Еще немного. Еще чуть-чуть. Он почти…
– Лемми, тебе пора.
И все замерло. И все веселье закончилось.
И вся боль – настоящая боль, душевная, эту душу раздирающая, от которой он спасался физической, как бегством, – вернулась к нему опять, многократно.
– Лемми, – позвала Кармилла, совершенно внезапно появившись в камере, как будто мечта Франца о смерти наконец‐то обрела собственную плоть и выскочила из его подсознания. – Ты меня слышишь? Ламмас ждет. Помоги доставить их на площадь, я сама не донесу.
Пытки прервались. Дыхание Франца – тоже. Он сидел посреди комнаты на уже знатно поцарапанном, покореженном стуле, связанный, с налипшими на лоб красно-черными прядями, которые лезли ему в глаза, мешая видеть. Но тем не менее Кармиллу он узрел отчетливо: блестящие на фосфорном свету медовые локоны, вьющиеся на кончиках у лопаток; женственный силуэт, красный бархат коктейльного платья, округлые бедра, обтянутые им, и узкие каблуки. Лицо тоже округлое и с мягкими чертами, как с полотен французских художников. Белая кожа и клыки, которые она невольно показала от брезгливости, когда окинула камеру взглядом и на одно долгое, бесценное мгновение задержала его на Франце.
Голем обернулся к ней, отложив секатор для фигурной стрижки кустов, и только тогда Франц поверил, что Кармилла ему не мерещится.
– С какой стати я должен это делать? – огрызнулся Голем на нее. – А охотники Херна ему тогда на кой? Пусть сами тащат! У меня выходной.
– Охотники следят за жителями, как и ведьмы, чтобы те не разбежались, – невозмутимо ответила Кармилла. Ее аристократическая утонченность – она даже в камере пыток стояла, приосанившись, – сейчас выглядела почти гротескной. – Ламмас велел закончить все тебе. Сам знаешь, лучше не злить его. Поторопись. Великая Жатва должна начаться меньше, чем через час. Поиграть в своей песочнице ты можешь и после.
Голем грубо выругался, перевернул рукой стол с инструментами и выскочил из камеры, едва не сбив вовремя отступившую Кармиллу с ног. Он даже не оглянулся на Франца. Похоже, злость Ламмаса и впрямь была весомым аргументом.
Голова Франца резко опустела, как камера без Голема, прежде занимающего собою все пространство из-за телосложения и роста. Рот, изодранный кочергой, еще не зажил, и все слова, которые Франц хотел сказать Кармилле, булькали на языке от крови. Поэтому вместо них потекла сама кровь, пропитывая его рубашку. Кармилла вновь поморщилась и вдруг развернулась, тоже ступая за порог.
Ему бы оставить все как есть. Ему бы сосредоточиться на том, чтобы выбраться отсюда, и если уж умолять Кармиллу о чем‐либо, так о том, чтобы она сняла с него оковы, но…
– Постой! – окликнул ее Франц. Стул скрипнул, вновь едва не опрокинувшись, цепи натянулись, когда он рефлекторно попытался податься за ней следом. – Кармилла!
Она остановилась и повернулась в пол-оборота. Алые глаза распахнулись так широко, что светлые ресницы коснулись таких же светлых бровей.
– Мы знакомы?
Франц запнулся. Ладно, возможно, он погорячился и она и впрямь не помнит, как его убила. Но ведь не может она не помнить их встречу всего две недели тому назад! У вампиров не настолько короткая память. Она что, снова издевается над ним?!
– Мы встречались на Призрачном базаре, – прошептал Франц. В этот раз он решил начать издалека. – Херн тогда вмешался, и ты уехала, а я…
– Призрачный базар? – переспросила Кармилла. Она сделала шаг назад, возвращаясь в камеру, и закрыла за собой дверь. Это могло быть как хорошим знаком, так и плохим. Франц невольно сглотнул, мысленно делая ставки. – Ах, о чем‐то таком я где‐то слышала… Это вроде приморский рынок, да?
Ставки провалились, причем все. Франц уставился на нее и заморгал часто-часто. Сощурился недоверчиво и еще раз оглядел Кармиллу с головы до ног, проверяя, не спутал ли он ее с кем‐нибудь. Голем его здорово лупил по голове, конечно, но не настолько ведь. Может, все же галлюцинации? Однажды с ним такое уже случалось, тогда он не пил кровь целый месяц. Все закончилось тем, что Франц сидел на ковре в гостиной и травил анекдоты магазинной тыкве, которую не смог отличить от Джека. Франц инстинктивно шевельнул рукой, желая прикоснуться к Кармилле хотя бы кончиками пальцев, убедиться наверняка…
Но она вдруг коснулась его сама, прижалась ладонью к порванной щеке, оказавшись вплотную меньше, чем за один невесомый, неуловимый даже для зрения вампира шаг.
– Ах, милый мальчик, – проронила Кармилла нежно. Вьющиеся белокурые локоны по бокам лица делали ее похожей на тот ангельский портрет в камее, что она по-прежнему носила на своей лебединой шее. – Я тебя узнала! Больница святого Энгельса… У тебя был лейкоз, верно? Но теперь ты полностью здоров. Ты стал вампиром, ох, какая радость!
– Так ты помнишь меня? – Франц едва не задохнулся от счастья. Улыбка его была кровавой, но такой широкой, что порванная губа разошлась еще сильнее.
– Конечно. Как можно забыть? Ты был добр и снисходителен ко мне, даже когда я только училась ставить уколы. Помогал разносить пациентам еду, хотя сам едва держался на ногах после химии. И твои сестры… Они так часто навещали тебя, и вы вместе играли в карты. О такой дружной семье можно только мечтать. Вы восхищали меня. Даже энтропия не смогла бы стереть столь светлые воспоминания.
– Энтропия? – переспросил Франц, но тут же тряхнул головой, решив, что не так уж это важно. – Почему же ты тогда сделала вид, что не узнала меня?
– Когда? – нахмурилась Кармилла.
– На Призрачном базаре, – снова, уже теряя терпение, повторил Франц. – Две недели назад.
– Каком‐каком базаре?
– Ты что, смеешься надо мной?!
И тут Кармилла вдруг переменилась в лице. О, это ангельское, прелестное личико, которое Франц тайком рассматривал в больнице, потому что боялся уже не успеть увидеть других женщин, кроме нее и своих сестер. Сейчас оно вдруг сделалось таким трогательно-печальным, таким напуганным, что даже Франц на секунду испугался тоже, хотя сам не понял, чего именно.
– Подожди, ты вампир… – повторила Кармилла, отклонившись от него назад. – Вампир… Но ты был человеком в нашу последнюю встречу. Кто обратил тебя? Кто твой родитель?
– Ты, – ответил Франц, совершенно запутавшись. – Ты обратила меня.
– Этого не может быть…
– Я тоже понял это только недавно, когда увидел тебя в Самайнтауне. Я уверен, что ты единственный вампир, которого я встречал, будучи человеком. И ты работала медсестрой. Ты… Ты пришла ко мне однажды и сказала, что заглянешь ночью и кое-что покажешь, помнишь? Ты действительно пришла, обняла меня за шею и поцеловала. После этого было еще что‐то, но я не помню, что именно. Кажется, я лег спать, а проснулся уже в… Кармилла?
Кармилла отшатнулась – нет, отпрыгнула – назад к решетке. Ее всю заколотило, эта самая решетка заходила ходуном, когда Кармилла принялась биться о нее затылком, впиваясь красными ногтями в собственное лицо до таких же красных полос. Вот теперь, взирая на это, Франц испугался по-настоящему.
– Кармилла! Эй, что с тобой?
– Я не могла… Я… Бросила тебя? Оставила свое дитя? О нет!
Она упала. Точнее, осела на холодный каменный пол и свернулась там калачиком, прижавшись спиной к дребезжащим прутьям. Худые ступни выскользнули из туфель, сами туфли отлетели, платье задралось до бедер. Кармилла заплакала горько и протяжно, обхватив поникшую голову и провалившись куда‐то в прошлое, где она одновременно себя и нашла, и потеряла. Теперь не только Франц был весь в крови: слезы вампира – это кровь и есть. Когда они плачут, то истекают ею, и потому Франц никогда не плакал, физически не мог, ибо крови в его теле редко хватало на такое. Кармилла же не сдерживалась, сытая и наполненная, и теперь кровь окрасила ее ресницы и собралась в ямочке на подбородке, стекая по щекам.
Она вела себя совершенно не как та Кармилла, которую Францу все это время рисовало его воображение. Может быть, она и не должна быть такой жестокой, какой он представлял ее себе, но разве она не должна все равно оставаться вампиром? Древним, чувственным, величественным созданием, какое плыло тогда по воздуху через реку, точно сам Эфир, и которое вдохновило его учиться. Разве Кармилла не должна была ответить на все его вопросы и помочь распутать тайну, на которой Франц вешался снова и снова? Разве Херн не называл ее графиней Карнштейн? Так почему она ведет себя, как умалишенная?
«Умалишенная…».
– Почему ты не помнишь? – спросил тихо Франц. Еще недавно его рот пузырился от крови, но сейчас в горле стало сухо. Голос почти пропал. – Кармилла… Что с тобой не так?!
– Энтропия, – выдавила она.
Франц пододвинул стул немного ближе, царапая пол ножками, и наклонился вперед, насколько это возможно.
– Что-что?
– Энтропия…
– Что еще за энтропия, Кармилла?
– То, что забирает меня по кусочкам. Мою память. Мою жизнь, – прошептала Кармилла и принялась стучать указательным пальцем по своему лбу, так злобно, так сильно, что Франц забеспокоился, как бы она не проткнула себе череп насквозь. – Она в моей голове! Уничтожает все, что мне дорого. Сначала лишила меня прошлого, а теперь добралась и до настоящего. Иногда я даже не могу вспомнить, где я и как меня зовут. Святыня, почему это происходит со мной…
– Это что‐то вроде болезни? Ты больна? – спросил Франц, когда Кармилла опять замолчала надолго, снова заплакала горько, стыдливо отворачиваясь от него. Не выдержав, он закричал нетерпеливо, нервничая и злясь, боясь, что она снова его забудет: – Кармилла! Отвечай же!
– Болезнь?.. Болезнь… Да, да. В каком‐то смысле, – прошептала она наконец‐то, снова к нему вернувшись. Ее взгляд стал осмысленнее. – Энтропия – конец бессмертия. Не физического, но ментального. Мне две тысячи лет, милый мальчик, а может быть, уже и больше. Кровь продлевает нам, вампирам, жизнь, но она не способна расширить наши пределы. А они есть у всех. И коль тело не может разлагаться, то начинает разлагаться разум. Ведь чем дольше мы живем, те