– Ты сломал себе руки?! – воскликнул он, и Франц был готов поклясться, что слышит благоговение в его голосе. – И даже в лице не изменился ни на секунду, ха-ха! Даже не пискнул! Похоже, мне стоило раньше обратить свой взор на вампиров. Если вы все такие…
– Нет, не все. Только я. И не потому что я вампир, а потому что я конченый, – хмыкнул Франц, цитируя Лору, и пинком отправил ящик с инструментами в стену. – Я ломал себе руки, ноги, ребра, шею столько раз, что в твоей тупой башке числа закончатся раньше, чем ты посчитаешь. Думаешь, что любишь страдания, малыш? Если ты не пытался на протяжении полувека покончить с собой, имея абсолютное бессмертие, то ты на самом деле ни хрена о страданиях не знаешь! Но ничего, я их тебе сейчас покажу.
Правда, Франц не придумал, как именно. О том, что его руки не успели восстановиться и все еще висят лапшой, неспособные сжаться даже в кулак, он подумал слишком поздно. Как, впрочем, и о том, что восемьдесят процентов тела Голема, судя по всему, покрывает настоящий камень (недаром он ведь так зовется). Прочные и плоские пластины где‐то шириной с палец, а где‐то с целую ладонь выглядывали из выреза его рубашки на груди и на руках. Тут даже извращенная фантазия Франца спасовала. Поэтому он решил действовать по старинке – побежал к двери.
– Не уйдешь, сосунок!
Голем, конечно, тут же схватил его за шкирку и отбросил, однако Франц легко устоял на ногах и, даже более того, так же легко увернулся, когда Голем следом попытался обрушить на него удар. Оказывается, пытал он славно, а вот дрался паршиво: слишком громадный, а потому неповоротливый, он только размахивал руками, бросив на пол пилу, пока пытался поймать Франца обеими руками, как прыгающего лягушонка в бочке.
– А ну иди сюда!
– Ага, – хмыкнул Франц. – Еще чего. А массаж тебе не сделать?
На каждый поворот Голему требовалось несколько шагов, а Францу – всего один. Он с раздраженным видом отмахивался от его тяжелых выпадов, но никак не мог подобраться к двери камеры: Голем специально оттеснял его к стене, загораживая проход. Понимая, что так продолжаться будет еще долго, Франц глянул на упавшую пилу и, немного размяв пальцы, косточки в которых наконец‐то стали собираться по частям, нагнулся и схватил ее. И выронил. И схватил опять, ругаясь. В конечном счете Францу удалось удержать ручку переломанными пальцами обеих рук, чтобы, сиганув на перевернутый стул, оттолкнуться от него, как от ступеньки, и взлететь до роста высоченного Голема.
Цвирк!
– Ого, какая острая! – протянул Франц. – Домой забрать, что ли…
Он завороженно поднес к глазам пилу, как рыцарский меч, которым убил дракона. Ей тоже хватило одного взмаха, чтобы победить чудовище и разлучить Голема с его головой. Уродливая, та отскочила и затерялась где‐то за стеллажом, громоздкое тело упало замертво. Каменные пластины‐то, может, и покрывали его везде, но только не на шее: там, заметил Франц, зиял просвет, прямо где артерия, которую его вампирский взгляд всегда находил инстинктивно. Теперь понятно, почему Титания поручила этого здоровяка именно Францу – убить его оказалось в разы проще, чем он думал. Или, подождите… Она настолько сомневалась в нем, что доверила ему только такого слабака?!
Франц фыркнул себе под нос и бросил пилу туда же, где валялась голова и другие инструменты, с грохотом упавшие. Из обезглавленного тела не лилось, только сыпалось что‐то, похожее на пыль или каменную крошку, но Франца все равно немного замутило. Прежде чем вылететь из камеры, он наклонился и подобрал с порога круглый камешек, оказавшийся ведьминым агатом, который, очевидно, вывалился из его карманов где‐то по пути, пока его тащили. Будто в ответ на прикосновение, соскучившись, камень резко потеплел… И вспыхнул бирюзовым.
«Лора, Лора, Лора. Скорее к Лоре!» – твердил он себе опять, будто боялся случайно забыть, ради чего несется по длинным коридорам, напоминающим соединения пещер, заросших дивными цветами. Те пробивались прямо сквозь стены и потолок. Где‐то журчала вода, и Франц побежал на этот шум, надеясь отыскать там выход, но за очередным поворотом вдруг всколыхнулась белокурая копна волос и красный подол платья. Нечто – возможно, привычка преследовать Кармиллу – сказало Францу: «Тебе туда!» Он вновь последовал за ее тенью, за шлейфом жасминовых духов, и миновал так еще несколько пролетов, бесконечно долгих и запутанных, на которых его ноги‐то и дело поскальзывались и заплетались от усталости. Кармилла – если то вправду была она, а не воспаленные инстинкты – привела его прямо к подъему на поверхность, крутой ржавой лестнице, карабкаясь по которой Франц разодрал все ладони и точно подхватил себе столбняк. Тяжелый люк, который несколько минут не хотел отодвигаться, выплюнул его где‐то возле Старого кладбища – сквозь уже опустившуюся на Самайнтаун темноту проступали треугольные очертания надгробий, и Франц тут же побежал по интуитивно знакомому маршруту, которым его водил Джек, до центра города.
Ведьмин камень в руке продолжал вспыхивать и гаснуть.
«Ну же! Где ты?!» – злился Франц, неся камень на расстоянии вытянутой руки, чтобы следить, в каком направлении он начинает светиться ярче и мигать. «Эти камни помогут вам найти друг друга, если что случится. Лучше телефона!» – нахваливал их Джек тогда, но сейчас бы Франц с этим поспорил. Как и любой маркетинг, реклама Джека тоже явно привирала: Франц сначала понесся в сторону Роза-лей, потому что камень рядом с ней вдруг озарило светом, но потом вернулся, потому что тот совсем потух. В итоге он прометался так вдоль Старого кладбища туда-сюда, теряя драгоценные секунды, пока камень наконец‐то не определился. Измазанный в крови, с порванной на груди рубахой и огрызком плаща, треплющимся за спиной, Франц легко бы слился с ряжеными, вот только на улицах их не было. Город словно вымер, но Францу некогда было переживать об этом.
– Лорелея!
Ведьмин камень так загорелся в его стиснутой ладони, что даже сквозь пальцы озарил все светом, как если бы Франц поймал падающую звезду. Трава вала, по которому Франц слетел почти кубарем к побережью Немой реки, окрасилась в бирюзовый, и все вокруг превратилось в бушующее море, а затем – в чернила. Камень потух резко и внезапно, без предупреждения, но, благо, Франц в нем и так больше не нуждался.
Он бросил камень и остановился в нескольких шагах от Ламмаса, возвышающегося у реки и одергивающего насквозь мокрые рукава и лацканы плаща. Чуть поодаль, запрокинутая на бок, стояла пустая инвалидная коляска.
– Где Лора? – спросил Франц. Голос в тот момент ему не принадлежал – говорил и не он вовсе, а то дикое, злое, животное, что показывало клыки и таилось в каждом жителе Самайнтауна.
Ламмас, однако, посмотрел на него скучающе, ничуть не впечатленный. Поблизости не было ни его подручных, ни Титы. Вообще никого-никого не было. Только он, стол для шахмат, заваленный какими‐то кульками, и река, на которую Ламмас вдруг метнул подозрительно веселый взгляд.
– Где‐то там. – Он махнул мокрым рукавом. – Решила вспомнить прошлое. Купается.
Немая река – тихая река, даже когда в ней кто‐то тонет. Ни пены, ни шипения, ни ряби – только гладь, подернутая шафраново-красной пеленой от листьев, находящих свой последний приют в ее воде. Францу померещилось, что где‐то там, под их покровом, бултыхается бледная рука и крылья из блестящего полиэстера. Обычно страх обездвиживал его, но только не такой. Этот страх схватил Франца за грудки и поволок скорее к реке. Он побежал туда наперегонки с подувшим промозглым ветром, несущим трагедию и дождь.
– Кстати, – вдруг окликнул его Ламмас, и Франц, уже на кромке, мельком оглянулся. В велюровой перчатке, с которой еще капала вода, свет отражал серебряный кинжал с круглым навершием, в котором темно-серая жемчужина походила на зрачок. – Этот нож способен тебя убить. Навсегда. А умереть, я слышал – твоя сокровенная мечта… Хочешь забрать его?
– Хочу, – ответил Франц. – Но не сегодня.
И бросился за Лорой в воду.
Титания вынырнула из ночи в ночь.
Когда глаза ее открылись, та над Самайнтауном уже как раз сомкнулась. Поначалу было почти не отличить, где заканчивается небо и начинается земля: в лесу мрак всегда казался гуще, будто именно отсюда брал свое начало. Любой бы поверил, что очнулся в наглухо заколоченном гробу, оббитом черным бархатом. Лишь сияющая россыпь, как пыль от стеклянной крошки, выдавала в его крыше звездный небосвод. Титания инстинктивно протянула руку, будто хотела зачерпнуть звезды в пригоршню, и увидела свои изрезанные пальцы. Кровь с них все еще текла, капала прямо на ее лицо. Ни одной уцелевшей подушечки на правой руке, зато сразу три невредимые на левой. Оказалось, Ламмас срезал только семь из них, но Титания запомнила настолько мучительную боль, что ничуть бы не удивилась, обнаружив, что Ламмас на самом деле отрезал ей руки сразу по плечо. Для нее, изнеженной цветами и мужским вниманием, даже это было слишком. Она не выдержала, отправилась в забытье прямо под сенью того вяза, где над ее природой столь жестоко надругались и где изогнутые, выступающие над землей корни нянчили ее, пока она не пришла в себя. Теперь деревья над ней гудели и склонялись, будто жаждая проверить, стало ли ей получше. Примятые маки жалостливо гладили Титанию по волосам, и лишь когда ее глаза привыкли к темноте, а рассудок собрался по частям, она наконец‐то заметила среди них еще и мужскую руку.
– Прости меня.
Титания резко села. Противно чавкнула мокрая земля, впитавшая кровь, как жертву. Теперь лей-линии, протянувшиеся в ней, горели, освещая блуждающие лесные тропы вдалеке. Самайн пришел, и они уже порезали весь мир, как праздничный торт, на части. Чем дольше Титания смотрела на них, тем больше видела: каждая нить переплеталась с другой и вела к дверям самым таинственным и дивным. И к ее двери тоже. Собственное тело отзывалось на тот тягучий, первозданный свет, что просачивался из ее щелей – так растения отзываются на свет солнечный. Глаза Титании лучились, будто два серых огонька. Как лей-линии, как их часть, Титания сияла изнутри.