– Я хочу поцеловать тебя, – призналась Роза шепотом, когда оба лежали друг на друге, сплетясь руками и ногами, как две змеи. – Хочу, вот только не знаю куда…
– Понимаю, – немного весело отозвался Джек. – Это проблема всех безголовых людей.
На самом деле веселиться ему не хотелось – хотелось кричать. От ужаса, восторга, удивления. Они с Розой вместе прошли через огонь и воду, через сухие листья и заливные дожди, через месяцы голода и непонимание, отчего же не восходят летние семена и не приходит само лето согласно календарю; и даже через роды с криками новорожденного дитя, которое Джек первым взял на руки, прошли тоже. Рука об руку, плечом к плечу, как лежали сейчас. Не было ничего, что Джек бы Розе не отдал, и того, что они с Розой бы еще не разделили.
Кроме этой самой постели.
Кроме поцелуя, который Роза, вдруг обхватив тыкву руками и наклонившись, оставила на его шее под грубой оранжевой коркой, прямо поверх кадыка.
– Вот сюда, – прошептала она. – Сюда буду тебя целовать.
От дыхания ее, казалось, плавилась и растекалась кожа, как то масло, что Джек взбивал да все‐таки забыл поставить в погреб. Волосы Розы, которые она распускала лишь перед сном и которые, ходи она так же и днем, стекали бы ей до самой талии, струились сквозь пальцы Джека, как коричнево-рыжий ячмень. Глаза у нее были оленьи и смотрели так же, по-оленьи – доверчиво, немного испуганно, словно она знала о чувствах и нежных прикосновениях не больше него самого. Они оба годами ходили вокруг да около, держались за руки, да всегда отпускали их; обнимались перед сном, да расходились по своим комнатам, даже если иногда лежали в обнимку во время грозы, чтобы маленькой До, свернувшейся между ними клубочком, не было страшно. К счастью, грозы в их краю были делом нередким, и потому обниматься они могли часто. Но ничего не могло сравниться с тем, что происходило сейчас, когда их тела словно свились вместе в узлы. Как хорошо это было, как спокойно и правильно! Печь перемалывала кедровые поленья, выдыхая тепло и запах нагретого дерева в дом, а талисманы из перьев и костяных бусин, которые Джеку дарили наравне с чучелами животных, постукивали под карнизом плотно зашторенных окон. Все масляные лампы, в окружении которых они трое ужинали за столом, погасли, даже та, что всегда висела на крючке перед дверью. Горела лишь голубая свеча – единственная свидетельница происходящего.
– Ты не обязана, – сказал он ей, отодвигаясь слегка, когда ее румяное лицо заслонило собой холодное, будто отрезвляющее свечение с подоконника и снова приблизилось к лицу его, оранжевому и тыквенному. Как бы мечта стать однажды любимым, стать чьим‐то и чем‐то, ни вытесняла в последние годы мечту вернуть себе память и голову, Джек не мог позволить Розе совершить подобную глупость. Позволить ей… – Делать это из благодарности, – прошептал он вслух. – А я знаю, сколь твоя благодарность велика. Поверь, я ценю ее и так…
– Благодарность? – переспросила Роза и так сгримасничала, что, будь в комнате еще чуточку темнее, Джек бы даже ее не узнал. – Что за дурость ты сейчас сказал? Если бы я хотела просто отблагодарить тебя, то испекла бы пирог.
Джек что‐то проблеял в ответ, но замолчал, чтобы не сказать дурость еще «жирнее». Тогда Роза осторожно села на кровати, расплетя с ним руки и ноги, и посмотрела серьезно на уровень его треугольных глаз, будто и впрямь со временем начала видеть там глаза живые и настоящие. Будто видела за этой тыквой, сшитой ей рубашкой с рюшами и короткими штанами того Джека, которого даже он не видел – ни в зеркале, ни в отражении кастрюль. Но может быть, в самой Розе, в ее любви и ласке… Как она могла любить его? Как Джек мог поверить, что она может любить его?
– Ты прав, – сказала Роза вдруг, словно он спросил об этом. – Это странно. Я никогда не думала, что смогу снова подпустить к себе мужчину после того, как со мной поступил отец Доротеи, испортив и бросив за порог, но ты…
– Просто не совсем мужчина, – снова попытался пошутить Джек, однако Роза даже не улыбнулась.
Ее ладонь легла на прорезь в его рубахе между расстегнутых оловянных пуговиц, дотрагиваясь до кожи бледной, голой и прохладной, где не билось его сердце, но где оно неистово пылало.
– Мужчина, у которого стоило бы поучиться другим мужчинам, – сказала она. – Мужчина, с которым я чувствую себя в безопасности, который заботится обо мне так, как никто не заботился. Неважно, есть у тебя голова или нет, человек ты или нет, живой ты или нет. Мы условились, что в Самайнтауне можно быть кем угодно, помнишь? Так почему в Самайнтауне нельзя кого угодно любить?
– Ты… – Джек опять заблеял. Пальцы дрожали, голос дрожал, все в нем дрожало, когда Роза снова потянула его на себя за воротник рубахи и снова прижалась горячим, пылающим ртом к его кадыку, целуя так, будто пыталась выпить его дыхание через кожу. – Ох… Я не знаю, что мне сказать…
– Скажи, что у тебя еще отсутствует.
– В смысле?
– Только головы ведь нет, правильно? Будет неловко, если в процессе окажется, что нет чего‐то еще, ну, я имею в виду…
– Все на месте! – выпалил Джек тут же. – Клянусь.
Роза хихикнула и довольно замурлыкала ему в шею, отчего по всему телу Джека – и там, в наличии чего засомневалась Роза, тоже – прокатились вибрация и жар, выжигающие весь стыд, все сомнения на своем пути. Роза всегда пахла, как цветок, и на ощупь она была такой же – точно бархатные лепестки, раскрывалась под пальцами Джека, развязывающими ее ночную сорочку. Она‐то уж точно была живой и человеческой в отличие от него, но он все равно любил ее сильнее. Джек знал об этом – по крайней мере, был в том убежден – и не возражал. Хотя бы так. Хотя бы раз. Хотя бы сейчас почувствовать, каково быть ее и с ней.
Но, вопреки ожиданиям и потаенным страхам Джека, всегда готовому к разочарованиям, это между ними случилось не единожды и даже не дюжину раз, а повторялось почти каждую ночь на протяжении многих лет. Роза в его объятиях, полный смеха и свежего хлеба дом, город, растущий день ото дня, как тыквы и кукуруза росли на их полях – единственный, кроме ядовитых цветов, урожай, на какой была пригодна почва Самайнтауна. Это было самое счастливое время в жизни Джека.
Но все рано или поздно заканчивается – и счастье в том числе. Джек, будучи Джеком, не мог познать те же беды и невзгоды, что познавали другие люди и его прелестный розовый цветок. Потому, когда тот увядал, он мог лишь наблюдать. Проклинать дни, что пронеслись перед ними слишком быстро, и слушать, как проклинают теперь его самого.
– Ну же, верни ее! – рыдала Доротея на подушке, что еще хранила запах лимонного тоника и ромашки, чай с которой Джек заваривал накануне. Он будто и вправду верил, что это поможет, коль не справляются микстуры лучших врачей и молитвы, с которыми уже повзрослевшая, сама обзаведшаяся морщинами До расставляла по комнате Розы черные свечи.
С травинками амброзии и зверобоя, они коптили, и их треск напоминал злорадное шипение. Все прочие свечи, голубые, Доротея вынесла за пределы дома, в том числе ту завитую, Первую, в стеклянном фонаре, словно это она принесла в их семью несчастья, хоть и стояла там еще до ее рождения. Под постелью Розы, тело которой унесли всего несколько часов назад, лежала перевернутая спиритическая доска, плетенные тканевые куклы, ритуальные ножи… Чтобы спасти мать от чахотки, Доротея перепробовала все, что не рискнул или не додумался испытать Джек. Хотя он обращался ко всякому, и даже больше. Проводил возле ее постели недели и долгие месяцы, все то время, что она болела, то выкарабкиваясь на свет, то скатываясь обратно в пропасть. В последний раз Джек почти поверил, что заговор ведьм работает и Розе стало лучше, она смогла сама спуститься к качелям на задний двор, взяла его за руку и улыбнулась.
Но уже на следующий день умерла.
– Сделай с ней то же, что с тобой сделали! – продолжала кричать Доротея, обнимая подушку, как не успела обнять мать, прибыв из города с каким‐то болезненно бледным медиумом, будто тоже чахоточным, слишком поздно. – Заставь ее вернуться! Поделись с ней своим даром! Мы ведь оба знаем, что ты не человек, не призрак и не какой‐нибудь вампир. Ты, будь проклят, божество!
– Это не так, До… Я не божество, – возразил Джек тихо. Когда Роза навечно замолчала, ему тоже расхотелось говорить. Он бы с радостью залез в тот гроб, который уже сколотили для нее, если бы там хватило места для двоих. – Я могу сделать не больше, чем ты. Жизнь и смерть… Они не в моей власти. Я могу их ощущать, но это совсем другое…
– Тогда убирайся прочь! – выкрикнула Доротея, и Джек даже не стал уворачиваться, когда брошенная ею доска ударила его по тыкве. Та упала с плеч, покатилась к порогу, стуча и покрываясь вмятинами. – Пустозвон! Как ты мог любить ее и ничего не сделать, не придумать? Лжец, лжец! Поди прочь! Не желаю видеть тебя!
И Джек ушел. Конечно, не навсегда и даже не очень‐то надолго, а лишь на день, пока До не успокоилась и гнев, сочащийся из ее раны, точно гной, не испустился на него до последней капли. Джек и вправду был виновен. Он давал им обеим столько клятв, но самую важную не выполнил – не позаботился как должно, не уберег. Ни от свирепой демонической бури, которая Розу, промочив в огороде до нитки, подкосила; ни от заразы, привезенной новыми жильцами Самайнтауна, которая просочилась в ослабленное тело раньше, чем Чувство Джека смогло ее заметить. Но что еще хуже, так это то, что Роза ушла на другую сторону посреди безмолвной ночи, и была она одна, потому что Джек сидел на кухне и сушил чайные травы для нее. Он почувствовал ее уход уже в тот миг, когда тот совершился, и травы, брошенные, раскрошенные в кулаке, так и остались валяться где‐то на полу.
На самом деле Джек не собирался бросать Доротею, их дом или Самайнтаун. Он собирался жить здесь вечно, до тех пор пока не истлеет сам, если это все‐таки случится рано или поздно. Со временем все его сожаления забылись, кроме одного – он так и не сделал ни одной фотографии Розы на память. Поэтому ему приходилось вспоминать о ней каждый день и приходить к ее бронзовой статуе, чтобы не забыть, как она выглядит.