Джек нервно рассмеялся, пригладил взъерошенные волосы вспотевшей пятерней и оглянулся по сторонам, будто кто‐то мог их двоих заметить. Коса, растаявшая в тени, ждала покорно, и Джек решил, что истинная смерть тоже может подождать.
– Нет, я не бог еды, – ответил он. – Но жаль. Зато я своего рода путешественник. Хочешь прогуляться со мной, Барбара? Я знаю, где тут кролики живут.
Нить хоть и привязывала дух к телу, но тянулась хорошо, получше всякой пряжи. Болтала Барбара без умолку, и это было то, в чем Джек так давно нуждался. Ладонь ее, пускай и призрачная, ощущалась в его руке почти живым теплом. Джек уводил ее все дальше от ее собственного тела, и лес, недовольный, гудел им вслед, но препятствовать не стал.
Джек привел Барбару к скале, в которой медведица с медвежатами обустроила берлогу, а затем показал ту самую кроличью нору, ведущую столь глубоко под землю, что даже с помощью древка своей косы Джеку не удалось подцепить и выудить наружу ни одного крольчонка. После они, по настоянию вдруг вспыхнувших лей-линий, отправились к травнице, живущей по соседству, в лесной хижине которой захворало сразу трое дочерей. Одной из них, что была гораздо младше Барбары, прячущейся за его спиной, не стало накануне. Джек перерезал ее нить, что тянулась к рукам несчастной матери – та до сих пор держала сверток, лишившийся дыхания, отказываясь от похорон. С сожалением Барбара возложила к ним на порог каллу – траурный цветок, и они пошли по свету дальше.
Так они бродили до заката и последовавшего затем рассвета, а потом снова до заката, несколько дней кряду, а может, и недель. Гонялись за лисами, чтобы увидать новорожденных лисят; смеялись, когда случайно упали с проломившегося моста в реку и Джек промок до нитки; помогали уйти душам в мир иной, и постепенно Барбара осмелела, приспособилась, будто не должна была тоже вскоре последовать их примеру и уйти. С каждой душой она здоровалась, а затем пропускала вперед Джека и, пока он объяснял и резал нить, вприпрыжку бежала искать других. Стремилась помогать со смертью, забыв про смерть свою. Но однажды пришло время Джеку о ней напомнить.
– Это совсем не больно, я клянусь! – воскликнул Джек, когда Барбара, узнав то место, куда он ее привел, и услыхав о его намерениях, испуганно попятилась. Обхватила руками свою тусклую фигуру, что колыхалась от ветра вместе с сорной травой и чертополохом, в зарослях которых уже с трудом угадывалось скрючившееся, иссохшее тело, кожа с которого сползла, как ткань, обнажив молочно-белые кости. Джек вновь загородил его собой, чтобы Барбара не видела, во что она превратилась, и медленно поднял из-за спины свою косу. – Ты знаешь, как это происходит. Я всего лишь взмахну разок, и твоя душа утратит привязь к телу. Ты станешь свободной и сможешь упокоиться, уйти в жизнь после жизни. Видела блаженство тех, кого мы с тобой отправили туда? Видела их счастье? Ты будешь счастлива тоже, честно…
– Не хочу, – насупилась Барбара, и Джек заморгал часто-часто. Ох, Пресвятая Осень, зачем он только спросил! Может быть, он и был Самайном, но никогда не умел убеждать и уж тем более принуждать к чему‐то. «Нет» для него всегда означало «нет», и даже пламя, что переплавило его тело, не смогло переплавить его принципы и характер. – Не хочу я такого счастья! Не хочу в другую жизнь, в дивный сад к дивным богам, в который мама, как говорили, ушла. Не хочу куда бы то ни было! Хочу и дальше на кроликов в норках смотреть и гулять всюду, где вздумается. Вечно гулять, с тобой гулять!
– Но я не гуляю, – мягко поправил ее Джек. – Я ищу таких, как ты, и отправляю их туда, куда они должны были отправиться, проводи их семьи как положено. Это труд…
– А я и не говорю, что не хочу трудиться! Я буду помогать. Я хорошая помощница, так мама говорила, – возразила Барбара опять упрямо, вперив ноги в землю, как бычок, а руки вытянув строго по швам. – Гулять мы будем тогда, когда не будем трудиться. Или будем только трудиться, да, но ходить ведь тогда все равно придется много, верно? Где‐нибудь да норка с кроликами по пути подвернется! Заглянем одним глазком и дальше пойдем.
Джек обхватил пальцами свой подбородок, прижал ладонь к нижней половине лица, чтобы Барбара не видела, как он улыбается. Она улыбалась тоже во весь свой пухлый рот с молочными зубами, а Джек улыбающуюся душу еще никогда не видел раньше до нее, ибо странно улыбаться тем, у кого осталось только трагичное прошлое и нет никакого, даже такого же трагичного, будущего.
Если только Джек не примет решение, которое, шептал лес вокруг него, ему не стоит принимать.
Тело Барбары разлагалось в бурьяне, убаюканное сырой землей. Обернувшись, он видел ее тоненький носок и край серого, потемневшего от прошедшего дождя платья. Джек мог бы соврать Барбаре и просто сделать несколько шагов назад. Коса, сложенная из его собственной тени, двигалась так же плавно, как эта самая тень: Джеку было достаточно подумать об этом, чтобы заставить ее взмахнуть. Черное, словно истекающее кровью, лезвие блеснуло бы перед двумя лицами Барбары – мертвым и не-мертвым, но полупрозрачным – быстрее, чем за секунду. Она бы ничего не успела понять и разозлиться на Джека тоже. Но не так был страшен ее гнев, как гнев Джека на самого себя. Он бы его до ребер выел, как те черви, что сейчас выедали детское тельце.
Джек наклонился со вздохом и задумчиво коснулся пальцами полупрозрачной нити, тянущейся к ногам Барбары; уже истончившейся за то время и те разы, что они ее растягивали, и потому опасно близкой к тому, чтобы порваться самой. Джек не знал, что тогда случится. Выбор, стоит ли узнавать это, по справедливости должен был остаться за Барбарой. Но он был обязан предупредить:
– Если не уйдешь сейчас, то можешь просто в какой‐то момент исчезнуть, превратиться в ничто, понимаешь? Или… Я не знаю… Слиться с каким‐нибудь предметом и сделать его проклятым. Слышал, такое бывает с неупокоенной душой, которую так никто и не освободил от груза мирской жизни.
– Я не боюсь, – вздернула она нос кверху и вдруг схватилась за древко его косы обеими руками. Коротких пальчиков едва хватало, чтобы полностью на нем сомкнуться, и Джек посмотрел в синие глаза, которые теперь и вправду стали почти белыми. – Я никогда не стану злой, как мои папа с мачехой, и проклинать никого не буду, честно. Я просто буду держаться за тебя и никогда, никогда не оставлю! Только и ты меня не оставляй тоже, хорошо?
– Хорошо, – кивнул он.
С тех пор Барбара действительно была с ним неразлучна, следовала всюду по пятам ветхим призраком почти целый поворот Колеса, пока ветер все‐таки не расплел ее душу, как колосок, последние крупицы которой слились воедино с его косой, за которую она, где древко, чаще всего держалась. Таскала ведь эту косу за Джеком, как ношу, чтобы приносить хоть какую‐то пользу ему, а потом сама ей стала. Действительно не проклятие, а благословение. Она стала его реликвией, и он берег ее ценой всего, как и обещал.
А спустя еще несколько поворотов Колесо принесло ему названных любимых братьев, и его одиночество завершилось окончательно. Один за другим, явилось целых семь мальчишек, юношей и мужей – на каждый праздник и костер, в котором они, как Джек, сгорели.
«Жил Самайн в краю жестоком – дух пира, что считался слишком добрым. Несмотря на то, у Самайна было все: семь братьев, кров, одно веселье. Не смолкали крики в час его явленья».
– Эй, Ламмас! Почему ты вечно такой хмурый?
Вязовый лес всегда был очень говорливым. В этот раз он нечаянно проболтался Джеку, что на верхушке самого ветвистого и древнего дерева, растущего на самом краю склона и отбрасывающего самую длинную тень, он сможет найти нечто любопытное. Джек, конечно же, ему поверил и вот уже час кряду возился в изумрудных листьях и ветвях, пока вдруг не свесился к Ламмасу вниз головой.
Тот едва не выронил от неожиданности деревянную дощечку, по которой учил Имболка писать. Пальцы, все и так от них в занозах, кажется, напоролись на еще одну, вонзившуюся прямиком под ноготь. Ламмас тихо зашипел, приложил мизинец к языку, высунув его между тонких, как линия горизонта, губ, и недовольно посмотрел на Джека.
– А почему ты вечно заставляешь меня улыбаться? – хмыкнул он. – Как будто у меня есть хоть один повод это делать.
– А что, его разве нет?
– Через месяц наступит август – сезон моей работы. Опять желания людские поганые исполнять, а ведь все только одного просят – власти, богатства, редко когда здоровья даже… И семена взращивать. Пшеницу. И все для тех же, кто на эту участь меня и обрек. Разве радостно все это?
– Ну, сеять не так плохо, как пожинать, тем более всего лишь пару месяцев. Зато весь остальной год ты свободен, – пожал плечами Джек, и Ламмас неодобрительно сощурился, как будто не понимал, подбадривал его Джек или же пытался пожурить за то, что долю свою легкую не ценит. А та и впрямь была легка по сравнению с участью Джека, работавшего круглый год, или других братьев, про которых Джек тоже не забыл упомянуть: – Посмотри на Йоля! Нам обоим стоит брать с него пример. Ему всю зиму покоя нет, ходит лечит от хворей по кругу, свет несет, но ждет этого с таким безмерным нетерпением! Потому что если не успеет до кого‐то вовремя добраться, тот умрет. Поразительно, как можно при такой ответственности продолжать любить свою работу, да?
– Да, – скривился Ламмас и опять уткнулся в свою дощечку. – Отстань.
– Ну, Ламмас! – проныл Джек снова. Ветка, на которой он раскачивался, обвившись вокруг нее ногами, начала трещать, хотя его ноги были лишь немного ее толще. – Айда со мной по деревьям лазать! Лес сказал, на этом вот есть какой‐то там секрет.
– Ага, больше мне заняться нечем. Спасибо, нет.
Джек замолчал на секунду, разочарованный его ответом, но то и впрямь была всего секунда.
– Что мне сделать, чтобы ты развеселился?
– Отстать.
– А еще?
– Уйти.
– Нет, еще что‐нибудь.
– Достань мне желудь, – не выдержал Ламмас и посмотрел на него серьезно, хотя губы уже начинали дрожать. Джек, однако, давно научился различать, когда они дрожат от злости, а когда – от улыбки, которую тот из упрямства не хочет выдавать. – Размером с кулак, а лучше два. Может быть, тогда я повеселею.