Со сна перепуганный начавшейся почти под окнами стрельбой Прошка, звонарь соборной церкви, посчитав, что в город ворвались казаки Степана Разина, и памятуя наказ воеводы в таком случае бить сполох, вмиг взлетел на звонницу, полураздетый и без шапки, вслед за слободскими церквушками ударил в главный городской колокол, поднимая самарян сполошным звоном. Бил и пугливо поглядывал сверху, как в предрассветных сумерках толпы вооруженных людей растекались по кремлю, пыхая впереди себя огоньками выстрелов…
От колокольного сполоха воевода Алфимов, едва успевший задремать, взметнулся с постели проворнее молодого рейтара, в дверь втиснулся растерянный и напуганный холоп Афонька. В глазах смятение, всегда величавая ухоженная борода скомкана на левую сторону. Взмахнул рукой, с опаской выговорил:
— Стрельнул поначалу кто-то из ружья, батюшка Иван Назарыч, а теперь в набат колотят… Неужто разбойники к городу присунулись боем, ась?
Иван Назарович, и сам раскидывая умом — отчего учинился сполох? — спешно начал одеваться, морщась от еще не совсем зажившей пулевой раны в плече, сунул пистоли за пояс, велел и Афоньке облачиться, взять с собой саблю и пистоль для бережения.
— Поспешим в приказную избу, к рейтарам, кои там охрану несут… Эко колотят в колокола! Неужто и вправду накаркал чертов Волкодав? Послать бы кого, чтоб ему голову прострелили, — пришла мысль воеводе, — а то сызнова живым из могилы выскочит!
— Чу, батюшка Иван Назарыч, гвалт какой-то в городе! — ахнул холоп и замер у порога, прислушиваясь.
Воевода метнулся к окну, которое выходило на площадь перед воротами кремля. В туманных сумерках рассвета различил бегущих с оружием стрельцов, за ними всяко вооруженных посадских. Из толпы раздавались выстрелы по караульным рейтарам на башнях, доносились крики, но их заглушал неистовый гул соборного колокола.
— Кажись, взбунтовались стрельцы, батюшка Иван Назарыч! — Афонька, должно, с перепугу, не рассчитав и ткнувшись бородой в стекло, тоже увидел бегущих полураздетых рейтар. За ними гнались стрельцы и посадские. С той и другой стороны вспыхивали бледные огоньки выстрелов, на темную дорогу падали люди…
— Так и есть! Своровали стрельцы, чтоб им колючими ершами подавиться! Ах воры, изменники! Не успел я вас в колодки забить, — с сожалением выкрикнул воевода и повернулся к холопу: — Афоня! Беги в приказную избу к маэру Циттелю! Пущай рейтар да детей боярских спешно ведет на мой двор! За воротами укроемся! А там, глядишь, и подмога какая поспеет!
Воевода снял со стены ружья, проверил, заряжено ли, прикладом высадил стекло, прицелился. За могучим колокольным звоном выстрела этого в толпе вряд ли кто расслышал, но Иван Назарович видел, как один из посадских на всем бегу упал. Воевода торопливо перезарядил ружье. В горницу первого этажа, отбившись от разъяренных стрельцов и посадских, вбежало с полста детей боярских и рейтар под началом ротмистра Данилы Воронова. Увидев подмогу, Иван Назарович приободрился, отдал нужные распоряжения:
— Данила, вели рейтарам завалить двери и окна рухлядью! Половине встать у окон, прочим подняться на второй этаж для отбития огнем воровского приступа! Руби и бей изменников, солдаты, до кого достанете пулей, саблей или копьем! За великим государем служба не пропадет. Пали-и!
Рейтары залпом ударили вдоль улицы. Теперь их услышали и увидели, что шутки с засевшими в доме плохи. Стрельцы враз кинулись в укрытия, в ответ начали палить по окнам второго этажа воеводского дома. За углом толпа посадских с Пронькой Говорухиным и до полусотни стрельцов во главе с выпущенным из пытошной сотником Пастуховым схватились с рейтарами, у которых за старшего был маэр Циттель, покинувший приказную избу, чтобы прорваться к воеводскому дому, да некстати наткнувшийся на толпу бунтовщиков. Приметив сотника в изодранном исподнем белье, Циттель выметнулся из рейтарского строя с криком:
— Фор! Бунтофщик, получаль сфой смерть! — С десяти шагов, не далее, выстрелил из пистоля. Михаил Пастухов без единого стона, простреленный в грудь, рухнул к ногам своих сынов.
— Га-адина-а! — неистово взревел старший сын сотника Ивашка и, налетев на отпрянувшего маэра, с дикой силой рубанул его тяжелым бердышом. Крякнула, развалившись надвое, медная шапка, и маэр, разрубленный почти до пояса, свалился на землю, лишь на несколько секунд пережив жертву. — Кроши извергов, братцы-ы! — И снова бердыш Ивашки Пастухова зловеще сверкнул над головой.
Взвинченные до предела яростью боя, стрельцы и посадские со всех сторон навалились на рейтар, рубили их бердышами, саблями, пронзали вилами, сбивали ослопами. И сами падали, сраженные пулей или умелой рукой бывалого солдата. Но сила одолела силу, и около полуста рейтар, побросав оружие, упали ниц, выказывая, что не помышляют более о сопротивлении.
— Вяжите этих, посадские! — крикнул Алешка Торшилов, приняв команду над сотней погибшего Михаила Пастухова. Он осторожно провел ладонью по лицу — саднила щека: в драке рейтарская пуля жиганула, едва не отправив его к предкам! Но было не до раны, из воеводского дома густо летели пули. Он подал новую команду: — Стрельцы, окружайте дом воеводы! Разойдись по чердакам соседних домов! Палите по окнам прицельно! Посадские, не лезьте дурью под пули! Это вам не кулачная драка стенка на стенку. Там у воеводы обученные к бою солдаты сидят. Их только пулями да из пушки достать и побить можно!
Михаил Хомутов, в кровоподтеках на лице и с полувывернутыми на дыбе руками, опираясь на саблю, как на посох, догнал убежавших от губной избы стрельцов, поймал за плечо Митьку Самару, крикнул в ухо:
— Беги к Ивашке Чуносову на раскатную башню! Пущай пушку подошвенного боя нацелит на воеводский дом! Да как следует ударит по второму этажу, воеводе аккурат по зубам будет!
— Понял, Миша, понял! — прокричал в ответ Митька. Хотел было спросить, знает ли сотник о гибели Аннушки или нет еще, но увидел разгоряченное боем лицо давнего друга, решил, что не ко времени будет страшное для него известие, к тому же надорванного дыбой и муками. Без лишнего разговора кинулся к раскатной башне. За спиной гремели ружейные выстрелы, и непонятно было, на что надеялись обреченные? На какое чудо-избавление?
Митька взбежал по витой лестнице до первого ряда темных бойниц в тот момент, когда пушкари уже разворачивали пушку с надолбов на воеводский дом. Делали это неспешно, но толково и без суеты, чтобы кого-нибудь не придавить тяжестью в темноте.
— Вот молодцы! — похвалил их Митька Самара. — А то сотник Хомутов послал меня с тем же наказом. Давайте и я чем подсоблю.
— Не лезь, Митька, тут свои порядки, свой устав… — отстранил его Ивашка Чуносов, потом, широко расставя кривые ноги, сам навел пушку, поднес фитиль к протравочному отверстию.
— Имай, воевода, к завтраку наш блин горячий! Да не жадничай, и прочим достанется! — Пушка грохнула, подскочила, одного межоконного проема на втором этаже как не было! Полетели внутрь комнаты короткие бревна, куски стекла…
— Славно влепили! — Митька Самара от радости даже присвистнул, головой мотнул от удивления. — Еще разок, братцы, вдарьте Алфимову меж глазниц! То-то прыти у рейтар поубавится! Засвербят у воеводы ягодицы! Лопни мои глаза, если он через минуту не выскочит из дома, словно таракан ошпаренный!
— Во-о! Первый блин, да не комом! — похвалил сам себя кудлатый Ивашка Чуносов и, не отходя от пушки, следил, как подручные сноровисто пробанили ствол, загнали картуз с порохом, пыж, фунта на три ядро, еще один пыж забили туго.
— Митя, отойди чуток. — Чуносов рукой легко сдвинул в сторону крепкого, малость сутулого Митьку Самару.
— Бейте, пушкари! А я к стрельцам побежал имать воеводу нашего! — прокричал Митька, поворачиваясь к лестнице вниз. — У вас тут больно громко бабахает, уши даже заклинило…
Вторым ядром ударили в стену левее разбитого окна, снова завалив несколько бревен внутрь комнаты. Рейтары поняли бессмысленность дальнейшего сопротивления — так их всех без пользы службе перебьют из пушки! — побросав ружья и сабли, выпрыгивали из разбитых окон, через двери и с поднятыми руками шли через двор сдаваться стрельцам. Их вязали и отводили в наугольную глухую башню под караул, а там, как атаман Степан Тимофеевич их жизнями распорядится.
Пальба из воеводского дома затихла, стрельцы с ружьями наизготовку заполнили двор. Михаил Хомутов, собрав силы, крикнул в зияющие пустотой окна:
— Эй, воевода! Живой? Коль жив, выходи! Сами судить тебя не будем, пущай тебя судит главный казачий атаман Степан Тимофеевич! Выходи, не принуждай шарить по комнатам и вытаскивать тебя, ровно мокрого кутенка из угла!
Внутри дома послышались шаги, хруст битого стекла, и на крыльце, бросив к ногам саблю и разряженное ружье — кончился у воеводы порох, весь исстрелял! — показался Алфимов, без халата, без головного убора, даже не причесанный после сна: как вскочил с постели, так и к ружью… Митька Самара не удержался, крикнул с язвительной насмешкой:
— Глядите, братцы! Доспел воевода, вылез, аки червь из порченого яблока!
Ближние стрельцы рассмеялись.
— Где ротмистр Данила Воронов? — сурово спросил Пронька Говорухин, подступая к поникшему воеводе. — Обещал брат ему, что будет Данилка жрать землю за сбитую с Игнатовой головы шапку!
— Убит Данилка, покой праху его, — глухо проговорил Алфимов. — И верный холоп Афоня, должно, убит, нету его со мной… Перед Господом лишь виновен я, а не перед чернью, чтоб вам, воры и изменники, колючими ершами подавиться!
Михаил Хомутов зло сказал:
— Попервой сам своими проклятиями подавишься! Надо бы тебя на дыбу вздеть до прихода Степана Тимофеевича, чтоб повисел, как ты нас с Пастуховым вздымал, облыжно обвинив в измене великому государю! Государю мы не изменяли и не изменим, а вот таких лихоимцев-воевод да бояр с Руси повыдергаем с корнями! Вяжите его накрепко да сведите в пытошную, пущай посидит в подвале под запором и под караулом крепким.