— Атамана Степана Тимофеевича я приемлю всем сердцем, други… Но в явную драку кидаться мне не с руки — годы не молодые, не обучен я ратному делу. Да к тому же у меня на шее дряхлые родители и шестеро ребятишек. Окромя моего скудного жалованья у рыбного откупщика, жить им нечем… Случись быть мне убитому альбо крепко пораненному, с голоду всем умереть…
Никита Кузнецов согласился с рассуждениями Максима, попросил оставить этот разговор в тайне. На такое предупреждение Леонтьев заверил, что не только сохранит секрет, но и берется по острогу расклеить атамановы письма на самых видных местах…
В том месте, где курносый десятник вытащил из кармана подсунутое письмо, тоже начался гомон. Туда стал продираться стрелецкий сотник, привлекая бранью и криком к себе излишнее внимание других стрельцов.
— Кричит, чтоб воровских подлазчиков имали! — усмехнулся старый дворовый дядька, приткнувшись к частоколу рядом с молодым поместным дворянином, одетым на сражение, как на праздник. — А сам что ж не имает? — и усмехнулся двусмысленно, почти спрятав в морщинах голубые и ясные глаза. — Неужто атаманов человек встанет на высь частокола и гаркнет всем: «Вота я! Волоките меня на дыбу преласковую!» Как же, разевай рот шире…
— Ты, Яшка, не кричи так по своей мужицкой глупости! — оборвал его безусый барин с ружьем и при сабле. — Сотник на государевой службе, ему и порядок среди стрельцов блюсти.
— А я что? — не унимался ворчливый старик. — Пущай себе блюдет, да зачем на стрельцов кулаками махать? Многие домахались на дальнем Понизовье…
Никита, добравшись по валу острога до угловой башни, где через небольшое расстояние начинался ров, вал, а на укрепленном кольями валу и высокие рубленые стены кремля с мощными из толстых бревен башнями по углам и в середине стен, нечаянно ткнулся в Максима Леонтьева. Прижавшись спинами к бревнам башни, остановились перекинуться словечком.
— А я уже всю стену пролез, что вдоль кремля, вас ищу, — негромко, с буднично-спокойным лицом начал рассказывать Максим, сам, присев на корточки, на коленях развязал узелок со снедью, будто только этим и озабочен. Никита и Игнат не заставили себя долго уговаривать, подсели поближе, чтобы подкрепиться, проголодавшись-таки за полдня, взяли по куску мяса и хлеба, принялись жевать. И одновременно слушали посадского да зорко поглядывали, нет ли где воеводских ярыжек.
— Тимошка Лосев в кремль сбегал воеводе своему показаться… да и послушать, коль что интересное объявится. Его туда-сюда пускают беспрепятственно, знают, что он денщик воеводы, по его слову бегает с приказами в острог к стрелецкому голове Гавриле Жукову. И теперь он у воеводы, должно, обедает…
— Что в остроге? Слышно про письма атамана? — тоже присев на корточки, почти в ухо Максиму спросил Игнат Говорухин. В темных глазах и на сухом лице ничего не распознать, кроме страсти поесть сытно — с таким аппетитом грыз мясо зубами.
Леонтьев, помяв пальцем крупную на щеке родинку, в хитрой ухмылке сморщил широкий нос, ответил:
— В пяти местах на рынке я наклеил листки… Едва открылись лавки, посадские пошли туда с кошелками, разглядели те листки. Стали спрашивать, что да как писано, выкликать чтеца, чтоб огласил смысл, — ну как от великого государя какой новый указ вышел? Не узнаешь — от воеводы потом не упасешься!
Никита приметил: два стрельца посунулись вдоль частокола к ним поближе, стараются разобрать вести, принесенные посадским из острога. Он неприметно двинул коленом в ногу Максима, привстал, громко поблагодарил за обед, перекрестился на купола церкви, стоявшей почти в центре острога, повернулся к любопытствующим стрельцам:
— Во, стрельцы, слыхали, что квартирный хозяин сказывает? Он своими глазами на торге видел… Надо же! И сюда пролезли!
— Да что там, в остроге? Всю ночь стоим здесь, не знаем, что дома делается! — полюбопытствовал уже в открытую один из стрельцов и, прежде чем вступить в разговор, еще раз глянул в поле — войска разошлись на роздых, ни та, ни другая сторона не решается первой кинуться в новую схватку. И сам вдруг, неожиданно для Никиты и Игната, объявил: — Вона, по стене уже слух прошел, будто воровского атамана люди в острог пробрались!
— Не токмо пробрались, — будто бы простодушно подтвердил Максим Леонтьев, сворачивая опустевший узелок и пряча его в карман. — Уже и прелестные письма по домам расклеили. Знать, учинится скоро и у нас такое же побитие бояр, которое в понизовых городах случилось! Охо-хо, братцы! Быть горю…
— Ты, мужик, потише про боярское побитие, — предостерег стрелец с обожженным лицом, будто пушечный горящий пыж нечаянно попал ему в голову и осмолил. А сам безбровыми глазами предостерегающе глянул на Никиту и Игната. — За такие слова могут в приказную избу утащить.
— Так я не от себя о том накаркиваю, а что в остроге творится при громком прочтении тех писем, — замахал руками Максим, напуская на себя неподдельного страха. — Сам-то я письменам не обучен, не мог чести письма. А одно валялось, никто его не убирал, я прихватил. — И простоватый посадский вынул из кармана сложенный в несколько раз листок, повертел его перед собой. — Снесу в кремль к батюшке воеводе Ивану Богдановичу, глядишь, уважит мужика за службу, алтын даст…
— Даст алтын… альбо кнутом повелит попотчевать, будто воровского пособника, — усмехнулся обгоревший стрелец, хотел что-то сказать, глянул на Никиту и тут же передумал. — Иди, что замешкался?
Максим Леонтьев, для виду напустив на лицо придурковато-нерешительную улыбочку, якобы задумался.
— После твоих слов, братец, что-то расхотелось к воеводе… далеко, да и ворота в кремль затворены… Выходит, зря я листок поднял? Эх, простота мужицкая, вечно не в ту оглоблю ногой лягаем! Надумал разжиться да чуть последнюю шкуру с себя не снял… Порвать в таком разе, что ли, стрельцы? Присоветуйте, братцы, вы люди бывалые, не то, что я.
— Давай, мы нашему сотнику отдадим, — предложил второй стрелец, бритобородый, с широким щербатым ртом под густыми усами. — А он пущай по своему разумению делает — рвет или к воеводе несет.
— И то! — обрадовался Максим Леонтьев. — Берите, стрельцы, а то у меня по спине зуд нехороший пошел. Вот и славно, — разулыбался посадский. — Нет бумажки, и никаких забот. — И на церковь перекрестился, Никите озорно подмигнул: — Не припоздайте, постояльцы, к ужину, я вас здесь во тьме с мисками искать не буду, голодными в ночь останетесь. Пойду я к дому, к детишкам…
Разинские посланцы вслед за ним отошли чуток от угла и встали, будто на кремль глядят, а сами тайком косятся — понесут стрельцы атаманово письмо к сотнику или не понесут.
— Разглядывают, — прошептал Игнат Говорухин. — Должно, грамоты не ведают, а прознать хочется. Вона-а к ним еще двое подошли.
— Взял лист в руки, чита-а-ет! Ой, славно! Ну, брат Никита, еще один кусочек атамановой закваски в воеводское тесто всунут!
— Интересно, где теперь Тимошка? Что с ним? И что мыслит делать синбирский воевода по тем слухам, что к нему уже из острога, наверное, дошли? — с долей беспокойства подумал вслух Никита, не отрывая тревожного и беспокойного взгляда от могучих стен синбирской тверди — кремля.
Воевода Иван Богданович Милославский вытер платком взмокшие под шапкой залысины, внимательно осмотрел стены кремля, глянул в поле, где только что шло сражение, перекрестился: не побить князю Борятинскому с его малой ратной силой и не согнать в Волгу воровское скопище! Да и то сказать, привел с собой на выручку синбирской тверди рейтар тысячу триста человек, из которых каждый третий без коня, да несколько сот дворянского ополчения, которые, со слов самого воеводы Борятинского, не лучших статей ратники… В полковых списках, на Москве писанных, иные уже мертвы, иные по два и по три раза внесены для видимого множества и для увеличения государевой казны, даваемой на полк командирам.
— Что же князь воевода Петр Семенович мешкает-то под Казанью? Аль чем так озабочен? Или черная кошка дорогу перебежала, и страх напал на его стрельцов и рейтар? — Иван Богданович, вспомнив кравчего Петра Урусова, сморщил лицо, будто горсть мороженой клюквы в рот кинул, — давно эта неприязнь между ними пролегла, теперь на государевом деле от той неприязни быть большой порухе: не к Синбирску спешит кравчий Петр Семенович, а отговорки себе придумывает!
— Кабы его полки сюда пришли спешно, глядишь, совокупно и побили бы вора Стеньку!
Размышляя о делах ратных, воевода Иван Богданович бережно спустился со стены, бревенчатым переходом прошел в большую приказную избу, треть которой он занимал под свои покои: служба службой, а обед пропускать — великий грех! Да и донские воры, видно было, взяли роздых.
— Теперь бы ему самый раз на Стеньку Разина, исполчившись, всей силой грянуть, — вновь вспомнил о воеводе Урусове Иван Богданович. — Тогда бы и я из кремля всей силой вышел бы… А так рискованно мне все полки за стены пускать! Докладывают дозорцы, что и с южной стороны в лесу видно людское скопище. А ну как грянут со спины, собьют моих стрельцов вместе с воеводой Юрием Никитичем да погонят за Свиягу, а? — И Иван Богданович мелко перекрестился. — Останется кремль без обороны, ворам на лихое дело опорой в здешних краях станет, как Саратов да Астрахань на Волге!
Раздеваясь в прихожей, воевода Милославский, сняв шапку с собольим мехом, потряс пышно-волосатой шевелюрой, похожей на львиную гриву, сказал сам себе:
— Ну уж нет! Пущай князь Юрий Никитич о себе озаботится, а я ему более не защитник! — твердо решил воевода. — Он как прибежал сюда, так и убежит, ежели невмочь станет! А на мне город и вся засека от государя в бережение дана…
Денщик Тимошка, запыхавшись, с влажными круглыми глазами, вошел в горницу, когда воевода уже за ложку взялся, отобедать сам по себе, без домочадцев, которых счастливо успел спроводить на Москву, от лиха подальше, памятуя горькую судьбу близких астраханского воеводы, — потерял воевода Прозоровский не только свою голову, но и старшего сына. И то, видно по воле Господа, счастье, что вор Стенька не тронул княгиню и младшего сына, древо рода не пресек…