И теперь, всходя на струг, еще раз оглянулся на заплаканную Анницу, на самарских обывателей, на верных друзей Ивашку Балаку да Янку Сукина, которые, поймав его взгляд, приподняли руки, прощаясь. Поодаль за толпой, на песке, верхом стояли воевода Алфимов, маэр Циттель и сотник конных стрельцов Юрко Порецкий, словно воевода хотел лично увидеть, как ненавистный ему сотник будет отплывать от Самары навстречу своей неизвестной судьбе…
2
Ушли вниз по Волге струги, отголосили стрелецкие женки, и жить бы городу в ожидании утешительных вестей с Понизовья, да свои потрясения, одно за другим, на время заслонили пеленой неведения события в дальних краях…
Сполошный выстрел громыхнул близ полуночи, и не с башни у дальних надолбов, а в рубленом городке. Привычные вскакивать по тревоге, стрельцы Порецкого, рейтары Циттеля сбежались в кремль города, заняли заранее размеченные места, изготовились к отражению возможного неприятельского приступа.
Юрко Порецкий, приняв сообщения от старших караульных в башнях кремля и города, что сполох учинился где-то в городе, а не у дальних оградительных сооружений, несколько успокоился, решив, что кто-то по пьяной дури пальнул из пищали в воздух.
Оставив на раскатной башне пятидесятника Ивашку Балаку за старшего, Юрко поспешил к приказной избе, надеясь там сыскать воеводу, однако караульный стрелец сказал, что воевода не приходил еще.
— Должно, у себя в горнице спит, — усмехнулся пожилой стрелец, повидавший за свою долгую службу многих уже воевод — менялись они на Самаре едва ли не с каждым таянием вешнего снега, и все схожи между собой, давят горожан и посадских налогами и взятками себе в корысть немалую…
Сотник Юрко Порецкий, обойдя приказную избу, торкнулся было к воеводе Алфимову, да у двери стоял нерушимо Афонька, с подсвечником в руке, полураздетый, бородищу нагло выставил, и зеленые глаза не по чину наглые, словно холоп был не ниже боярского рода.
— По всякому дурному бабаханью негоже воеводу с постели вздымать! Велел он, чтоб городничий и дьяк сыск учинили да кнутом в губной избе отпотчевали пьяного баламута! — И бережливо потрогал пальцами отчего-то вспухшую нижнюю губу.
«Сам, должно, пьяной рожей во что-то ткнулся!» — со злостью подумал сотник, но препираться с холопом не стал — и в самом деле, не кочевники же к городу прихлынули! — повернулся и пошел прочь от воеводского крыльца. Встретив конный разъезд с десятником Янкой Сукиным, велел обшарить весь город, дознаться, с какого подворья бабахнули.
Причина нечаянного сполоха объявилась довольно скоро: навстречу сотнику Порецкому и подоспевшему к приказной избе Циттелю, с пищалью, в окружении стрельцов вышел пушкарь Ивашка Чуносов. Пушкарь шел, волоча приклад пищали по земле, будто пьяный, шатаясь на толстых кривых ногах. Облик Ивашки напоминал огромного неуклюжего медведя, вставшего на задние лапы перед вожаком-скоморохом.
— Ивашка, ты сполошил город? — подступил к пушкарю сотник Порецкий, колобком подкатываясь к огромному Чуносову. — По пьяному беспутству? Бит будешь в губной избе батогами…
Ивашка левой рукой через шапку бережно потрогал голову, словно удивляясь, что она у него еще держится, не развалилась, обвел взглядом стрельцов, рейтар, немногих набежавших к приказной избе горожан, со стоном покачиваясь, наконец-то выговорил, дрожа голосом, будто его трепала холодная лихорадка:
— Худо, братцы!.. Ой, худо стряслось! Убийство в городе… Женку убили…
— Где убивство? — всполошился Юрко Порецкий.
— Кого порешили? Какую женку?
— Ты, што ли, кого прибил по пьяни?
— Да говори толком, медведь глушеный! — затормошил пушкаря Порецкий, вцепившись руками в распахнутый кафтан и пытаясь встряхнуть пушкаря.
— Воистину глушеный я, братцы… Да отцепись ты, сотник!.. Уже уснул было, а… а потом по малой надобности потянуло в угол подворья, где нужник… И вдруг почудилось — женка сотника Хомутова Анница заголосила… и тут же смолкла! Оторопел я — ну как причудилось, а я в избу полезу, баб до смерти перепугаю! Ан нет, сызнова в избе крик… кричала кому-то: «Уйди вон, клятый!» Окно из горницы на подворье почему-то оказалось раскрытым, свечка не зажжена…
Юрка Порецкого бросило в жар! Он присунулся к пушкарю, подсознательно надеясь уловить запах хмельного. Чуносов понял сотника, не сразу сообразил, где купола темного в ночи собора, отыскал их взглядом и перекрестился, перехватив пищаль в левую руку.
— Истинный крест кладу, братцы, так и закричала Анница: «Уйди вон, клятый!»
— Ну-у, говори же! Не тяни из нас жилы!
— Сказывай, что далее было! Кто влез к Хомутовым? — затормошили пушкаря взбудораженные стрельцы, дергая за кафтан.
— Смекнул я, братцы, что тати влезли на подворье сотника, скарб загребают, а кто-то Аннице норовит рот рукой зажать, чтоб не сполошила соседей! — пояснил пушкарь, обращаясь теперь только к сотнику Порецкому — немец Циттель для него был не указ. — Метнулся в свою избу, пищаль ухватил да и к Хомутовым! А от Мишкиного к рыльца кто-то в темном кафтане бесом скакнул — да за угол! Я в угон, а тать сиганул поверх забора, аккурат там, где у Мишки амбарчик сложен. Когда тот лиходей был на заборе, я и пальнул в него!
— Убил? — живо спросил сотник Порецкий, готовый бежать к тому месту. — Чья же то женка была? Нищебродка какая-нибудь?
— Видит Бог, братцы, не смазал я, потому как тать взвыл от боли! И тяжким кулем упал на ту сторону, в канаву.
— Узрел, кто это был?
— Неужто женки в татьбу ударились, а?
Пушкарь снова перекрестился дрожащей рукой, ойкнул, едва качнул головой, отметая сыпавшиеся на него вопросы. Пояснил:
— Изловил бы я душегуба, братцы! Воистину изловил бы! Сподручно козе с медведем плясать, да несподручно бороться. Так и у меня вышло, потому как тому бесу еще и черт помогал! Только я подскочил к забору на ту сторону перекинуться, а из-за угла амбарчика кто-то мне наперехват! Да не с пустыми руками, а с ослопом! Увернулся я, двинул того черта бородатого по зубам. Но дюж чертяка оказался, на ногах устоял и ослопом ахнул меня по голове… Так и завалился я под амбарчик… Очнулся, подобрал пищаль… да в избу к Хомутовым, баб успокоить… — Пушкарь захлебнулся воздухом, широко хватив его ртом.
— Ну-у же, говори! — Порецкий даже кулаком сунул пушкарю в живот, поторапливая. — Кого Анница назвала?
— А там, братцы, а там… Ой, не могу молвить, пощадите!.. Сотник Порецкий наконец-то смекнул, о какой убитой женке толковал оглушенный пушкарь, не в силах сдвинуть Чуносова с дороги, обошел его, потом побежал из кремля в город, к подворью Михаила Хомутова. За ним, угрюмо и безмолвно, словно громом обезъязыченные, повалили стрельцы, рейтары, горожане и посадские.
Им навстречу с каждым шагом все громче и громче доносился неистовый крик старой Авдотьи, которую Ивашка Чуносов вытащил из глухого чулана. Кто, сонную, втиснул ее туда, она толком сказать не могла… В голос ей вторили пушкариха Параня Чуносова да прибежавшая на сполошный выстрел и крики Параня Кузнецова. Сюда же, прежде сотника со стрельцами, сбежались соседи, заполнив подворье и набившись в темную горницу — зажечь свечи женки боялись — хватало света лунного столба, который падал наискось через раскрытое настежь окно.
На полу, среди разбросанных вещей, неподалеку от изготовленной ко сну постели, лежала на спине убитая кинжалом Анница…
Потрясенные, стояли Юрко Порецкий и Ивашка Балака над убиенной. Улыбчивое лицо сотника как льдом сковало, только глаза медленно переходили с окна на Анницу в бело-желтой от лунного света ночной рубахе с темно-вишневым пятном на груди. Ивашка Балака стонал, со скрежетом двигал челюсти и только раз открыл рот, с выдохом произнес:
— Не уберег я Анницу… Миша наказывал, а я ныне в карауле был за старшего… Ох, Господи, неужто Мишкины опасения верны?
В спину кто-то ткнулся, сотник медленно посмотрел через плечо — дьяк приказной избы Брылев: впалые щеки желтые, под стать мертвецу бескровному иметь такие, светло-голубые глаза округлены и таращатся, едва не выскакивая из-подо лба.
— Что же это, Господи, а? — пробормотал дьяк, крестясь и через плечо сотника заглядывая к кровати.
— Да-а, — выдохнул Порецкий, приходя в сознание, как после тяжкого обморока, — будет Михаилу весть… похуже кизылбашской пули в грудь… — Он обернулся, строго сказал: — Балака, выдвори всех из горницы… кроме матушки Авдотьи да вот этих двух Парань. Стрельцов поставь у двери, чтоб без спросу не лезли. Пошли кого ни то за протопопом Григорием над убиенной сотворить глухую исповедь, — потом наклонился, осторожно потянул из груди кинжал. И волосы едва не зашевелились на голове, когда почудилось, что покойница протяжно выдохнула…
— Это кинжал Мишки Хомутова, — признал оружие пушкарь Чуносов, который вслед за сотником тоже пришел к месту происшествия. — Я видел его не один раз, будто из Астрахани привез…
— Знать, Анница пыталась обороняться, а душегуб осилил ее, отнял кинжал да и ее же… порезал до смерти.
— Позрим, своровано что в избе аль нет? — сам себе проговорил дьяк, страшась смотреть на покойницу в ночной, кровью залитой сорочке: слабое сердце было у самарского дьяка, не переносил ни своей, ни чужой боли, но разум был чуток у Якова, вспомнились ему слова сотника Хомутова, те самые, что говорил он воеводе перед походом.
«Один я был свидетелем той перебранки, — лихорадочно соображал Яков Брылев, бесцельно тычась по углам горницы. — Похоже, что воевода не внял предостережениям Хомутова, покусился на честь сотниковой женки… А она за кинжал ухватилась! Эх, батюшка Иван Назарыч, натворил ты делов до небес! Выходит, воистину так: кто с молодости недобесился, так в старости с ума сойдет! Твоих рук это дело, твоих… Оттого и убоялся сюда по сполоху явиться, чтоб кровь тебя не изобличила! Но убережешься ли? Сидя под кустом, не накроешься листом — не заяц, так сорока выдаст, застрекочет на весь лес». Дьяк, кружа по дому, вновь очутился у двери в сенцы, а в руках уже шапка приготовлена надеть и идти домой, додумывать происшедшее. И о своей участи как-то озаботиться — кто заранее скажет верно, какие теперь задумки у воеводы? В том числе и о судьбе самого дьяка — свидетеля непрошеного…