— Ежели доберутся до Царицына, известят атамана о малости и шаткости наших стрельцов и посадских — недолго нам любоваться солнышком и есть стерлядочку, — здраво рассудил воевода и приказал стрелецкому голове Лаговчину, не медля и часа, послать стрельцов для поимки колодников.
Четыре десятка конников покинули Саратов с наказом обшарить все потайные места хотя бы до самого Царицына, двигаясь левым берегом Волги. Переодевшись рыбаками, вниз на быстроходном челне сплыл саратовский стрелецкий сотник Гурий Ломакин и с ним шесть надежных стрельцов. Им велено от Лаговчина пройти как можно дальше, искать беглецов на реке и дознаться о том, что творится ниже Царицына, было ли сражение у князя Львова с донскими казаками и чей верх вышел в том сражении, скоро ли ждать сильного войска воеводы Прозоровского из Астрахани.
Изведывались о настроении казанских да самарских стрельцов воеводские ярыжки, заговаривая с ними на посаде, однако стереглись разговоров стрельцы, делали вид, что их дело — государю служить, а не языком попусту молоть. И не зря беспокоился за настроение пришлых ратных людей стрелецкий голова Лаговчин, особенно после того, как прознали стрельцы о побеге самарского посадского Игната Говорухина — чего доброго, могли объявиться знакомцы, а то и родичи. По тайному доносу одного из самарских стрельцов, воевода прознал, что Говорухин, по прозвищу «Волкодав», сошел из-под стражи от воеводы Алфимова, а потому и отписать на Самару было бы нелишним — не туда ли кинулся, сбежав из пытошной.
Никита Кузнецов, прослышав об Игнате Говорухине, которого все самаряне знали как посадского старосту, человека, уважаемого за бескорыстие, гордость и умение поспорить с воеводами, не скрывал радости, что Волкодаву и на этот раз удалось уйти счастливо. И в то же время сожалел, что не они помогли давнему знакомцу вырваться из воеводской пытошной.
— Объявился-таки наш Волкодав! — Никита, тиснув за плечо Митьку Самару, тихо засмеялся, вспомнив давно, казалось, бывшее в родном городе. — А я думал, вовсе пропал мужик! Не зря слух по Самаре ходил, что на Дону немало наших людишек обретается. Игнат к дому поближе шел, да угодил было в когтистый капкан, воеводой поставленный.
Стрельцы сидели на кичке струга, поглядывали, чтоб кто чужой к ним не приблизился, — довольно часто стал наведываться к ним Ондрюшка Брылев, сынок самарского дьяка, в друзья навязывается, из кабака вино носит и угощает. Неспроста сии лисьи ухватки, смекнули самаряне: либо задобрить на будущее хочет, чтоб родителя не обидели, либо чего похуже умыслил…
— Вот жалость какая! Не знал я, что дружок наш в пытошной столько дней страдает! — сокрушался отчаянный Митька Самара. — Давно бы раскатали пытошную по бревнышку, а караульных помяли бы…
— Славно, что и без нас кто-то сообразил доброе дело сотворить, — вставил более оглядистый Еремка Потапов, почесывая затылок от радости, что не довелось самому ввязываться в столь опасное дело в чужом городе.
— Знать, у Ивашки Барыша на посаде добрые побратимы сыскались! — горячился Митька Самара. — Эх, как бы в то атаманово письмецо хоть единым глазком заглянуть — о чем пишет к народу? Есть ли там словцо о нас, стрельцах?
— Пущай Никита у своего кума Хомутова поспрошает! Он, наверно, знает от воеводы Лутохина, — озорно подмигнул Гришка Суханов, комкая в пальцах рыжую бородку, светло-желтые глаза плутовски прищурил, словно подзадоривая дружка Никиту на дерзкое дело.
Пожилой Иван Беляй, не дав Никите рта открыть, поднял руку, приглушая громкий разговор:
— Угомонись, братва. Коль и знает о письме сотник, до поры до времени смолчит, потому как и он не о семи головах, понимает, чем это ему лично грозит… Даст Бог, уйдут Игнат да Ивашка от погони, где ни то да объявятся вскоре.
Говорили о беглых самарские стрельцы, говорили о них и в Саратове, ждали возвращения конных стрельцов. Но минула неделя, и пришла весть с другой стороны, для саратовцев не столь важная, но для самарских служивых отрадная: мимо Самары проплывали синбиряне по рыбному торговому делу до Камышина, они-то и известили, что приступ набеглого калмыцкого воинства самаряне дружно отбили. Но степные разбойники не вовсе ушли от города, потому как видят их из города верстах в трех и четырех по все дни. Похоже, ждут набеглые разбойники возвращения своих главных сил из дальнего похода на правобережье. Опасаются горожане и посадские, что так и все лето может пройти в полуосаде, тогда пропадут огороды, пасеки да и рыбные ловли по степным речушкам, отчего терпеть стрельцам и горожанам немалые убытки.
Еще сказывали синбиряне, будто самарский воевода Алфимов гонял своего нарочного на Москву просить тамошних стрельцов для отбития калмыков и башкирцев от города…
Минула еще неделя, и воротились конные стрельцы Лаговчина и, к великому удивлению горожан, вместо беглецов пригнали в Саратов изрядный табун коней. На расспросы воеводы и московского стрелецкого головы возвратившиеся стрельцы пояснили, что они луговой стороной прошли до самого Царицына, однако беглецов нигде не обнаружили. Зато ненароком наехали на табун донских бунтовщиков при малой охране. Охрану взяли в пищальный бой, отбили за Волгу, а коней угнали. Кони добрые, годные под седло для ратной службы.
Стрелецкий голова Лаговчин пожалел, что воровские заводчики не сыскались, но утешился, здраво рассудив: лишить триста казаков коней — дело выгодное…
— Пущай теперь пеши побегают, — высказал и воевода такие же мысли дьяку Савлукову. — Альбо за веслами на стругах посидят! Быть может, Гурий Ломакин колодников на воде где сыщет.
И вновь пошли тягучие, нескончаемые дни ожидания, пока не воротился с Понизовья саратовский сотник. Но известия, которые он привез, были темнее и ненастнее, чем осенние дождливые дни…
С рассказа Гурия Ломакина саратовские начальные люди и стрелецкие командиры уведомились, что ратный отряд астраханского полкового воеводы князя Львова, встретив донских казаков у Черного Яра, без сражения перешел к Степану Разину. Причем, как сказывали черноярские рыбаки, стрельцы весьма радовались объявившейся возможности пристать к донской вольнице, с развернутыми знаменами и с барабанным боем сошлись с бунтовщиками, целовались и обнимались с ними.
— Этого следовало ожидать, — негромко сказал Михаил Хомутов, который с другими сотниками и пятидесятниками был приглашен на встречу с Гурием Ломакиным. — Я был в Астрахани прошлым летом, видел ликование тамошних горожан, стрельцов и посадских по возвращении казаков. Не будут они города оборонять, не выйдут на стены с казаками биться.
При этих словах стрелецкий сотник Ломакин глянул на Хомутова с удивлением, а Лаговчин сурово, но смолчал, Гурий продолжил рассказ о понизовых делах:
— Князь Львов с немногими офицерами поспешил было укрыться за стенами Черноярской крепости, но тамошние пушкари встретили его пушечной тяжелой стрельбой, а стрельцы не открыли ворота.
— Вот, еще один начальник побит, а гарнизон перекинулся к злодейскому атаману, — с перекошенным от горечи лицом выговорил Лутохин и стиснул голову ладонями, будто назавтра его черед был встречать страшного атамана…
— Вошедши в Черноярскую крепость, атаман Стенька, — закончил свой рассказ сотник Ломакин, — созвал круг, и стрельцы по своему приговору самолично, а не атаман или его казаки, казнили неугодных им начальников за жестокости, и притеснения, и за задержку жалованья.
— Такие же вины и нам могут выказать стрельцы, — чуть слышно прошептал совсем упавший духом воевода Лутохин и глазами зашарил вокруг себя, будто намеревался подхватить шапку и бежать до самой Москвы, просить у великого государя защиты и спасения.
Михаил Хомутов почувствовал на себе взгляд, повернул голову — на него смотрел сотник Пастухов, в продолговатых глазах легкая усмешка: слабоват воевода на расплату, словно нашкодивший котенок, взятый суровой рукой хозяина за шиворот… Михаил дал взглядом понять, что согласен с ним, вспомнил о самарском воеводе — дожить бы до такого дня, когда и с Алфимова можно будет строгий спрос снять!
— А князь Львов? Что с ним стало? — спросил до крайности расстроенный стрелецкий голова Лаговчин: он с князем Семеном был хорошо знаком, и весьма давно уже. — Неужто не сумел уйти от воров?
Гурий Ломакин изобразил на лице крайнее удивление, отчего и все стрелецкие командиры насторожились.
— По странной прихоти атамана Разина князь Семен Иванович да еще один из иностранцев, который был у него при пушках, оставлены в живых и увезены к Астрахани, куда и поспешило донское войско после взятия Черноярской крепости… Вот таковы новости из-под Черной крепости… — Ломакин не договорил чего-то, опустил печальное лицо, словно бы желая скрыть от присутствующих то, что они могли прочесть по его покрасневшим от бессонницы глазам. Михаил Хомутов сердцем почувствовал это и смотрел на опущенную голову сотника, норовя поймать его взгляд.
— Под Астраханью, даст Бог, увязнет донской разбойник. Каменных стен с многими сотнями пушек ему пикой да саблей не сломить, — бодрясь, с надеждой в голосе на лучшее проговорил воевода Лутохин и торопливо перекрестился. Но сотник Ломакин, долго сдерживавший в себе страшную весть, как саблей, секанул по беззащитным головам присутствующих:
— Взята Астрахань Разиным! В одну ночь взята!!! Никто из стрелецких командиров, даже Михаил Хомутов, который подспудно в душе ждал таких вестей, не нашел в себе силы даже на восклицание, только дьяк Савлуков что-то прорычал получеловеческим-полузвериным рыком.
Первым опомнился голова казанских стрельцов Давыдов. Вскинувшись на длинные ноги, он надломленной жердью повис над столом, уставя на черного вестника широко раскрытые глаза. Маленькое круглое лицо с длинными усами дергалось нервным тиком.
— Как так взята? Ведь там более семи тысяч стрельцов, солдат. До полутысячи пушек… Мыслимо ли? Чародейство какое-то, да и только… Отказываюсь верить! — Он медленно, будто опасаясь рассыпаться, сел на лавку; через окно отчетливо видна часть частокола и стрельца с пищалью, который прохаживался медленно по стене.