— Кто в такую темень, а?
— Отопри, Мишка, свои пришли, — негромко сказал Никита.
— Кто ж свои? Свои-то засветло ходят, а по ночам шатучий народец бродит! Идите добром, а то пистоль возьму и стрельну! — пристращал дьячок, хотя никакого пистоля в доме у него и в помине не бывало. — Ушли вы ай нет?
— Да не полошись ты, как наседка перед коршуном, — засмеялся Никита и назвал себя. — А со мною Митька Самара да Ивашка Чуносов. Какие же мы тати ночные? Тати с ножами по переулкам шастают, а мы штоф вина крепкого с собой захватили. Днем-то все по родным, теперь вот и по добрым знакомцам пошли гулять до рассвета. Отопрешь, аль мы к другому кому торкнемся?
Штоф отпирал и не такие солидные запоры, какие были на двери дьячка. Громыхнула щеколда, на пороге появился сам хозяин в кафтане, накинутом поверх исподнего. Не выходя под лунный свет, дьячок широко улыбался нежданным гостям, зашмыгал чувствительным к вину носом, пригласил:
— Входите, стрельцы, входите! Со счастливым возвращением вас. Хозяйку я вздымать с перины не буду, пущай лежит, все едино вина она не приемлет, сказывает баба, будто и одного меня для разорения дома вполне достаточно от сатаны… Я сам на стол поставлю, что сыщется под руку.
Прошли, перекрестились на икону в темном углу без лампадки, вернее, лампадка была, но, видно, зажигали ее по великим праздникам, сберегая лампадное масло, распахнули кафтаны, но снимать не стали, присели к столу, старому, в длинных темных трещинках. Пушкарь Чуносов разлил, себе поменьше, хозяину побольше, сказав, что они давно уже гуляют, а он еще свеж. Выпили за благополучное возвращение к дому, закусили капустой и резанной колечками редькой. Стрелецкий дьячок склонил длинную голову к плечу, пригладил на острой макушке взлохмаченные густые волосы, протянул к Ивашке пустую кружку. Чуносов плеснул от доброго сердца. Шмыгнув влажным носом, дьячок усмехнулся и с хитринкой полюбопытствовал, перекатывая кружку в пальцах:
— А ведь по делу пришли, стрельцы, ась? Угадал ведь?
— Угадал, Мишка, угадал! Твоей ученой головой да не угадать наши мужицкие задумки, — польстил Никита. — Опечалились стрельцы — куда подевались их сотники? Ушли воеводу повидать, а словно отправились к водяному царю бессрочно служить. Возможно ли такое, а? Тебе-то наверняка ведомо, где сотники?
Дьячок торопливо опрокинул в рот вино, крякнул, ухватил из капусты моченое яблоко, сунул в рот с изрядными потерями в зубах, прожевав, кивнул, соглашаясь с печальным Никитой:
— Батюшка воевода, уличив сотников, по тайной посылке своего доводчика, в измене великому государю и царю Алексею Михайловичу, повелел взять их под сильный караул. А прежде того в Разбойный приказ отослал отписку с показанием их провинностей в измене. Своими глазами видел отписку, когда в приказной избе ее набело переписывали. Напуганные писчики в страхе шептались, кому строчить, и каждый норовил избавиться от нее, пока дьяк не прикрикнул строго. — Мишка в третий раз протянул к пушкарю кружку, и тот, не скупясь, налил едва не доверху. Митька Самара терпеливо дождался, когда опьяневший враз Мишка Урватов не изжевал очередное пахучее моченое яблоко, тронул его за дырявый локоть исподней рубахи, не давая упасть головой на стол, поторопил с рассказом:
— А теперь где они оба?
— К-кто они и где? — дьячок повел мутными глазами вокруг, приметил недопитый штоф на столе, вспомнил: — А-а, где сотники ваши, да? Да в губной избе сидят. Мишка Хомутов крепко по голове бит, потому как за саблю ухватился и хотел воеводу покрошить в капусту, заместо вот такого моченого яблочка, какие у меня в бочке… Пастухова в кулаки рейтары взяли, зачем на воеводу тако же кинулся бить… Теперь кат Ефимка, должно, тешится, из сотников признание в измене выколачивает… Ивашка, булькни еще в кружку, что-то в голове смутно… А потом с теми сотниками, думаю… — Мишка неуверенно поднес кружку ко рту, ухватил ее длинными губами, опрокинул…
Что будет потом с сотниками, стрельцы и без упавшего головой на стол дьячка хорошо знали. Загасив свечку, чтоб не учинилось в доме пожара, они оставили уснувшего Мишку Урватова и вышли на улицу, под слабый лунный свет, огорченно переглянулись, как бы спрашивая друг друга, а что же теперь? Как вызволить обреченных на гибель сотников?
— Вот так дела-а, братцы! — выдохнул протяжно и горестно Никита и кулаком погрозил в сторону кремля. Лих ты, воевода, разрази тебя гром на кусочки! Надо же, обе сотни враз без командиров оставил! Разве что теперь…
— Да, Никита! Нам остается как можно скорее поспешать пятидесятников Аникея Хомуцкого и Алешку Торшилова упредить, чтоб схоронились от воеводских ярыжек понадежнее, — предложил Митька Самара, догадавшись, о чем подумал его дружок. — А то и им та же участь поутру выпадет… На рассвете соберемся обеими сотнями и пойдем к Алфимову в кремль. Посмотрим, что запоет долгоносый упырь перед такой силой!
— Верно! — рубанул рукой по воздуху Никита Кузнецов. — Коль добром не отпустит командиров — ударим сполох и силой грянем на воеводу и его рейтар! Позрим, чей верх выйдет. Начнем сражение, тут к нам и Ромашка Тимофеев не замедлит поспешить на добрую выручку со своими стругами. А теперь по домам да не дремать, братцы, слушать, чтоб воевода не начал нас по одному брать, — тут же палите из пищалей, знак давайте, а все мы будем сбегаться к тому подворью.
— Да уж не до сна, как курам на насесте, — ответил задумчиво пушкарь Чуносов и добавил: — Мне бы с подручными до сражения в свою башню попасть, к родимым пушечкам. Вот чертов маэр, ухватил кремль в свои руки, а ты голову ломай… Ну, ино утро вечера мудренее.
Таясь от возможного подгляда воеводских ярыжек, пошли к дому ближнего пятидесятника Хомуцкого. Город, казалось, спал без малой тени беспокойства за свою участь, лишь редкие собаки провожали поздних прохожих, и стрельцов в том числе, полусонным брехом из-за крепко запертых ворот.
Но и в кремле в этот поздний час не все спали. Не спали те, кто понимал, что от дня завтрашнего зависит их жизнь и судьба города с его лучшими людьми.
Воевода Иван Назарович Алфимов и дьяк Брылев в приказной избе, выставив стражу из детей боярских, кому верили более чем стрельцам, держали дверь открытой, то и дело принимая сообщения ярыжек — что делается в городе среди ратных людей и горожан, что делается на посадах, опять же среди стрельцов и посадских людишек, взбаламученных дурными вестями с Понизовья.
Но более всего беспокоили воеводу стрельцы, вернувшиеся от Саратова, хотя он и успел ухватить их воровских сотников, беспокоило предсмертное, можно сказать, послание саратовского воеводы Лутохина, в котором тот писал, что из-под стражи сошел разинский подлазчик Игнашка Говорухин. Кузьма Лутохин давал подробные приметы вора — а вдруг он побежит не в сторону Царицына к атаману, а далее вверх по Волге и объявится в родной ему Самаре, среди друзей и таких же злоумышленников?
Три дня по получении того послания усердные ярыжки обнюхивали каждый закоулок в городе и на посадах, да все без пользы — Волкодав на Самаре не объявился, должно, и в самом деле сошел к своему атаману.
Прочитав еще раз известие о делах саратовских и зная уже о горькой судьбе своего южного соседа, Иван Назарович бросил письмо Лутохина на стол, с досадой выговорил:
— Не честь соколу, что его ворона с гнезда сбила! Надобно было ему заранее крамолу из города боем выбить!
Дьяк Брылев, насупленный и потный от неминуемых грядущих испытаний, от которых ему не ждать ничего приятного, молча сидел за столом, не встревал в рассуждения воеводы. Но тут не выдержал и съязвил, чего с ним ранее не было:
— И на молодца, сказывают, расплох живет! Худо и нам будет, ежели самарские стрельцы заворуют… Какой ратной силой сможем выбить их из города? Рейтар маловато, да не все рейтары пороха настоящего нюхали, как те стрельцы, что были с обеими сотнями под Астраханью…
— Вот и надобно упредить воров! Повыловим заводчиков, стадо без пастухов мигом угомонится.
«Ой ли угомонится, — подумал про себя дьяк Брылев, вспомнив ближайших друзей Хомутова и Пастухова. — В сотнях каждого можно брать как заведомого заводчика к бунту… Поди попробуй всех взять. На первом же подворье бой дадут, и все сбегутся!»
Опять послышались чьи-то голоса в зале подьячих. Теперь там сидел и маэр Циттель с полусотней наиболее доверенных рейтар: их воевода держал для спешных карательных мер к выявленным смутьянам. Яков Брылев вышел встретить прибежавшего ярыжку узнать, важные ли вести принес или кто попусту пришел в надежде урвать у воеводы лишнюю деньгу. Через полминуты ввел в комнату разбитного малого, который под стать голодной курице над просыпанным просом на каждый шаг от двери отбивал воеводе глубокий поклон.
— Кто это, Яков? — с удивлением спросил воевода, потому как своих ярыжек он всех знал довольно хорошо.
— Целовальника Фомина сын это, батюшка воевода, — пояснил Брылев. — Прозвищем Лука. От меня имел приказ по приметам из отписки с Саратова досматривать за посетителями кабака… Хотя он Игнашку Говорухина и без отписки знает не хуже, чем своего родителя. Ну, Лука, говори воеводе, с чем прибежал!
Еще и еще поклоны воеводе, лишь по строгому велению говорить Лука скороговоркой с мелкими поклончиками сказал:
— Так что, батюшка воевода, забравшись ввечеру на высокое дерево, что на круче за пристанью, в надежде, что меня там не приметят, я долго сидел и доглядывал за всей слободой. Зрил, кто с кем и куда идет и не крадется ли кто воровски вдоль плетня, укрываясь от стражи на башнях. И сметил человека, который с первыми петухами вышел невесть откуда и из какого дома. По темному времени я его не враз заметил, да и луна, к горю, скрылась… Зато узрел-таки, куда он шмыгнул, будто суслик, в нору, хе-хе! — И Лука пристойно хохотнул, довольный, что смог выполнить повеление сильного на Самаре дьяка.
— Куда же? — От нетерпения Алфимов шагнул к вестнику, тот отпятился, чтобы не смущать воеводу запахом своего кафтана — весь день таскал рыбу из погреба в кабак.