Солнце зашло. Наступила прохладная ночь, и на темном небе стали появляться звезды – они сияли словно бриллианты. И тогда верная подруга Генриетты вынула дневник и записала: «Магелланово Облако (Большое) такое яркое! Глядя на него, я всегда вспоминаю бедную Генриетту. Как она любила Облака…»
Глава 13Когда червонная дама черна
С осени 1923 года Эйнштейн пребывал в тумане некоторого замешательства и неуверенности. Его поразила нежданная статья Фридмана, где предполагалось, что его, эйнштейновские, первоначальные идеи об исходном уравнении G = T верны и кривизна всей Вселенной во времени меняется, так что скопления звезд и планет могут отдаляться друг от друга в ходе процесса, который и есть бесконечное расширение. А может быть, эта кривизна меняется иным образом, и в древних индуистских мифах заложена глубокая истина: вся Вселенная обречена проходить бесчисленные циклы расширения и сжатия, как если бы мы пребывали в невидимой замкнутой сфере, которая то надувается, то сдувается.
И в этой сложной ситуации Эйнштейн не нашел ничего лучше, как отложить размышления о статье Фридмана (по крайней мере, изгнать их из своего сознания), сделав вид, что обнаруженное русским ученым – всего лишь некая математическая возможность, не имеющая никакого реального физического смысла. Однако позже, в 1927 году, через 4 года после неудачного визита Фридмана в Берлин и через 5 лет после того, как коллега бедной Генриетты Ливитт добралась до гор близ Арекипы, эта передышка кончилась. В 1927 году Эйнштейн вновь попал в Брюссель на конференцию. Впервые он оказался на брюссельской конференции еще совсем молодым человеком, и приехал он тогда в столицу Бельгии из Праги, где в то время жил, мало кому известный, с Милевой. Теперь же его встречали как героя, и он легко забыл о гложущих его сомнениях насчет своего гравитационного уравнения – или, по крайней мере, попытался это сделать. Ему и без того было на чем сосредоточиться. Но в один из первых дней конференции к нему подошел хмурый грузный бельгиец лет тридцати с лишним и объявил, что обладает математическим доказательством расширения Вселенной.
Эйнштейн и Леметр (ок. 1930 г.)
Профессоров, даже менее известных, чем Эйнштейн, часто осаждают всякие сумасброды, а уж с Эйнштейном такое происходило постоянно. С годами он отлично научился немедленно давать им от ворот поворот, вежливо, но твердо. Здесь, в Брюсселе, это умение особенно ему требовалось, поскольку думал он совсем о другом – о новых областях науки. Но этого незнакомца оказалось не так-то легко отшить.
Мало того, что докучного собеседника Эйнштейна, как выяснилось, официально пригласили на конференцию (а значит, он наверняка имел хотя бы диплом в области физики), так он еще и носил высокий белый воротничок и черный шерстяной пиджак, что обличало в нем католического священника. Более того, он оказался иезуитом, а члены этого ордена, несмотря на догматичную преданность папе, столетиями проявляли большую активность в области астрономии.
Смирившись, Эйнштейн позволил этому толстяку (его звали Жорж Леметр) приступить к объяснениям. Оказывается, падре Леметр опубликовал статью в одном бельгийском журнале (может быть, профессор слышал о нем?), где разбирал следствия, вытекающие из эйнштейновских идей, пытаясь подставить в его формулу самые разные значения Λ. Наиболее интересные результаты получились при Λ = 0, так что уравнение возвращалось к своему исходному виду – к простому и столь изящному G = T.
Вспоминая об этой встрече несколько десятков лет спустя, Ле-метр заметил, что Эйнштейн с одобрением отозвался тогда о деталях его математического разбора, сказав, что они кажутся ему очень изобретательными и оригинальными. Но это были, по сути, не более чем вежливые банальности, какими знаменитый ученый пытался завершить надоевшую беседу. Не успел Леметр договорить, как Эйнштейн его прервал. Может, ваши расчеты и точны, сказал ему великий физик, «mais votre physique est abominable» («но ваши физические рассуждения совершенно неприемлемы»). С этими словами Эйнштейн уже хотел взять такси, чтобы поехать в лабораторию к Огюсту Пикару, прославленному специалисту по стратостатам, которого он условился посетить.
Большинство собеседников сочли бы это отказом от продолжения разговора. Но, как и почти все его европейские ровесники мужского пола, Леметр участвовал в Первой мировой войне (в его случае – копая траншеи, стреляя из пулемета и в конце концов дослужившись до артиллерийского офицера). Ему уже ничего не было страшно в жизни. И ничто не могло его смутить. А потому явную бестактность самого знаменитого ученого в мире, норовящего захлопнуть перед его носом дверцу такси, он решил рассматривать как возможность, а не как отказ. Иезуит ускорил шаг, прыгнул в то же такси и уселся рядом с Эйнштейном. Вероятно, профессору интересно будет узнать, каким образом он, Леметр, уже принял во внимание подобные замечания?
Профессору волей-неволей пришлось его выслушать: из едущего такси сбежать нелегко. А Леметр объяснил, что в его статье (и если Эйнштейн оказался бы подписан на почтенное издание Annales de la Société scientifi que de Bruxelles, он бы наверняка уже все это знал) приводится подробное экспериментальное подтверждение справедливости его выводов.
Сообщение встревожило Эйнштейна, и он прислушался к тому, что говорил этот странный иезуит, внимательнее. Когда-то он пренебрег работой Фридмана, провозгласив, что выкладки никому не ведомого русского – всего лишь математическая игра ума, которую не подкрепляют никакие астрономические факты. Теперь же другой образованный господин убеждал его: существует веское доказательство в пользу того, что Вселенная расширяется.
Объяснение пришлось скомкать, поскольку до лаборатории Пикара было недалеко. Леметр говорил о дипломной работе, которую он недавно сделал в Америке – одновременно в Гарварде и Массачусетском технологическом институте. Там он узнал удивительные вещи о переменных звездах под названием цефеиды. Он не знал, кто впервые их обнаружил, но эти звезды, разъяснял он, обладают способностью регулярно менять яркость, что дает нам вполне определенную информацию о происходящем в глубинах космоса. Похоже, они демонстрируют (представленные доказательства фрагментарны, но профессор наверняка поймет, насколько важным может оказаться это открытие), что звездные скопления удаляются друг от друга!
Эйнштейн не делал никаких грубых замечаний, но Леметр почувствовал, что его собеседник думает теперь о чем-то другом. «Казалось, он вообще был не очень-то хорошо осведомлен по части астрономических фактов», – позже вспоминал бельгиец. Такси остановилось. Эйнштейн вылез. Леметр так и не понял, удалось ли ему донести до великого физика свою идею.
Оказалось, что и да, и нет. Пятью годами раньше, в 1922-м, Эйнштейн отмахнулся от статьи Фридмана, заявив, что это всего лишь математика. Теперь же, в 1927-м, когда Леметр сообщил, что у него имеются подробные данные, подтверждающие гипотезу о расширении Вселенной (как раз то, что Эйнштейн просил у Фрид мана), великий физик отмахнулся и от них – как от неприемлемых с точки зрения физики. Эйнштейн понимал, что Леметр объяснил свои выкладки не очень-то ясно, к тому же сам великий физик вел себя так, словно не желал слышать никаких подробностей, как будто неполнота услышанных фактов и то, что их получили не самые знаменитые астрономы, означало, что на эти находки можно не обращать никакого внимания.
Нет, дело тут явно обстояло непросто. Вот одно полезное сравнение.
В рамках некоего гарвардского эксперимента по социопсихологии группе студентов быстро показывали набор специальных игральных карт с обращенными цветами – то есть черви и бубны были черными, а пики и трефы – красными. Таким способом исследовали человеческое восприятие. Когда карты демонстрировали медленно, студенты с легкостью замечали, в чем подвох. Когда же карты мелькали очень быстро, не позволяя разглядеть детали, студенты не замечали, что перед ними необычная колода, и чувствовали себя столь же непринужденно, как и в первом случае. Но когда карты показывались с некоей промежуточной скоростью (при которой испытуемые все-таки могли успеть заметить то, что им показывают, но им не хватало времени полностью проанализировать увиденное), результаты оказывались иными. Студенты ощущали ужасный дискомфорт. Они жаловались на головокружение или на внезапную усталость, а иногда по непонятным им самим причинам у них возникало острое желание выйти из комнаты. И все они хотели, чтобы эксперимент поскорее завершился.
В подобной ситуации как раз и оказался Эйнштейн после того, как он услышал о работе Фридмана, и теперь, после того, как он узнал об еще более детальных исследованиях Леметра. Их результаты угнетали его. Пока он еще не до конца уяснил себе все тонкости, но знал: что-то тут не так. И очень хотел, чтобы это ощущение поскорее прошло.
И дилемму эту Эйнштейну никак не удавалось разрешить. Слишком уж он был не готов признать свою ошибку. Слишком уж он зациклился на своей лямбде. Ему требовался кто-то с более высоким авторитетом, нежели никому не ведомый бельгийский священник или столь же безвестный русский математик. И такой человек был. В мировых астрономических кругах 1927 года имелся почитаемый едва ли не больше всех своих коллег директор знаменитой обсерватории, расположенной на вершине калифорнийской горы Вильсон, – Эдвин Пауэлл Хаббл. Во многом его можно считать полной противоположностью Эйнштейну.
Хаббл, как полагали многие, прошел суровую, мужскую школу жизни. В юности он, поговаривали, был настолько серьезным боксером, что чикагские спортивные антрепренеры даже выясняли, не желает ли он выступить против чемпиона мира в тяжелом весе – могучего Джека Джонсона. Хаббл тогда отклонил это заманчивое предложение; позже он стал строевым офицером и ближе к концу войны принял участие в едва ли не самых ожесточенных сражениях Первой мировой, потрясших Францию.