Он был одним из самых активных эмигрантов, пытавшихся вытащить беженцев из Европы, где нарастало влияние нацизма. Почти все свои доходы он тратил на оплату виз для самых заурядных семей. Он писал бесчисленные рекомендации обычным университетским сотрудникам, чтобы они (а не только научная элита) могли получить работу в США. Он лоббировал изменения в академической политике, которые позволили бы большему числу его коллег официально стать американскими иммигрантами. И для него сама мысль о том, что его пытаются лишить возможности продвигать эти идеи на высшем уровне, была отвратительна.
Когда Эйнштейн узнал, что приглашение в Белый дом отклонили без его участия, он, возмущенный до крайности, сам написал президенту Франклину Рузвельту – и все-таки пообедал в Белом доме! Как и многие образованные американцы того времени, Рузвельт достаточно хорошо владел немецким, чтобы поддержать беседу на родном языке Эйнштейна. Они обсудили не только ситуацию в Европе, но и яхты (оба обожали ходить под парусом). Чета Эйнштейн переночевала в Белом доме.
В результате той встречи Эйнштейн сумел многого добиться для улучшения участи собратьев-изгнанников, но при этом невольно уничтожил последний реальный шанс укрепить свою репутацию среди собратьев-физиков. Флекснер страшно оскорбился тем, что его решения подвергают сомнению, и, зная, сколь важной для Эйнштейна может оказаться работа с Шрёдингером, сделал все, чтобы его переезда в Принстон, которого так желали оба ученых, не случилось. В итоге выдающийся физик XX века Эрвин Шрёдингер очутился в провинциальном, оторванном от большой науки Дублине, где он и проживет до конца жизни Эйнштейна.
Но даже там, в тихом Дублине 1930-х, в этом сравнительно бедном городе, столице новой страны, которая отчаянно стремилась как можно быстрее и сильнее отделиться от Великобритании, Шрёдингер сделал то, на что оказался не способен Эйнштейн. В сущности, Шрёдингер объявлял: он выдвинул против квантовой механики самые веские доводы, какие только смог найти, но Бор и его сторонники нашли на них убедительный ответ, а потому теперь он готов признать, что ранее ошибался. На некоторое время Шрёдингер оставил свои прежние исследования и переключился на изучение структуры живого. Эти его работы оказались настолько глубоки, что даже помогли осуществить научную революцию в биологии, в частности, в исследовании ДНК (активно развивавшиеся в 1940-е годы и позже).
Именно такие переходы в новые области исследований всегда вдохновляли Эйнштейна в прошлом – и, вероятно, они и сейчас могли бы дать новый импульс его научному творчеству. Если бы только он признал свою ошибку – или, по крайней мере, выбросил все это из головы! Но, похоже, он не мог сделать ни того, ни другого. К тому же рядом не было никого, близкого ему по духу, а Шрёдингер уже работал в далекой Ирландии. И Эйнштейн, не в состоянии организовать новую, более убедительную атаку на квантовую теорию, продолжал неуклонно сползать на периферию науки.
Эйнштейн понимал, что научное сообщество его сторонится. Хотя популярные среди широкой публики издания и повествовали о его работе с очень правдоподобным воодушевлением, действующие физики относились к этим сообщениям скептически. Желчный Вольфганг Паули писал из Швейцарии: «Эйнштейн снова выступил с публичным комментарием насчет квантовой механики… Как всем хорошо известно, всякий раз, когда он это проделывает, результаты оказываются катастрофическими». По воспоминаниям одного из принстонских физиков, многие в институте стали поговаривать: «Лучше не работать с Эйнштейном». Степень этой маргинализации стала мучительно очевидна, когда новую статью Эйнштейна отклонил влиятельный американский журнал Physical Review, приблизительный эквивалент престижного немецкого Zeitschrift für Physik. Эйнштейн не относился к тем, кто всюду норовит использовать свои былые заслуги и общественное положение, но все же такого с ним никогда не случалось.
Он старался делать вид, что эти неудачи и отказы не имеют значения: «Меня принято считать своего рода окаменелостью. Я нахожу эту роль не столь уж отталкивающей, поскольку она превосходно отвечает моему темпераменту». Но ему плохо удавалось сохранять показную невозмутимость всегда. Вместо того, чтобы пытаться как-то выйти из униженного положения, вызванного утратой его собственного научного авторитета, он просто отказывался принимать участие в работе современных ему физиков.
Отчужденность Эйнштейна от мировой науки стала особенно очевидна, когда в 1939 году в Принстон приехал Бор. Он пробыл там два месяца. Когда-то эти двое были большими друзьями (вспомним слова Эйнштейна: «Нечасто доводилось встретить другое человеческое существо, которое вызывало бы во мне такую радость одним своим присутствием»). На сей раз Эйнштейн старался его избегать: не приходил на выступления Бора, не приглашал его на долгие прогулки, которые тот обожал, даже не заглядывал на общефакультетские завтраки, где они могли случайно столкнуться. Когда после одного семинара Бор все-таки подошел к Эйнштейну, тот отделался банальностями. «Бора это очень огорчило», – вспоминал его ассистент, ставший свидетелем этой сцены.
Но какой выбор оставался у Эйнштейна? Они принадлежали к одному поколению, однако Бор по-прежнему находился в самом центре мировых научных исследований. А вот Эйнштейн – нет. Чураясь Бора, Эйнштейн как бы сохранял свое достоинство.
Но это стало для него еще одним шагом к тому, чтобы совершенно оградить себя от научных достижений, которые могли бы, например, сдвинуть с мертвой точки его собственную работу по единой теории поля, если бы только он захотел прислушаться к известиям о новейших открытиях. Более того – они, эти открытия (если бы Эйнштейн сам захотел их развить) наверняка позволили бы ему внести существенный вклад в охоту на квантово-механические истины. Но успехи современных ему физиков, блестящие научные результаты, полученные в те годы, прошли мимо него – и он прошел мимо них.
Глава 20Конец
Вне физики, вне этой своей излюбленной области науки, Эйнштейн пытался вести жизнь вполне преуспевающего человека. Он позировал скульпторам. Сдружился с похожим на святого тео логом и философом Мартином Бубером (кстати, на почве любви к детективам Эллери Куина). Он всегда приглашал останавливаться в своем доме великую американскую певицу негритянку Мариан Андерсон, когда та посещала Принстон. Оставаясь один, он подолгу импровизировал, усевшись за пианино. Когда его кот Тигр загрустил из-за того, что в ливень ему приходится торчать дома, Эйнштейн (как явствует из записей его секретарши) сказал своему питомцу: «Я знаю, что не так, дружище, но я не знаю, как это отключить».
Эльза умерла в 1936-м, а Милева (которую он не видел много лет) – в 1948-м. Каждая из этих потерь стала для него гораздо более сильным ударом, чем он ожидал. Особенно трагично он воспринял кончину Милевы. В Цюрихе ей жилось неплохо. Она не страдала от безденежья – Эйнштейн регулярно посылал ей деньги, к тому же она давала частные уроки музыки и математики (Милева всегда любила и то, и другое). Но в сравнительно молодые годы у их младшего сына Эдуарда, остававшегося с матерью в Швейцарии, обнаружили шизофрению. Он часто и подолгу лежал в психиатрических лечебницах. Обычно Эдуард вел себя вполне мирно, частенько с сонным и удовлетворенным видом играл на пианино (друзья семьи отмечали в этом его сходство с отцом – одно из многих), но порой впадал в буйство. В один из таких моментов Милева оказалась рядом с сыном и потеряла сознание (возможно, пытаясь его утихомирить). Три месяца спустя она умерла в больнице.
Перед самой войной Майя, сестра Эйнштейна, развелась с мужем (с еще одним Винтелером: как мы помним, когда-то Эйнштейн жил в Швейцарии у Винтелеров, и Мария Винтелер стала его первой возлюбленной; его друг Бессо женился на ее сестре, а Майя в свое время вышла замуж за одного из братьев Марии). Оставшись одна, Майя переехала к брату в Принстон. Вечерами Эйнштейн любил читать сестре книги вслух. Иногда он брал в руки «Дон-Кихота», но чаще обращался к Достоевскому, чьи романы они оба очень любили. Особенно брат и сестра Эйнштейны ценили «Братьев Карамазовых», где герои пытаются постичь далекого Бога. И хотя Иван Карамазов полагал это невозможным («Всё это вопросы совершенно несвойственные уму, созданному с понятием лишь о трех измерениях»), сам Достоевский так не считал, и Эйнштейн восхищался этой убежденностью русского писателя.
Когда Майя умерла (это произошло в 1951 году), Эйнштейн сел в кресло на задней террасе дома и провел так несколько часов. «Мне ее немыслимо не хватает», – признался он падчерице, когда она, выйдя на террасу, попыталась его утешить. А он продолжал сидеть там, неподвижно, посреди жаркого принстонского лета. Один раз он прошептал, словно бы обращаясь к самому себе: «Всматривайся в природу. Тогда ты сумеешь лучше понять ее». Из специальной теории относительности он знал, что в некоторых областях Вселенной момент смерти его сестры еще не наступил. Но он знал, что этих областей ему никогда не достичь.
Возраст все больше давал себя знать. В 1952 году Эйнштейна посетили молодые музыканты струнного квартета «Джиллиард» и сыграли для него пьесы Бетховена, Бартока и одного из его любимцев – Моцарта. Когда его уговорили к ним присоединиться, он предложил обратиться к моцартовскому соль-минорному квинтету для струнных, который они и исполнили все вместе. Руки у него отвыкли от скрипки и плохо слушались, но он отлично знал это сочинение. Один из музыкантов вспоминал: «Эйнштейн почти не смотрел в ноты… Его координация, слух, концентрация вызывали восхищение».
Но в его сознание понемногу просачивалась тьма, постепенно застилавшая края прославленного «мыслительного поля» великого ученого. Временами он сомневался в том, что его усилия по созданию единой теории поля увенчаются успехом. Однажды он написал, что чувствует себя «воздушным судном, на котором можно кружить в облаках, не видя при этом, как вернуться к реальности, то есть на землю». В другой раз он признался любимому ассистенту-математику, что, хотя он по-прежнему продолжает выдавать множество свежих идей, иногда опасается, что утрачивает способность определять, какие из них имеет смысл развивать дальше. Но чаще, пожимая плечами, он говорил окружающим, что убежден: в будущем наука к нему «подтянется» – иными словами, новые научные открытия станут подтверждением его теоретических выкладок. Ведь когда-то Исаак Ньютон отверг сомнения в собственной правоте насчет силы тяготения – и в результате не смог совершить тот научный прорыв, который удалось совершить самому Эйнштейну в 1915 году. История с лямбдой показала Эйнштейну, как полезно выжидать, когда убежден в своей правоте. Квантовая механика вполне точно описывает некоторые явления, но она тоже может оказаться (и наверняка окажется?) лишь промежуточной ступенью на пути к более великим научным свершениям, которые ждут нас в будущем. Так полагал Эйнштейн.