Это была уже неприкрытая угроза.
Геммекер подался вперед и оперся локтями о стол. Часы за спиной Пройсса показывали пять минут четвертого. Элизабет не любила, когда ее заставляли ждать.
Интересно, в какие игры пытается играть с ним этот бывший почтмейстер? Что это? Предостережение абвера о возможном побеге? Чушь! Что может знать абвер про евреев? В конце концов — евреи ведь по части Пройсса. Впрочем, если дать этому мужлану выговориться, тот сам скажет ему, что делать и как, причем в таких мельчайших подробностях, что просидит здесь у него за столом едва ли не до самого утра. Ему не надо объяснять, что такое СД — мелкие людишки, которые только пыжатся и строят из себя бог весть что.
— Хорошо, я удвою охрану. Вас это устраивает?
— Вы должны поставить охранников в каждый вагон, — ответил Пройсс.
Он даже не представляет, что говорит, подумал Геммекер. Он, что, не в курсе, что выходящие отсюда составы формируются из вагонов для перевозки скота? Там нет места ни для каких охранников, если только их не поставить прямо посреди куч еврейского дерьма. Или посадить на крышу, или на подножку, но какая от этого польза, если евреев под самую завязку набили в вагон, а дверь закрыли на засов?
— Хорошо. Я распоряжусь, чтобы проверили весь багаж, приставлю к каждому вагону двух охранников, плюс еще несколько к локомотиву. Этого будет достаточно, как вы полагаете? — Геммекер, насколько мог, попытался изобразить подобострастие. Пройсс довольно кивнул.
— Свяжитесь со мной по телефону, если вдруг случится что-то необычное, — попросил он. Геммекер кивнул, а про себя в очередной раз задался вопросом, с чего это Пройссу есть до всего дело? Будь на то его власть, он бы выставил этого мужлана сейчас вон из своего кабинета. Стрелки часов тем времени сдвинулись еще на несколько делений.
Наконец Пройсс встал и обменялся с Геммекром рукопожатием. Пройсс схватил руку коменданта с такой силой, как будто хотел показать, что с ним следует считаться. После чего, громко топая, вышел вон, рывком распахнул входную дверь и с силой захлопнул ее за собой.
— Брумм! — рявкнул Геммекер, и в дверях возникла круглая физиономия законного супруга Элизабет. — Вы слышали, что сказал гауптштурмфюрер, Брумм?
— Стены сегодня такие же тонкие, что и вчера, оберштурмфюрер, — произнес его подчиненный. Он уже явно успел принять полбутылки, а ведь до обеда еще далеко.
Наверно, этот кретин догадывается про Элизабет, подумал Геммекер, но, как обычно, отогнал эту мысль прочь. Брумм тупица, как он может о чем-то догадываться. Геммекер пронаблюдал за тем, как стрелка часов сдвинулась еще на одну минуту.
— Я не знаю, как нам выполнить то, что вы сказали, герр оберштурмфюрер, — произнес Брумм. — У нас нет нужного количества охранников, чтобы поставить в каждый вагон по два человека. Надо будет позвонить в Гронинген и попросить людей из орпо прислать нам их побольше, а не пять, как они нам обещали. Что касается проверки багажа, то придется начать уже сегодня вечером, мы же пока еще даже не закончили отбор. Шлезингер все никак не может составить список, тем более что сегодня пришел еще один транспорт. А это больше двух тысяч человек.
Геммекер поднялся со стула и засунул зеленую пачку сигарет в карман брюк. Десять минут четвертого. Стоило ему подумать про Элизабет, про то, как она ждет его в постели, как мужское естество тотчас заявило о себе.
— Обойдемся без проверки. Я пообещал это лишь для того, чтобы его ублажить. Это надо же, какая наглость — указывать нам, как и что мы должны делать. Похоже, он снова слегка свихнулся. По крайней мере, мне так показалось. Нет, мы поступим так, как делали всегда. С нас хватит тех охранников, которые у нас есть.
С этими словами Геммекер направился к двери. Мимо настенных часов, вон из этого кабинета, чтобы поскорее оказаться в доме в пятидесяти метрах отсюда.
— Как я уже сказал, отбор идет с опозданием, — крикнул ему вслед Брумм.
Тем временем стрелка часов переместилась еще на одну минуту вперед. Проклятье!
— Евреи, что только что прибыли сюда, их зарегистрировали? — спросил Геммекер своего подчиненного.
— Пока нет, оберштурмфюрер. Их все еще сгружают с поезда.
Геммекер на мгновение задумался, стоит ли это дело того, чтобы тратить на него еще минуту. Возможно, терпение Элизабет иссякло, и она уже сняла французскую шелковую комбинацию, которую он в прошлый раз раздобыл для нее в Амстердаме, и теперь, сердитая на него, шагает по грязи и дождю к себе домой.
— Пересчитайте тех, что он привез сегодня, вычтите их из числа, которое мы должны отправить завтра. Отбор можно на этом прекратить.
— Не понял…
— Посадите евреев, что прибыли сегодня, на завтрашний поезд, вот что я вам сказал. — Стрелка часов переместилась на одно деление дальше.
— Но ведь это противоречит…
— Знаю, можете не объяснять. Но если мы не сможем сэкономить время не на одном, так на другом, кто за нас это сделает? Какая разница, какой еврей сядет завтра в поезд, а, Брумм? Чем они отличаются друг от друга?
Брумм попытался осмыслить услышанное.
— А что нам делать с ними сегодня? Если мы не разведем их по баракам, где же им спать? А если мы выделим им места, но завтра отправим на Восток, нам придется заново…
Боже, неужели без всего этого нельзя обойтись?
— Пусть сидят до утра под дождем. Какая мне разница. Придумайте что-нибудь. Оставляю решение этого вопроса на ваше усмотрение.
— Оберштурмфюрер?
— Послушайте, Брумм, я, кажется, только что дал вам поручение. Выполняйте.
И вновь Геммекер подумал, что Брумм наверняка в курсе их с Элизабет отношений. И вновь попытался отогнать от себя эту мысль. Сейчас для него главное — поскорее вырваться из этого кабинета. Сию же минуту.
И он вышел вон, даже не потрудившись надеть плащ. Вышел под дождь в одном мундире. Стоило ему зайти за угол деревянного строения, как он словно юнец бегом бросился к особняку, манившему в серый дождливый день приветливыми золотистыми огнями.
Глава 18
Вторник, 27 апреля 1943 года, 3 часа утра.
Маус промок до нитки. Сильнее промокнуть может только утопленник. Дождь лил как из ведра, казалось, небесные бадьи выливают его на землю одна за другой, и каждый раз, когда он делал вздох, то заглатывал воду, которую потом был вынужден либо сплевывать, либо глотать.
Река во сне прильнула к нему. Невероятно. А вот другие — Рашель, Схаап и Каген так и не сомкнули глаз и сидели, нахохлившись под проливным дождем. Рашель сидела ближе других к нему. После происшествия на чердаке, она следила за тем, чтобы от Кагена ее отделяло безопасное пространство и Кристиан. Когда же она смотрела на Кагена, Маусу казалось, что она смотрит на него, как та девушка на Канале, когда он прихлопнул толстяка, — с испуганной улыбкой.
А ведь он предупреждал ее насчет Кагена. Но она отказалась прислушаться к его словам. Хуже того. Удостоверения им даже не понадобились — обошлось и без Абрама ван Оста, подумал Маус, и без пятерых других евреев в Амстердаме, лишившихся своих удостоверений. Впрочем, этих несчастных тоже депортируют, без указания причин. Вчера жандармы бесцеремонно вытолкали их из поезда и оставили мокнуть на платформе под дождем, и это притом, что и пары минут хватило, чтобы вымокнуть до нитки. Их оставили здесь, вместо того, чтобы запихать всех в длинное деревянное строение, где, по словам Реки, проходила регистрация. По идее, их имена должны были внести в журнал, а их самих сфотографировать на лагерные удостоверения. Голландские жандармы укатили назад в Амстердам, а на их месте явились охранники из OD — Ordnungsdienst[21] — евреи, которым были поручена охрана лагеря. Охранники-евреи были в длинных коричневых пальто, надетых на зеленые комбинезоны. Чуть выше локтя — нарукавная повязка с буквами O и D. Эти самые охранники оцепили платформу и что-то крикнули им по-голландски, но с немецким акцентом. Река перевела Леонарду и Кагену их слова. Им было сказано, что они на всю ночь остаются под дождем, а утром их посадят на другой поезд, и они продолжат свое путешествие.
Это решило одну проблему, но создало другую. Они сядут в поезд, так что им не нужно искать способы, как в него проникнуть, но Схаап и Рашель, похоже, пребывали в растерянности. Как им теперь найти свою Вресье?
Часы ожидания, казалось, тянулись бесконечно, долгие и унизительные. Маус за всю свою жизнь не провел ни одной ночи под открытым небом, впрочем, — он был почти уверен, — и другие тоже. Старик, который разговаривал сам с собой, кашлял так громко, что Маус подумал, что он сейчас отдаст концы прямо здесь, под дождем, но нет, обошлось. Юная пара из их купе сидела неподалеку. Молодой муж отдал жене свою широкополую шляпу — ее собственная фетровая шляпка с мокрым, обвисшим пером, не спасала от проливного дождя. Рядом с ними, присев на корточки, расположилась тощая мамаша и маленькая темноволосая девчушка, обеих он заметил еще стоя в переулке. Мать прикрывала девочку полой пальто.
— Река, — позвал ее Маус и слегка встряхнул, чтобы разбудить. — Пора.
Она отвалилась от него и стерла с лица воду.
Маус посмотрел на ближайшего охранника — тот стоял в десяти ярдах от них в наглухо застегнутом плаще. До другого было еще ярдов двадцать. В темноте Маус мог различить лишь его силуэт. Оставалось только надеяться, что он повернулся к ним спиной.
Маус неуклюже поднялся и направился к охраннику-еврею. Река и Рашель шли позади него, Схаап и Каген прикрывали их со спины, на тот случай, если дела примут опасный оборот. По словам Реки, большинство охранников OD — это немецкие евреи, оставшиеся здесь еще с тех времен, когда Вестерборк был лагерем для беженцев, и здесь обитали те, кому посчастливилось бежать из рейха. Маус очень на это надеялся.
— Ich mochte um einen Gefallen bitten,[22] — произнес он по-немецки. Охранник повернул голову. Впрочем, было слишком темно, чтобы разглядеть выражение его лица.