– Может быть, не надо? Все равно сам все узнает.
Но Макар покачал головой, и стало ясно, что его не переубедить.
Они приехали на рынок, на том же месте нашли Пронина, и Илюшин сказал, что должен ему кое-что показать. Что-то было такое в его тоне, что Коля не стал ни кривляться, ни задавать вопросов. Он безропотно сел в машину, и Бабкин, время от времени бросая взгляд в зеркало заднего вида, видел его напряженное, заострившееся лицо.
Возле озера они вышли. Бабкин остался и закурил: он не хотел наблюдать вблизи то, что сейчас произойдет.
А Макар и Коля побрели по берегу.
Возле разрытой могилы Илюшин остановился. Минуту спустя Пронин вскинул руки, будто защищаясь, а потом начал кричать. Ветер доносил до Сергея обрывки фраз. Илюшин стоял, плотно запахнув куртку от поднявшегося к вечеру ветра. Пронин кинулся к нему, толкнул в плечо, и Бабкин начал подниматься, но тут парень упал на колени, прижав ладони к лицу, и он понял, что его вмешательство не понадобится.
Макар вернулся к машине один.
– Поехали.
– А этот?
Илюшин промолчал.
Вечером Коля Пронин, сидевший в пустой квартире на полу возле стены, услышал, что дверь открылась. Он забыл задвинуть засов. Он вообще все забыл: и сколько часов провел на берегу, и как дотащился до города от озера пешком; видел только, что солнце садится и трава вокруг золотая и светится, совсем как тогда, когда одиннадцать лет назад они приходили сюда по вечерам втроем.
Максу должно было повезти. Из них всех он заслуживал счастья больше других. Он был самый… добрый. Коля вытащил это слово из почти забытого словаря, который никогда не использовал в своей нынешней жизни. Казалось, оно ничего не значило и ничего не стоило, среди его приятелей ценились совсем другие качества, а доброта приравнивалась к слабости. Добрыми позволено быть только матерям, вот только те кричали на них, и били, и выгоняли из квартир, и пророчили смерть под забором, и зло плакали от сходства непутевых сыновей с отцами, а тем временем слово «доброта» растворялось, как горсть песка, брошенная в воду.
Но Белоусов был по-настоящему добрый. Добрый и сильный.
Коле вспомнилось, как однажды они решили втроем залезть в дом к одному типу, у которого, по слухам, хранились старые иконы. Мансуров намекнул, что ему есть через кого их продать. Пронин догадывался, кого он имеет в виду, но предпочитал не думать об этом человеке. От одного его имени холодело в желудке.
Двор сторожил свирепый пес, не подпускавший никого к воротам. Коля однажды подглядел через дыру в заборе, как хозяин вычесывает ему из длинной шерсти колтуны. Пес лежал на боку и млел, лишь изредка повизгивая, когда расческа задевала кожу. «Ну прости, прости», – виновато приговаривал хозяин, такой же озлобленный мужик, живший один и ни с кем никогда не здоровавшийся.
«А с собакой что?» – спросил Пронин, когда они решили брать иконы. Хозяин на сутки уехал, но его зверюга бродила по двору.
Мансуров удивленно глянул на него. «Собаку отравим», – сказал он, как о само собой разумеющемся. И тут Макс, без видимого смысла передвигавший по верстаку какие-то деревянные детальки, повернулся к ним и недоумевающе сдвинул брови. «Как отравим? – спросил он. – Она же живая собака». «Ну и что?» «А то, что ей будет больно. Мучиться будет». «А хозяин без своих драгоценных икон не будет мучиться?» – съязвил Антон, но Белоусов покачал головой: «Это другое».
И они никуда не пошли. Коля подозревал, что Мансуров провернет дельце без них, но этого не случилось. Собака померла годы спустя от глубокой старости, и каждый раз, проходя мимо окон владельца икон, Пронин думал, что она получила десять лет жизни только благодаря Максиму, который вовремя сказал, что никого нельзя травить.
Как странно. Единственный человек, которого он вспоминал с теплотой, все это время был мертвым. Он, Коля, думал о покойнике и желал хорошего покойнику. В этой мысли было что-то невыносимо жуткое.
На него упала чья-то тень. Пронин поднял голову и в вечернем гаснущем свете увидел в комнате двух мужчин. Ах да, незапертая дверь…
Он хотел послать их, чтобы убирались откуда пришли – это они были виноваты, они все разрушили! – но только пошевелил губами, как рыба. Он и был в аквариуме, отделенный от них невидимой стеной. Пронин зажмурился. Но стена оказалась проницаема для звука: до него донеслось шуршание газеты, которую расстелили на грязном полу, и звяканье стекла. В руке у него очутился стакан, и тяжелая ладонь опустилась на его плечо.
Коля открыл глаза. Эти люди были чужаки. Они ничего не знали о его жизни. Но было что-то глубоко правильное в том, что он собирался помянуть своего друга Максима Белоусова именно с ними.
Сергея разбудил удар света. Он разлепил веки и сразу зажмурился. Проклятое солнце выжигало ему зрачки.
Он все-таки сумел приоткрыть один глаз.
– Вставай, мой невоздержанный друг! – сказал Илюшин, вернее, силуэт Илюшина на фоне окна.
– Будь ты проклят! – прохрипел Бабкин.
– Ты хотел сказать: «Доброе утро!» Воистину так! Прекрасный солнечный день, легкий западный ветер, официантка похожа на Джину Дэвис, а на завтрак подавали омлет с тыквой – кстати, ты когда-нибудь ел омлет с тыквой?..
– Я мозги твои съем, если ты не заткнешься, – с бессильной ненавистью пробормотал Сергей и поплелся в душ.
Он напился холодной воды из-под крана, почистил зубы и лишь тогда рискнул посмотреть на свое отражение. «Я похож на мешок с мусором, который накануне забыли выкинуть».
После душа ему стало легче. В комнате до отвращения бодрый Илюшин гонял по экрану смартфона разноцветные мячики. При виде прыгающих шариков Бабкина замутило.
– «Я чувствую, что после водки вы пили портвейн!» – процитировал Макар, бросив на него короткий взгляд, в котором не было и капли сочувствия.
– Иди к черту. Это ты меня споил.
Илюшин вскинул бровь:
– Нет, позвольте!..
– Нельзя не пить, не пить, не пить, а потом взять и выпить.
На лице его товарища отразилось глубокое огорчение.
– Сережа, как ты живешь с таким словарным запасом? Нет, я не жду анафор, эпифор и синекдох…
– Чтоб ты сдох, – слабо обрадовался Бабкин.
Макар поднялся, потянулся и спрятал смартфон в задний карман джинсов. Гаджет стоил немыслимых денег, и Бабкин втайне мечтал, что когда-нибудь Илюшин сядет на него своей тощей задницей и раздавит к чертовой матери.
– Через пять минут жду тебя в холле.
Официантка действительно была похожа на Джину Дэвис. Такие же ореховые глаза, пухлые губы и сияющая улыбка, предназначавшаяся, увы, не Сергею. Поставив перед Макаром чашку, девушка улыбнулась так, словно Илюшин не заказал кофе, а подарил ей кольцо с голубым бриллиантом, и густо покраснела, услышав «спасибо».
Бабкин мрачно прожевал омлет, не чувствуя вкуса, и размешал в чае пять ложек сахара.
– Что-то ты мне не нравишься, – нахмурился Илюшин. – Оставайся в гостинице, я съезжу к нему сам.
– К кому? – спросил Бабкин и вдруг понял. – Не выдумывай, вместе поедем.
Он одним махом опрокинул в себя горячий чай, поморщился и пошел к выходу.
– По закону подлости тебя остановят гибэдэдэшники, – вслед ему сказал Макар.
– Пусть останавливают.
Но их никто не остановил. Приехав, они поднялись по лестнице, воняющей кошками, и позвонили в дверь. Бледный парень, открывший им, показался Бабкину на десять лет старше вчерашнего Пронина. Все трое молча прошли в кухню, как будто так и было условлено, и Пронин, похожий на собственный старый призрак, ссутулился на табуретке.
Бабкин снова вытащил сигареты. Он не мог понять, как обходился без них столько лет.
– А теперь рассказывай, – сказал Макар.
– Мансуров меня убьет…
– Сначала он убьет Наташу Белоусову. – Пронин вскинул на Илюшина испуганный взгляд. – Ты ведь помнишь Наташу?
– Чего ты врешь-то…
– Он не врет, – сказал Бабкин и потер виски. – Коля, ты же видел, что случилось с ее братом.
Пронин выкурил две сигареты, одну за другой, и собрался с мыслями.
– Столько лет молчал, – сказал он и вытер вспотевший лоб. – Жарко на улице, да?
– Тепло.
– То лето тоже было жаркое. Я искал для них оправдания, даже всерьез предполагал: может быть, они от жары спятили? Ведь в здоровую голову такое не могло бы взбрести!
– Что они придумали? – спросил Илюшин и, видя, что Пронин молчит, подался к нему: – Коля, что затеяли твои друзья? Твои слова вряд ли навредят кому-то из них: один в могиле, второй, будем надеяться, в бегах. Остается только Мансуров. Зачем тебе защищать его?
Пронин вскинул на сыщиков отчаянные глаза:
– Они решили взять кассу.
Илюшин непонимающе сдвинул брови, а Бабкин выронил из пальцев сигарету.
– Они решили – ЧТО? – изумленно переспросил Сергей.
– Кассу. За месяц.
Пронин обхватил ладонями стриженый затылок и уперся локтями в стол, раскачиваясь изо стороны в сторону.
– Идиоты, идиоты!
– Господи, твоя воля! – в голосе Бабкина прорезался неподдельный ужас. – Они что, употребляли какую-то дрянь? Кололись? Коля, успокой меня: скажи, что они не на трезвую голову измыслили эту дурь!
Пронин расцепил пальцы и поднял голову.
– Не они. ОН.
– Минуту внимания, – попросил Илюшин, подняв руку. – Если вы объясните мне…
Сергей повернулся к нему.
– Макар, касса – это то же самое, что общак. В две тысячи шестом, надо думать, деньги стекались со всех сторон. Рэкет, дань с рыночных торговцев, мелких и средних предпринимателей, процент от уловов воров, карманников и разнообразных кидал, не знаю только, обязательный или свободный – в разных группировках были свои порядки. Поступления хранились здесь по старинке, я в этом уверен: деньги клали в сейф, ключи вручали кассиру.
– Все так, – угрюмо подтвердил Пронин. – Раз в месяц их перевозили из малой кассы «на земле», как ее называли, в основную. Где держали основную, я не знаю.