С точки зрения научной патриархальность — это не что иное, как такой экономический, бытовой и нравственный уклад жизни в деревне — добуржуазный ее уклад, ничего иного тут не придумаешь. Судьба его была решена еще сто лет назад — крестьянской реформой 1861 года. В работах 90-х годов прошлого века В. И. Ленин с неопровержимостью доказал, что на смену патриархальным устоям в жизни русской деревни во второй половине века пришли устои мелкособственнические, мелкотоварные, буржуазные, что после реформы 1861 года началось «раскрестьянивание» деревни, классовое расслоение ее. В таких его работах, как «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов?», «Экономическое содержание народничества и критика его в книге г. Струве», «К характеристике экономического романтизма», «Развитие капитализма в России», мы находим убедительнейшую критику реакционного романтизма поздних народников, не желавших считаться с очевидными историческими фактами, игнорировавших реальные процессы жизни деревни, идеализировавших патриархальную, крестьянскую Русь.
Воюя с «предрассудками старого русского самобытничества»[4], Ленин предостерегал, прежде всего, от ошибочности и нелепости «представления о крестьянстве, как каком-то солидарном внутри себя и однородном целом» (1, 262), на огромном фактическом материале демонстрируя «разложение некогда равных, патриархальных непосредственных производителей на богатеев и бедноту» (1, 240).
Он отмечал, в связи с этим, и глубинные изменения в крестьянской психологии и нравственности: «Раз крестьянин становится товарным производителем (а таковыми стали уже все крестьяне), — то «нравственность» его неизбежно уже будет «основана на рубле», и винить его за это не приходится, так как самые условия жизни заставляют ловить этот рубль всяческими торговыми ухищрениями». (1, 393). Тут Ленин делает сноску: «Ср. Успенского», имея в виду такие произведения проницательнейшего бытописателя и исследователя мира русской деревни Г. И. Успенского, как «Книжка чеков», «Письма с дороги», «Непорванные связи», «Живые цифры» и т. д. В этих произведениях писателя-народника, отдавшего свой талант русскому крестьянству, мы находим убедительные художественные и документальные свидетельства капитализации дореволюционной русской деревни, беспощадно рассеивающие тот розовый флер патриархальности, которым окутывали деревню сентиментальные романтики.
«Сентиментальные романтики» — термин ленинский. Так определял он в 90-х годах прошлого века тех, кто не видел качественно новых, товарных отношений в русской деревне и продолжал считать ее патриархальной, кто противился естественным процессам развития деревенской жизни и ориентировал деревню не вперед, а назад в старину. Называя такого рода позицию «реакционным романтизмом», В. И. Ленин писал: «...Под этим термином разумеется не желание восстановить просто-напросто средневековые учреждения, а именно попытка мерить новое общество на старый патриархальный аршин, именно желание искать образца в старых, совершенно не соответствующих изменившимся экономическим условиям порядках и традициях» (2, 236).
Заметьте: Ленин называл «реакционными романтиками» народников 90-х годов ХХ века за то, что они пытались «новое», то есть буржуазное (!) общество мерить на старый, патриархальный аршин, искать образцы в старых, патриархальных порядках и традициях, не соответствующих буржуазным, капиталистическим условиям жизни деревни.
Нет спору, многовековой труд крестьянина на земле, когда, как говорит Ленин, «культура была в руках крестьян» (1, 452), вырабатывал свою, крестьянскую цивилизацию, свою нравственность и красоту. Но поэзия крестьянского труда уживалась, как известно, с безграмотностью, темнотой и приниженностью русского крестьянина.
Ленинские принципы историзма, при всех противоречиях и недочетах социального мышления иных писателей и критиков, торжествуют в прозе, посвященной деревне. Продолжая традиции русской и советской классики, она, как мы это уже видели на примере творчества многих прозаиков, утверждает активные социальные характеры и избегает идеализации мира старой деревни.
Существует закон художественной правды, по которому подлинно талантливая проза, если она будет истинно художественной, то есть правдивой, с неизбежностью опровергает ложные доктрины. Если же она поддается предвзятости и доктринерству и уступает очередной лжи, она обрекает себя на риторику и фальшь. Как бы ни хотели ревнители патриархальности опереться на живую практику литературы, выдать за положительного героя времени некоего «деревенского мечтателя», «лукавого мужичонку» или «древнего деревенского деда, хранителя деревенских традиций», — по сути дела, им опереться не на что. Даже характеры, наиболее близкие, казалось бы, им — Иван Африканович из «Привычного дела» В. Белова, старуха Анна из «Последнего срока» В. Распутина, старики Брянские из одноименного рассказа В. Лихоносова, все они, пусть и люди преклонного возраста, прежде всего — честные труженики и «трезвые хозяйственники», труду отдали всю свою жизнь. Как раз это-то, главное в их характерах, критиков не интересует и не устраивает. Они хотели бы превратить их, если не в «деревенских мечтателей», «чудаков» и «балагуров», то хотя бы в хранителей древних традиций. И только.
Что же касается других героев, открытых деревенской прозой, — Михаила Пряслина и председательши Анфисы из романов Ф. Абрамова, Журавушки из одноименной повести М. Алексеева, Егора Дымшакова из романа «Войди в каждый дом» Е. Мальцева, предсельсовета Конкина из романа «Память Земли» В. Фоменко. (Об этих характерах речь пойдет впереди), — то это в полном смысле русские советские характеры. Они представляют ту качественно новую историческую общность людей, которая зовется советским народом.
Наша критика не исследовала пока всерьез, как противостоит современная проза о деревне идеализации патриархальной, равно как и мелкособственнической крестьянской Руси. А такое исследование может дать неожиданные результаты. Я уже не говорю о романах М. Шолохова. Возьмем ли мы, к примеру, «Пряслиных» и «Пелагею» Ф. Абрамова или рассказ «Объездчик» Е. Носова, «Вологодскую свадьбу» и «Сироту» А. Яшина или «Память земли» В. Фоменко, повести «Не ко двору» и «Поденка — век короткий» В. Тендрякова и «Повитель» и «Вечный зов» А. Иванова (намеренно беру самых разных авторов), везде мы встретим неприятие собственнической ограниченности деревни при глубочайшем уважении к крестьянскому труду, народным характерам, преображению земли.
Мы уже вели речь в связи с этим о «Вологодской свадьбе» А. Яшина, о его споре с В. Солоухиным.
Вспомним еще одно произведение, раскрывающее ограниченность патриархального сознания, «Суд» В. Тендрякова, образ старого медвежатника Семена Тетерина в нем.
... Во время ночной охоты на медведя, стреляя в косолапого, убили человека. Их трое охотников: Семен Тетерин, известный в округе медвежатник, начальник строительства Дударев, всемогущая личность в этих местах, и, наконец, пожилой фельдшер Митягин, безответный, добрый человек, отец пятерых детей. Стреляли двое. И следователь Дитятичев все делает для того, чтобы в тюрьму пошел Митягин, хотя прямых улик ни против него, ни против Дударева нет.
Ситуация меняется, когда Семен Тетерин, разделывая дома медвежью тушу, находит пулю — расплющенный медвежий жакан. Раскатав ее на сковородке и примерив к калибру ружья, охотник неожиданно для себя обнаруживает: парня убил не Митягин, а Дударев!..
Однако следователь, воспользовавшись тем, что Тетерин раскатал пулю, отказывается верить охотнику. Боясь поставить под удар влиятельного Дударева, следователь возводит на охотника напраслину: будто ради того чтобы выгородить Митягина, неумелого стрелка, которого он необдуманно взял на охоту, медвежатник выдумал историю с пулей. Следователь пугает старого охотника судом за ложные показания, и Семену Тетерину уже мерещится скамья подсудимых, тюрьма. Он честный человек, и найденная пуля буквально жжет ему руки, мучает и изводит его. В ней — правда, спасение невинного Митягина, и в ней же — неясная, глухая, темная и потому особенно страшная опасность для Семена. Угроза следователя много значит для этого бесхитростного, храброго, но социально пассивного человека. Жизнь ставит его перед выбором: пойти против совести или подвергнуть риску самого себя. И — странное дело — этот бесстрашный человек, убивший шесть десятков медведей, не знает на этот раз, как вести себя.
Оказывается, для борьбы за правду с тем злом, которое представлено в повести в образе карьериста Дитятичева, нужны мужество и внутренняя сила не меньшие, чем в бою. Иные, чем в схватке со зверем. Оказывается, жизнь наша — это суровый, трудный бой за человечность, правду, истину с социальных, гражданских позиций, к которому Семен Тетерин никак не готов.
В минуту слабости Семен Тетерин выбрасывает пулю в болото, на суде, путаясь и заикаясь, отрекается от истины и предает не только Митягина, но и самого себя. И уж потом, когда правда восторжествовала, судит себя самым беспощадным судом: «Он сидел, сжав лицо широкими ладонями. Как случилось?.. Сколько себя помнит — не приходилось краснеть перед людьми, знал себе цену. До чего дошло: последние месяцы, считай, заячьей жизнью жил. Это он-то!.. Вперед наука. Наука?.. Ежели б в семнадцать лет такая наука выпала, а он уже не мальчишка — старик, через четыре года за шестой десяток перевалит. Не поздно ль учиться...
Нет более тяжкого суда, чем суд своей совести».
Еще более сурово судит самого себя — и автор вместе с ним — герой повести Георгия Семенова «Дней череда», также охотник, «природный» человек Рыжов.
Проза Георгия Семенова, в особенности когда он пишет о природе, воспринимается не глазами, но — всеми органами чувств. Она яркая, звонкая, запашистая даже тогда, когда речь идет, к примеру, об озере. «Озеро в белых берегах словно бы залили прозрачным льдом». Это сказано мастерски. И туманный, таинственный подводный мир подо льдом, и звучание устанавливающегося льда, когда каждая трещина, «зарождаясь где-то, пела и выла, гудела, скрежетала и гнусавила,