Недаром, оценивая качества Голикова как секретаря райкома и имея в виду его молодость, неопытность, Конкин говорит: «У вас, кроме глупостей, уйма людского. Его секретарю прежде всего надо».
У Конкина также «уйма людского», и он умеет в самую трудную минуту убедить, повести за собой народ.
Председатель райисполкома Орлов в романе «Память земли» — это антитеза Конкину и брат по духу мальцевскому Коробину. Хотя эти два человека — Конкин и Орлов — почти не сталкиваются в романе, они ведут между собой безмолвный, но принципиальный, жестокий спор.
«Мелкий скандалист, великий демагог» — так отзывается о Конкине Орлов. Орлов — очень непростой характер, точно выражающий некоторые особенности того сложного времени.
По своей деловой хватке, по складу воли он был работником широких, по крайней мере, областных масштабов и попал в район на незначительную для него должность случайно, споткнувшись на пустяке. Смысл его жизни теперь заключался в том, чтобы, показав себя на этой низовой работе, вновь вернуться в область, получить работу, соответствующую его дарованиям.
При всем том этот человек не считал себя карьеристом и имел немало заслуг. Он любил работать смолоду и до сих пор отдавал себя делу целиком. Долгие годы он провел на освобожденной комсомольской, потом партийной работе, дал за свою жизнь стране тысячи тонн угля, сталепроката, передал свой стиль работы не одному десятку людей.
Что это был за стиль?
Молодой секретарь райкома Голиков вначале был покорен деловой хваткой, уверенностью, твердостью Орлова, тем, как он управлял народом — четко, по-генеральски.
Когда во время поездки по колхозам одна старая колхозница стала выговаривать Орлову: «Ты лучше скажи, чем нам годувать коров? Они достижения не кушают», — Голиков растерялся, спасовал перед ястребиными глазами старухи. Но Орлов подошел к ней, в упор спросил:
«— Вредите, тетенька?
Колхозницы перестали копать, кто со спрятанным, кто с открытым вызовом подняли головы. Они были явно на стороне бабки, злобно разглядывали Орлова, но Борис Никитич каждой своей фразой изолировал, отделяя от них бабку, уверенно говорил:
— Пытаетесь, тетенька, сагитировать этих честных тружениц, втянуть их в неприятность? Не получится. Не поссорите вы их с Советской властью. Они собственными руками строят народное хозяйство. А вы среди них человек случайный, нетрудовой.
И крепко, словно клин вбил в дерево, заключил:
— Чужачка вы!»
Действительно, по справкам, наведенным в колхозе, выяснилось, что старуху уже судили за самогонный аппарат, и Голиков убедился, что Орлов был прав в своей резкости. Однако, как оказалось, у старухи в войну погиб сын — и это томило Голикова. Кроме того, было непонятно, почему Орлова не знала в лицо ни эта бабка, ни остальные рядовые люди ни в этом, ни в других колхозах. «А может, действительно тратить время на показную демократичность, вроде личных знакомств — это расточительство? Время, как боеприпасы, надо беречь для большего, — размышлял Голиков. — Борис Никитич это умел. Он всегда целился в главное — в общее направление района... Орлов напоминал Сергею генерала в бою, который не замечает и не должен замечать ни убитого миной шофера, ни девчонки-телефонистки с переломленной ногой, а следит через их головы за основным продвижением войск».
Сергей Голиков, с теплой усмешкой повествует автор, вопреки своему положению партийного вожака района, не был сильным человеком. Но у него были твердые принципы: жить надо честно.
У него не было столь большого опыта жизни и партийной работы, но он прошел школу войны, сердцем своим был близок к людям и при всей неопытности и молодости был убежденным, принципиальным коммунистом. И хотя война давно кончилась, все значительное в своей жизни он мерил высокой меркой фронтового товарищества.
В наступлении, в цепи боец совершает перебежки, падает за бугорками, стреляет. Делает это со всеми одинаково и вместе с тем по-своему. Можно больше стараться бить в цель, а можно больше укрываться за бугорком. И сами перебежки одни делают для того, чтобы быстрее приблизиться к рубежу атаки, а другие — чтобы скорее упасть за спасительный бугорок. Как ты поступаешь — по первому или второму способу, — со стороны не видно. Тут дело твоей высокой солдатской совести или, наоборот, подлости.
Так как Голиков всегда старался жить по первому, а не по второму, «бугорковому» способу, он не мог не прийти в противоречие с Орловым, хотя первое время смотрел на него с глубочайшим уважением, как на своего учителя, а тот искренне считал его своим учеником.
И причиной столкновения было именно это — глубокое и полное равнодушие Орлова, при безукоризненной правильности его общих деклараций и слов, к нуждам и запросам, к жизни тех людей, которыми он призван был руководить. Чем пристальнее всматривался Голиков в Орлова, тем с большей уверенностью убеждался: главным, определяющим стимулом деятельности Орлова как руководителя были не истинные интересы живого, непосредственного дела, не реальная, повседневная жизнь колхозов, но стремление к тому, чтобы район был на хорошем счету.
И хотя половина колхозов, попав в жесточайший суховей, осталась на зиму без хлеба и без кормов, Орлов со спокойной совестью не попросил ссуду у государства, — ведь иначе его район из «благополучных» сразу попал бы в «неблагополучные»!
Глубокое равнодушие к людям и к делу, в конечном счете — притупление или полная атрофия чувства гражданского, общественного долга, забота только о себе, о своей карьере, о своей персоне, — вот они истоки очковтирательства, обмана партии и государства.
Молодой, неопытный руководитель, но предельно честный и принципиальный коммунист, Голиков пошел на резкий конфликт с Орловым, с большинством членов бюро и добился от обкома правильного, партийного решения вопроса. Животноводство в степных колхозах было спасено.
Образ Голикова, интересно намеченный в первой книге романа, — молодого партийного руководителя, который начинает свою деятельность в районе борьбой за ленинское отношение к делу, к людям, сутью своей близок Конкину, Бахолдину из романа Е. Мальцева. Это убежденные, идейные коммунисты, сильные своей близостью к людям, доверием и любовью к ним.
Что стоит за резким конфликтом, отделившим резкой чертой Орлова от Конкина и Голикова, да и от всего коллектива колхоза? Неправильные методы руководства?.. А что за ними?
В корне неверное представление о социализме и путях созидания нового общества: Орлов мог согласиться с тем, что колхозники — хозяева своей земли; но хозяев, на его взгляд, «будь они в заводских комбинезонах или в деревенских ватниках, надо вести!..» Он признавал «боевое звучание» слов «о народе — хозяине своей судьбы» в старых комсомольских песнях и в «книгах о народе — полновластном хозяине; считал верным, что за такие книги дают премии, но в служебной практике идеи этих книг не применял, считая, что излишняя демократия вредит практике, как вредит излишний сахар организму человека».
Вот почему, встретив внутреннее сопротивление колхозников, не желавших менять свои веками обжитые, придонские земли на бесплодную пустошь, Орлов был убежден, что единственно правильное в этих обстоятельствах, отвечающее интересам дела решение — скомандовать: «Шагом марш!» Употребить власть. «А что касается недовольства станичников, которых до срока попросим сдвинуться, — то скажем не для протокола — чихать. Важно не настроение ихнее, а то, что они станут маяком для соседних переселяемых районов», — втолковывал Орлов Голикову. И объяснял: «Мы политики».
Но они были, как оказалось, принципиально разными политиками. Голиков, так же как и Конкин, убежден, что люди в заводских комбинезонах и деревенских ватниках должны быть — и ощущать себя — действительными, подлинными хозяевами жизни, что от этого зависит их «духовный потенциал», что это — «позиция самого Ленина, потому что ничего, кроме интереса людей, строящих коммунизм, Голиков перед собой не ставил...»
Это столкновение диаметрально противоположных политических концепций, явившееся ведущей идейной коллизией романа «Память земли», разворачивается в обстоятельствах драматичнейших. Перед жителями донских хуторов и станиц, хуторянами и станичниками, встало духовное и нравственное испытание, какого, пожалуй, не было за всю их многовековую историю. Голиков и Конкин хотят, казалось бы, невозможного, чтобы станичники и хуторяне во имя интересов «дальних» степных станиц, сел и деревень, населенных, вдобавок, большей частью не казаками, а инородними, сознательно, а не по приказу и принуждению отказались от своих наиближайших, личных интересов, чтобы они поняли и приняли душой, как бы это ни было трудно, необходимость затопления их, пращурами, прадедами возделанных, родных пойменных земель, поняли необходимость, продиктованную общенародной заботой о плодородии огромных степных массивов, извека страдавших от засухи и суховея. Но ведь степные-то колхозы далеки от границ артели имени Матвея Щепеткова, и жертвовать родной землей, своей малой родиной, к которой прикипело сердце, ради никому не известных, далеких степных сел и деревень для них подвиг почти что непосильный, требующий необыкновенной высоты духа, или, как мы говорим, сознательности. Каких-то два десятилетия назад хуторские кулаки подняли на вилы красного командира, организатора колхоза в Куреновском, Матвея Щепеткова, — не пожелали виноградники колхозу отдавать. А теперь хутор переживал ломку большую, чем за все времена его основания. «Революция, коллективизация — они, конечно, сменили жизнь людей, но займище, но кровно-родительские берега оставались теми же... Теперь ликвидировалось все...»
И тем не менее, несмотря на эти огромные психологические трудности, Голиков и Конкин считают, что надо разбудить в людях подлинно хозяйское чувство к земле, к судьбе страны, к судьбе родного колхоза, добиться того, чтобы именно они стали хозяевами в трудном деле переселения и прежде всего в выборе места для переселения. Голико