Филатов пошел не просто против течения – против забвения. Следовал тому, что нашептали ему свыше ангелы:
В урочный час, назначенный для бденья,
В заветный час, секретный от семьи,
Слетаются ко мне, как привиденья,
Умершие товарищи мои…
Что же до беспамятства, напоминал Филатов, так этот вопрос задавал России еще Чаадаев. И как на него набрасывались! Безумец! Но говорил-то он вещи абсолютно внятные, точные. Так безумец или мудрец? А может, потому и безумец, что мудрец?
Короткая память, к сожалению, печальная закономерность. Когда минует несколько поколений, срабатывает гнусный и неумолимый закон «исторического отбора».
«Булгарин в свое время был знаменитейшим писателем. А что мы о нем сегодня знаем? Разве только то, что Пушкин его не жаловал, – грустно повторял раз за разом Филатов. – Но это все-таки дела давно минувших дней. А вот спроси у нынешних молодых, кто такой Шукшин, – многие не ведают. Да что Шукшин! Гагарина не знают. Начнут вас уверять, будто первым в космосе был американский астронавт… Конечно, не мы одни такие. В Англии опросили школьников насчет Шекспира. И он оказался известным парламентским деятелем и даже генералом Второй мировой войны. Но все же у нас сейчас мы сталкиваемся с беспамятством беспрецедентным…»
Позже Леонида друзья стали отговаривать, говорить, что вот, мол, ты и заболел, потому что передача у тебя такая, что вообще это вредно для здоровья – шастать по могилам. Ведь это как купаться в мертвой воде. Особенно его напугала фраза Ницше, что, когда долго всматриваешься в пропасть, пропасть начинает вглядываться в тебя.
Но все равно он не остановился. Продолжал делать свои авторские передачи. Хотя даже Нина была категорически против, считая, что «они отнимают у Лени здоровье. Он страшно переживает. Все пропускает через себя, как будто каждая передача – о близком друге, вчера ушедшем».
Хотя Филатов соглашался, что охранительная функция, уводящая человека подальше во времени от пережитых трагедий, несчастий, потерь родных, конечно же, нужна. Но в то же время был убежден, что «не случайно в человеческом обиходе есть и такое словосочетание: вечная память. Нельзя диктовать: помните это, а вот это забудьте. Душа протестует, когда забывают вещи, которые нельзя забывать, людей, которых нельзя не помнить». По всем меркам, грех это великий.
Его на съемки порой даже в инвалидной коляске возили – самостоятельно передвигаться не мог. Когда он все-таки появлялся в студии, вся атмосфера мгновенно менялась. Это было просто какое-то чудо, вспоминала журналистка Ксения Ларина. Он всех помнил по именам. Гримеров, старших помощников, младших помощников, третьих режиссеров. И для каждого у него подготовлена своя шутка, кого ущипнет, того погладит, третьему даст подзатыльник, четвертому анекдот расскажет… А человеку физически тяжело и разговаривать, не говоря уже о том, что еще затрачиваться на какое-то общение. Но он себе это позволял.
Последние программы, рассказывала художественный руководитель передачи «Чтобы помнили…» Ирина Химушина, «мы записывали… этим летом (2003 год. – Ю. С.), он чувствовал себя очень неважно, хотя он это не показывал никогда. И мы иногда приезжали и говорили: Боже мой, Леня плохо выглядит. Камера его так любила, он всегда был такой красивый…»
К сожалению, Ирина и остальные те самые «пять-семь сумасшедших» создателей программы ошибались. Зрители видели: что-то не так происходит с их нежно любимым автором и ведущим…
«Если бы я не появлялся на экране, я бы, конечно, предпочел никому не сообщать о своей болезни, – говорил Леонид Алексеевич. – Но программа выходила, а разговариваю я еле-еле… Пошли письма: он что, с бодуна? Сначала я хотел уйти из передачи, настолько глупо и невозможно было мое там появление, но телегруппа предпочитала меня не отпускать. Говорили, что невозможно поменять ведущего, ведь другое лицо – это другая интонация. А какая может быть интонация, если я слов не выговариваю?.. Было время, когда я не мог не то что встать, а просто сидеть, меня снимали на больничной койке…»
Тогда на выручку пришел режиссер Александр Адабашьян и предложил другу: давай я сниму о тебе передачу и всё всем объясню. Филатов согласился, и вышла передача под названием «…И не кончается строка». Нет-нет, как мог сопротивлялся Леонид Алексеевич, я отнюдь не так патологически честолюбив, чтобы сниматься в полумертвом состоянии. Тогда я умирал, это было совершенно очевидно. Лечащий врач санатория, где я лежал, сказала: через пять дней он умрет, я бы не хотела, чтобы это случилось здесь. Меня увезли. А сейчас мне неудобно перед этим доктором: я-то выжил. Неловко (sic! – Ю. С.) получилось…»
В какой-то степени поддерживал его даже «черный юмор». Однажды Леониду Алексеевичу пересказали анекдот от его старого знакомого, однокурсника Александра Кайдановского. Дескать, в Доме кино тот мрачно пошутил: «Звонил Филатов. Предлагает сняться в передаче о Толе Солоницыне. У него случился инсульт, а у меня недавно был инфаркт. Получается, что два полутрупа снимают фильм о полном трупе…»
Смешно, не правда ли, смешно?..
А вскоре Леониду Алексеевичу пришлось делать свою скорбную передачу уже об ушедшем в мир иной Александре Кайдановском.
Желая оградить Филатова от опасного «некрофильства», «гробокопательства», друзья напоминали ему, как он первым в истории отечественного кино в рязановском фильме «Забытая мелодия для флейты» отважился сыграть роль человека, который, находясь в состоянии клинической смерти, в коме проносился по экрану в «тоннеле мертвых». Это, по их мнению, был очень нехороший знак судьбы.
Есть роли, которые убивают. Филатов как-то подсчитал, что из тридцати с лишним картин лишь в пяти его герои остаются в живых. Во всех прочих – их либо убивают, либо они сами помирают. В «Загоне» расстреляли из автомата. В «Избранных», «Европейской истории», «Берегах в тумане» – тоже укокошили. Выходит, прав-таки был Владимир Семенович, когда писал и пел о неизбежности в судьбе артиста: «Смерть тех из нас всех прежде ловит, кто понарошку умирал…»
Да, играть смерть нехорошо, это довольно глупое дело для актера, и если бы мне сказали ложиться в гроб, я б не стал, говорил Филатов. И тут же противоречил сам себе: «Хотя у Шекспира почти везде убивают, что ж тогда – не играть Шекспира?» Все подвергать сомнению – было одной из составляющих особого стиля мышления Леонида Алексеевича.
Далеко не все воспринимали филатовский мартиролог-идею на ура. Смехов рассказывал: «Я был свидетелем, с какими трудностями Филатов пробивал свою программу…» Рафинированный театровед Виталий Вульф всякий раз возмущенно фыркал: «Филатов показывает только артистов, умерших от водки». А в высоких «инстанциях» Леониду Филатову пытались попенять: ну, зачем, Леонид Алексеевич, дорогой вы наш, специально выискиваете и вытаскиваете на всесоюзный «голубой» экран столь трагические истории?
В том-то и дело, что не специально! «Специально хочется, наоборот, – изо всех сил сопротивлялся автор и ведущий, – хорошего, светлого человека, а начинаешь поглубже погружаться в его жизнь, там, как магма под застывшей коркой, – трагедия. Ну что поделаешь, что у нас куда ни ткни пальцем – такая судьба. От некоторых… даже могилы не осталось. Не в годы репрессий. В наши годы».
А что до водки… «Так получается, – искренне вздыхал Филатов. – Это не моя вина, не мой хлеб, не мое пристрастие – исследовать жизнь алкашей. Я не строю на этом биографию. Дело не в водке. Сам был артистом, знаю, что это такое: вроде работаешь, работаешь, уже надорвался, сил нет. А где же то, что я оставлю хотя бы детям…»
Еще в самой первой своей программе, посвященной судьбе Инны Гулая, он нарочито дерзко и грубовато обнажил суть начатого цикла «Чтобы помнили…»: страна у нас большая, полезных ископаемых много, талантов просто навалом, поэтому чего там их ценить, верно?.. Так и живем.
Он, разумеется, прекрасно понимал и отдавал себе отчет, что «бродить по кладбищам и исповедовать вдов – занятие не из самых приятных в этой жизни. Но что это так аукнется в его собственной судьбе, доведет буквально до грани жизни и смерти, конечно, не предполагал. Не предполагал и того, что во время съемок возникнут очень трудные для него нравственные коллизии… «Беседую со вдовой, – говорил он, – она начинает плакать, просит: «Выключите камеру». А я – впервые замечаю за собой такую репортерскую жестокость, это мне никогда не было свойственно – даю оператору знак: продолжай. Потому что успокаиваю, а может, обманываю себя: эти слезы – тоже память… Не изобрели ведь пока такого измерительного прибора, который однозначно определял бы: это можно, а этого нельзя».
Чуть ли не со слезами на глазах, терзая душу, он рассказывал жене ужасную историю замечательного актера Станислава Хитрова. «Вспомни же, Нюсь, вспомни! Шофер из «Мира входящему»! Паренек в кубанке в «Девчатах»! Помнишь, как он еще свою «кубанку» Рыбникову проспорил?.. Некрасивый такой, со смешным носом, но все равно герой тогдашнего времени. На съемках «Экипажа», когда в аэропорту жгли самолет, в массовке вдруг увидел человека с очень знакомым лицом. Мне говорят: «Что ты, это ж был знаменитый артист, Стасик Хитров. Очень больной человек, запойный, его, если честно, уже давно не зовут сниматься. Мы его вписываем в массовку, привозим, конечно, уважаем, и потому в кадр не пускаем. Так, галочку поставим, деньги заплатим и отвозим домой». Жена с ребенком его оставили, жил он вдвоем с еще более больной старенькой мамой. А умер в больничном коридоре – в палате не было мест, представляешь, Нин?!. Но самое страшное начинается дальше. Приехали к его бывшей жене, спрашиваем: где похоронен? Хотим показать, снять могилку. Она отвечает: «На Ваганьково, но где точно – не помню»… Поехали на Ваганьково, подняли всех на ноги: могила Хитрова, известный артист… Копались, копались, разыскать не могут… Выяснилось, что ее… срыли. Потому что если в течение десяти лет могила остается неухоженной, ее срывают. Мы все время повторяем: Мейерхольд, Мейерхольд, а тех трагедий, которые происходят совсем рядом, не замечаем. Жутко…»