— Держи крепко, — сказал он мне, и я взялась за конец доски.
Папа начал пилить. При каждом движении тело его содрогалось, а звон пилы рвал воздух. Лицо его было красным. Доска упала на землю, папа взял следующую.
Держать доски было просто ужасно. Когда зубья пилы застревали, меня подбрасывало вместе с доской. Когда полотно пилы изгибалось, у меня клацали зубы.
Папа начал прибивать отпиленные доски к стене палисадника. Я не поняла, зачем ему это нужно, стена-то перед палисадником уже есть, а на стене — решетка, такие же ограды были во всех соседних домах, но тем не менее я стала подавать ему гвозди. Он прибивал доски по обе стороны решетки и вгонял гвозди так глубоко, что дерево трескалось, так глубоко, что даже шляпки скрывались. Он вбивал гвозди повсюду, под разными углами; один раз попал молотком по пальцу, до крови.
Забив досками решетку, он начал прибивать еще один ряд сверху. Доски были разной длины и толщины. Они начинались и кончались на разных уровнях. Если они были слишком короткими, папа прибивал одну к другой. Если между ними образовывался зазор, он забивал его цементным раствором, камнями, битым кирпичом. Мне казалось, он бы и себя вбил в одну из щелей, если бы мог.
Он не смотрел на меня, не разговаривал со мной. Около десяти часов он начал издавать какие-то звериные звуки. От этих звуков у меня замерло в груди, а руки сделались ватными. Папа сказал:
— Ты на что вытаращилась?
И я отвернулась, чтобы он не видел, как я плачу.
Папа работал все утро, без еды и питья, от его дыхания в воздухе клубился пар. Он то и дело выкрикивал, что ему нужно, и я подавала как можно быстрее. Он сбросил свитер, рубашка была мокрой от пота.
На противоположном тротуаре собралась кучка людей. Там были миссис Эндрюс, и мистер Эванс, и мистер Эндрюс. Наверное, они никогда не видели, чтобы забор строили с такой скоростью. В половине двенадцатого мистер Нисдон вышел из двери соседнего дома и остановился на тротуаре. Он упирался руками в бока и быстро моргал.
Папа то ли не увидел его, то ли сделал вид, что не видит.
— Макферсон! — крикнул мистер Нисдон. — Вы что там такое затеяли?
— Забор! — сказал папа.
Мистер Нисдон сказал:
— А вам не пришло в голову сперва поставить нас в известность?
— Молоток! — крикнул папа; я подала ему молоток.
Мистер Нисдон посмотрел в один конец улицы, потом снова на нас. Потряс головой, посмотрел в другой конец. Взмахнул руками. Потом посмотрел на папу и сказал:
— А он будет высоким?
— Не знаю! — сказал папа. Приколотил еще одну доску. — Гвозди!
Миссис Пью просунула голову через решетку в другой части ограды и сказала:
— Джон, налить вам чашку чая?
— Нет, спасибо, миссис Пью! — сказал папа.
Мистер Нисдон сказал:
— Эй, эй, а ну-ка погодите! Я хочу знать, какой высоты будет этот забор! Он уже отбрасывает тень к нам в палисадник и выглядит совершенно чудовищно! Вы не имеете права его возводить без нашего согласия!
Папа продолжал заколачивать гвозди.
Грудь мистера Нисдона начала подниматься и опускаться.
— Знаете что, вы и так нам тут уже поперек глотки! С этим вашим Концом Света и Армагеддоном, да вы еще и штрейкбрехер, — но это уже ни в какие ворота! Я этого так не оставлю!
Папа крикнул:
— Гвозди!
Снова появилась миссис Пью и сказала:
— А может, травяного настоя?
Глаза у мистера Нисдона выкатились. Он хлопнул дверью и ушел в дом.
Миссис Пью через некоторое время вернулась, но к этому времени мы ее уже не видели, только слышали:
— Джон, Джон! У меня и мятный чай тоже есть!
В пять часов начало темнеть. Люди, стоявшие на тротуаре напротив, разошлись по домам. Наверное, они гадали, собирается ли папа строить всю ночь, но никто не пришел и не сказал ему прекратить шум.
Папа велел мне идти в дом, но мне было совсем паршиво, мне нужно было его видеть, поэтому я продолжала подавать ему доски. Однако я очень замерзла.
— А может, хватит такой высоты? — спросила я наконец.
— Такой высоты?
— Мы и так уже улицу не видим.
— Нужно еще в два раза выше! — сказал папа и шлепнул на доски цемент, будто бы хотел их проучить.
Через некоторое время я подавала папе очередную доску и занозила руку. Папа этого не заметил. Я попыталась вытащить занозу, но она обломилась, и после этого каждый раз, когда я ему что-то подавала, мне делалось больно. Уже совсем стемнело, папа повесил на очередную доску керосиновую лампу и продолжал колотить, стоя на двух молочных канистрах. Он попросил меня сходить принести мешок с бутылками, которые собирался сдать, я принесла, он попрыгал на мешке и засунул осколки в цементный раствор наверху и в щели между досками снаружи — там, где цемент еще не застыл. В девять вечера мы вернулись в дом. Папино лицо было красным, вокруг глаз было два белых круга. Он налил нам чаю на кухне, руки его дрожали. Он сказал, что теперь осталось одно — сделать новую калитку, этим он займется завтра.
Ужинали мы молча. Держать вилку было больно. Да и вообще мне не хотелось есть. Тут я вдруг сказала:
— Ты забыл благодарственную молитву.
Папа перестал жевать. А потом громко сглотнул и взял чашку с чаем.
— Ну, теперь-то все равно уже поздно, — сказал он.
Я уставилась на него. Он подчистил тарелку, стуча вилкой, отодвинулся от стола и сказал:
— Ты доела?
Я ничего не ответила, но он все равно забрал у меня тарелку и пошел к раковине.
— Что с тобой такое? — спросил он, когда мы мыли посуду.
— Ничего.
— Неправда. Давай выкладывай. — Тут он перестал споласкивать тарелки и спросил резко: — Что там у тебя с рукой?
— Ничего.
Он забрал тарелку, которую я вытирала, и раскрыл мою ладонь. Кожа вокруг занозы покраснела и вспухла. Когда папа до нее дотронулся, я подскочила.
— Чего же ты молчишь? — сказал он совсем другим голосом; я пожала плечами и отвернулась.
Папа включил воду. Велел мне сесть, вышел из комнаты. Потом вернулся с перекисью, ватой, пластырем и иголкой. Подтащил стул, сел напротив, взял мою руку и принялся выковыривать иголкой занозу.
Лицо его было совершенно пустым. Я чувствовала на руке его дыхание. Он делал все очень осторожно, мне не было больно, но глаза все равно наполнились слезами, и я не могла поднять головы.
Папа взял пластырь, отклеил бумажку и приложил его к ранке.
— Вон там, — сказала я, и он прижал крепче. — И там.
Он прижал еще посильнее. В комнате вокруг стало очень, очень тихо.
Папа встал, будто вдруг вспомнил о чем-то, и сказал:
— Теперь заживет.
Я сказала:
— А может, еще и забинтовать?
Лицо его снова потемнело. Он сказал:
— Всего-то заноза, Джудит.
Я сжала заклеенную ладонь и стала смотреть ему вслед.
Калитка
На следующий день мы не пошли на собрание, поэтому мне не пришлось решать, надевать или нет пончо Джози. Мы не пошли проповедовать, мы не читали Библию и не ели ягнятину с горькой зеленью. Вместо этого папа сделал калитку.
Я в жизни не видела такой калитки, думаю, что и никто не видел — судя по лицам тех, кто проходил мимо. Папа весь день трудился над ней в палисаднике. На земле лежали льдинки и не таяли, потому что солнца не было. Я носила папе чашки с чаем, но он велел мне сидеть дома, потому что очень холодно.
Без десяти два позвонил дядя Стэн — спросить, все ли у нас в порядке. Я вдруг подумала — странно, что папа не позвонил ему или Альфу и не рассказал про пожар, но спрашивать, почему, не хотелось. Я сказала, что папа делает калитку. Стэн сказал:
— А-а… — А потом сказал: — Ну ладно, если у вас все в порядке… хорошо хоть, вы оба здоровы.
— Здоровы, — сказала я. — Позвать папу?
— А он занят?
Папа как раз прошел мимо окна с калиткой.
— Немножко, — сказала я.
Стэн сказал:
— Ну, не отрывай его по пустякам, малыш. — А потом сказал: — Калитку?
— Да.
— Ладно, просто скажи, что я звонил, что мы тут без вас скучаем.
— Хорошо.
Я положила трубку, было как-то странно. Казалось, голос дяди Стэна доносится из какого-то другого мира. Я вдруг пожалела, что мы не пошли на собрание. Я бы даже, так и быть, надела пончо.
Папа доделал калитку — она оказалась выше его и по форме как окно в церкви. Толщиной она была в три доски, с металлическими заклепками снаружи, а в самой середине — латунная ручка величиной с ладонь и формой как острие пики. Папа целый час навешивал калитку, по лицу его струился пот, а дышал он с таким звуком, с каким дышат перед смертью. Он показал мне, как открывать калитку, и дал ключ. Ключ был длиннее моей ладони и очень тяжелый.
За ужином я сказала:
— Дядя Стэн звонил.
— А-а.
— Спрашивал, не заболели ли мы.
— И что ты ему сказала?
— Что ты делаешь калитку. Он просил тебе передать, что они скучают. — Я отнесла тарелки в раковину и сказала: — Достать Библии?
Папа опустил голову на руки.
— Погоди минутку.
Я до того не обращала внимания на его руки. Они оказались в два раза больше обычного и еще ярко-красными, будто бы папа сунул их в кипяток. Повсюду порезы, засохшая кровь, лохмотья отставшей, кожи. Пальцы казались сосисками, на которых того и гляди лопнет шкурка.
Я вымыла и вытерла тарелки, принесла Библии. Но когда я вернулась, папина голова лежала на руках, а сам он крепко спал.
Стена из кольев
В понедельник Нил Льюис не пришел в школу, я этому очень обрадовалась. Миссис Пирс, похоже, ничего не знала про пожар, остальные тоже, так что если Ли с Гаретом и были тогда вместе с Нилом, они никому ничего не сказали.
Когда я вернулась домой, то увидела, что на углу стоят мистер и миссис Нисдон, миссис Эндрюс и мистер Эванс, все с продуктовыми пакетами. Мистер Нисдон говорил:
— А мы теперь изволь жить рядом с этим.
Мистер Эванс сказал:
— Я понимаю, зачем он это построил, но все равно такое недопустимо. Вы только посмотрите на это битое стекло.