— То, что они натворили в саду, просто ужасно. Все это твой папа когда-то сажал для твоей мамы. Вишня весной была такая красивая. И окно, и входная дверь…
— Это еще не все, — сказала я. — Они и перед домом устраивали всякие безобразия, и бросали нам всякое в почтовый ящик, и ездили вокруг папы, и обзывались на улице. Писали гадости на заборе. А однажды вечером я вышла на улицу, и… ну ладно, неважно.
Дядя Стэн покачал головой:
— Воистину Сатана испытывает нас на твердость.
— Я думала, только Бог нас испытывает, — сказала я.
Дядя Стэн коротко рассмеялся.
— Но этот забор не может стоять там все время, верно? Твой папа не собирается там его оставлять?
— Папа считает, что это забор как забор. А вот один дяденька из гражданского суда против.
— К вам кто-то приходил?
— Да.
— Ну и ну. — Дядя Стэн пошарил в кармане, вытащил пачку сигарет.
Я как раз собиралась предложить ему чашку чая, когда у дома остановилась машина. Через минуту мы услышали у задней двери голоса. Какой-то мужчина сказал:
— Я понимаю, Макферсон, но гнаться за ними, вот так… А что бы вы сделали, если бы их поймали?
Папин голос сказал:
— Об этом я не успел подумать.
Потом открылась дверь, и вошел папа с двумя полицейскими, мужчиной и женщиной, и сначала он сказал:
— Джудит.
А затем сказал:
— Стэн.
Я вскочила, а потом замерла, потому что на рубашке у папы была кровь, а рукав свитера был завернут.
Дядя Стэн сказал:
— Джон, что тут происходит?
И мне показалось по его голосу, что он сердится, и это было странно, потому что до этого он говорил совсем не сердито.
Папа подошел ко мне и сказал:
— Все в порядке. Я отнес Нила в «скорую помощь». Он поправится.
А дяде Стэну он ничего не сказал.
Я села и стала смотреть на руки.
— Ладно, дальше вы сами разберетесь, — сказал полицейский. Посмотрел с подозрением на дядю Стэна, потом повернулся к папе: — Никуда не уезжайте, Макферсон. Нам может понадобиться в ближайшее время еще раз взять у вас показания.
Женщина сказала:
— Кстати, этот забор не соответствует никаким нормам безопасности.
Папа проводил полицейских. Вернувшись в кухню, он бросил свитер в стиральную машину. Дядя Стэн сказал:
— Джон, нам нужно поговорить.
Папа сказал:
— Я понимаю, как все это выглядит, но я тебя уверяю, на самом деле все совсем не так.
Дядя Стэн сказал:
— Да что не так? Ты вот это-то видел? — Он указал в сторону палисадника. — И это, — он указал на топор, — и до чего ты довел ребенка, и как, прости господи, этот парень попал под машину? Что происходит, Джон? И почему мы ничего об этом не знаем?
Папа сказал:
— Спасибо, Стэн, что пришел, но сегодня я больше не в состоянии ни о чем говорить. Нам придется отложить разговор на потом.
Они посмотрели друг на друга. Потом дядя Стэн вдруг втянул воздух, положил руку мне на макушку и сказал:
— Ну ладно. Спокойной ночи, зайчонок. Теперь все будет хорошо.
Он взял ключи от машины и пошел вслед за папой к двери. Я слышала — перед тем как выйти, он сказал снова:
— Нам нужно поговорить.
А папа ответил:
— Не сейчас.
Потом я услышала, как захлопнулась калитка, а потом входная дверь, и папа вернулся в кухню.
Глаза у него были очень яркими и очень темными. Он пододвинул стул, сел передо мной, положил руки на колени. И сказал:
— Я вижу, ты очень перепугалась. Прости меня. Я гнался за Нилом Льюисом и другими мальчишками, Нил побежал через дорогу. Я ему ничего не делал. В полиции это знают. Нил в больнице. Его обязательно вылечат.
Но я так и не посмотрела на него, тогда он громко вдохнул и сказал:
— Прости меня, Джудит. Прости, пожалуйста. Я не должен был выходить. Но сделанного не воротишь. — Он поднял руки, потом уронил обратно на колени. Потом встал. — Ладно, пора спать.
Он приготовил мне грелку, как тогда, когда я была маленькой, и сказал:
— Идем.
Мы вместе поднялись наверх, он положил грелку мне в постель, я легла. Он сел на край кровати. Я посмотрела в окно и порадовалась, что темно и папа не видит моих глаз.
За оконным переплетом сияли миллионы звезд, свет лился из них, будто они были дырочками в куске материи, за которой скрывалось что-то удивительное. Я хотела заговорить, но сразу не смогла, потому что в горле все сжалось. Я ждала. Уже решила — не смогу, но тут горло отпустило, и я сказала:
— А с тобой все будет в порядке?
— Да, — сказал папа; он тоже заговорил не сразу. Я сообразила, что он не сказал: «Да, все с нами будет хорошо», не сказал: «Это дурацкий вопрос».
Потом мы целую минуту ничего не говорили, горло мое сжималось все сильнее, даже челюсть заболела.
— Тебя посадят в тюрьму? — спросила я.
— Нет.
Я сказала:
— Я за тебя так испугалась.
И голос был почти не голос, а шепот.
Папа посмотрел вниз. Он сказал:
— Прости меня, Джудит. Зря я к ним вышел.
Я сказала:
— А что теперь будет?
И голос был не голос, а выдох.
— Ничего. Больше ничего не будет. Произошла неприятная история, но теперь все кончено.
Он еще немного посидел со мной, а потом сказал:
— Мне завтра рано вставать на работу. Ты тут как, не напугаешься?
Я качнула головой, потому что говорить не могла.
На миг мне показалось, что он меня сейчас поцелует, но он просто натянул мне одеяло до самого подбородка и пожелал спокойной ночи.
Лучший день в моей жизни
Был один день, когда мне казалось, что папа меня любит. В этот день мы с ним прошли, взявшись за руки, пятнадцать километров.
Мы ходили проповедовать, и было лето, и почти настал вечер. Мы были отсюда далеко, в месте, которое называется Молчаливая Долина, где совсем мало домов и очень много деревьев. Мы там редко бываем, потому что людей там живет мало, все дома можно обойти за один день, так что ходим мы туда раз или два в год. В Молчаливой Долине повсюду поля. Они спускаются к реке. Мы тоже пошли к реке, ласточки-береговушки залетали в дыры в крутом берегу. Трава была такая, что ее приходилось раздвигать руками, кое-где были цветы, а еще деревья. День был из тех, когда все вокруг сияет.
Моя рука лежала в папиной, а его рука лежала в кармане брюк. Кожа у папы была удивительная. Я чувствовала вены на его руке и волоски на суставах пальцев. Я чувствовала, как движутся мышцы у него на ноге. Помню, я думала: нужно обязательно запомнить это мгновение, тяжелое солнце и папину руку в моей руке. В голове у меня был полный покой, и между нами с папой — тоже, и я вспомнила слова из Писания, как Патриархи ходили с Богом, и подумала: наверное, это было почти так же.
Время от времени мимо проносились машины, и шелест, который они оставляли в воздухе, и то, как земля будто бы плескалась нам об ноги, и прохладный травяной запах, и звуки, с которыми земля дышала, и то, как качались вокруг деревья и травы, — от всего этого у меня что-то случилось в животе. Не знаю, как вышло, что мы взялись за руки, но знаю: если бы я заговорила, или нам бы кто-нибудь встретился, или пришлось бы остановиться, или перейти дорогу, или вытряхнуть что-нибудь из ботинка, все бы сразу кончилось.
Когда мы дошли до дому, в воздухе кружились мошки. Мы приготовили ужин из того, что осталось со вчера, и съели его, сидя на ступеньках заднего крыльца и глядя, как одна за другой загораются звезды. Я никогда раньше не видела столько звезд, как в ту ночь, а еще они проносились по небосклону — был настоящий звездопад. На улице было так тихо, что я подумала: все остальные тоже, наверное, смотрят, потому что не было слышно обычного — как выносят мусор, как ужинают, как кричат взрослые и верещат дети.
Папа сказал мне, что без звезд нас бы не было, что все, что есть во Вселенной, оттуда. Он рассказал, что каждая звезда — как костер, а костры рано или поздно догорают, и на этом кончается жизнь звезды, но, прежде чем умереть, она дает жизнь новым звездам. Папа сказал, что звезды взрываются и возникают черные дыры, а в них такое тяготение, что оттуда уже ничему не вырваться, даже свету, так что звезды из самых ярких предметов на свете превращаются в самые темные. Папа сказал, что звезды на небе постоянно умирают и рождаются.
И во мне горел костер, и в папе тоже, и вокруг было жарко. Мы мчались с той же скоростью, что и звезды, хотя и сидели совершенно неподвижно. Я держала в руках что-то огромное, тело мое было для этого слишком мало. Я с такой силой держала глаза открытыми, что их начало жечь. Я так старалась не шевелиться, что в груди сделалось тесно и трудно было дышать.
Я сидела неподвижно все время, пока падали звезды, и мы смотрели, как они пересекают небосклон, а потом все кончилось, и через некоторое время я снова смогла сглотнуть, а потом мигнуть, а потом сделать вдох. Мы с папой еще немного посидели на ступеньках, а потом пошли в дом. И этот день был лучшим днем в моей жизни.
Темнота
Я никогда не любила темноту. Думаю, если бы мама была жива, она сидела бы со мной перед сном, или оставляла бы включенным ночник, или делала еще что-нибудь, но папа считает все это баловством, а еще он считает, что нужно Мыслить Здраво и Экономить Электричество.
Люди часто говорят, что боятся темноты, а на самом деле они боятся не самой темноты, а того, что прячется в темноте, например привидений или чудовищ. А вот я боюсь именно темноты, потому что в темноте находится Ничто.
В ночь, когда Нил попал под машину, папа ушел, и темнота надавила на меня со всех сторон. Она набилась мне в нос, в уши и в рот. Дышать стало очень трудно. Я пыталась улечься то так, то этак. Сказала себе, что не буду разговаривать с Богом. Мне было страшно того, что я могу ему наговорить. Но темнота все давила, и в конце концов я села, откинула одеяло и сказала:
— Я же все исправила!
Молчание. Тогда я заплакала. И после этого Бог сказал:
«Ничего нельзя исправить. Я же тебя предупреждал».