В библиотеке работали две неразлучные подруги, двадцатипятилетние Таня и Галя — «мечтательница» и «энтузиастка». В глазах Тани постоянно виднелась какая-то сосредоточенная грусть; походка у нее была робкая, голос слабый; она не курила, но появлялась на лестничной площадке «для общения». У Гали был озорной взгляд, низкий твердый голос, а книги она разносила торопливо, стремительно, на ходу поправляя длинные волосы, рассыпанные по плечам. Подруги были незамужними, в шутку называли себя «старыми девами» и не стеснялись говорить, что «ждут мужчин, отличных во всех отношениях».
Кроме неустроенности в личной жизни подруг объединяла любовь к киноискусству — не модное увлечение фильмами и поклонение актерам, что свойственно симпатичным девушкам, мечтающим о театральной карьере, — они никогда и не хотели быть актрисами — их объединяло серьезное изучение истории и теории кино, обе учились на вечернем отделении киноведения института кинематографии. Они не пропускали ни одной новой картины, постоянно ходили на просмотры старых лент в Кинотеатр повторного фильма, на каждого актера и режиссера заводили карточки со своими заметками к той или иной работе. И Таня, и Галя жили в семьях со средним достатком, но умели хорошо одеваться, «недорого и со вкусом», — как они объясняли любопытным.
На выдаче книг сидела маленькая веснушчатая Лера; нервная, восторженная, немного взбалмошная, она быстро всем загоралась и с невероятной готовностью поддерживала любое предложение подруг, будь то поход на выставку или вылазка на природу. Лера училась на вечернем отделении пединститута и жила за городом с матерью и дочерью, которую водила в детский сад на пятидневку.
Когда-то Лера встречалась с одним парнем, но он бросил ее, как только узнал, что у них будет ребенок. И мать была против безотцовщины, даже пригрозила выгнать дочь из дома. С отчаяния Лера решила покончить с собой.
— Вот дура, — вспоминала она в «курилке», — хотела умереть из-за того дуралея. Сейчас мне смешно. А тогда легла на рельсы, даже газетку постелила, чтоб не испачкаться. А один железнодорожник меня оттащил, и отшлепал, и привел к матери, и все рассказал, а мне объяснил, какая я дура. Такой хороший дяденька! Всю жизнь его буду помнить.
«Книжницей со стажем» в библиотеке называли Тамару, высокую красивую тридцатилетнюю женщину, которая обладала сильным притягательным полем — к ней тянулись все сотрудницы и читатели. Всегда в хорошем настроении, с прекрасной улыбкой, она для каждого находила приятные слова — иногда мимоходом, от душевной щедрости, бросала легкий комплимент или какую-нибудь шутку, и тем самым каждого заражала своим настроением, как бы подпитывала маленькими радостями. Когда она выходила покурить на лестничную площадку, какие бы неприятности ни переполняли меня, общаясь с ней — да что там! — просто глядя на нее, я сразу веселел. Тамара закончила Библиотечный институт, была замужем, воспитывала сына школьника.
Заведовала библиотекой Фаина Ивановна, тихая, даже застенчивая женщина, невероятно преданная книжному делу. Библиотеке всего раз в год отпускали небольшой денежный фонд для приобретения книжных новинок, но Фаина Ивановна после каждой зарплаты обходила книжные магазины и дополнительно покупала на свои деньги интересные издания. Ее можно было видеть в букинистических лавках, где она выискивала редкие книги, подшивки старых журналов, монографии… Особо усердных читателей, дотошных «книгоедов», вроде меня, Фаина Ивановна часто приглашала в свой кабинет и показывала «золотой фонд» — коллекцию ценных книг.
Между собой сотрудницы называли библиотеку «наше царство». Заведующая Фаина Ивановна считалась «королевой», Тамара — «принцессой», остальные девушки — «карандашиками», потому что носили на шеях нитки с привязанными карандашами, чтобы всегда иметь их под рукой.
Каждый вечер за Тамарой заходил ее муж Александр, театральный художник, хромоногий горбун с прямо-таки скульптурным лицом. Он красиво и умно ухаживал за всеми сотрудницами, в «курилке» запросто знакомился с читателями, всему давал неожиданные, но точные характеристики, интересно рассказывал о театральном мире и при этом никогда не говорил о себе, хотя его имя значилось на нескольких афишах.
Мы с Александром сразу стали друзьями и не раз вели длинные беседы «за жизнь» — в основном говорил Александр, а я, как губка, впитывал его житейские лекции.
Несколько раз Александр и Тамара приглашали меня к себе, угощали домашним ужином (для меня — роскошь в то время), а потом Александр показывал мне свои работы — ставил подрамники и картоны на диван и спрашивал:
— Не бликует? Хорошо видно?
В его работах был энергичный рисунок и мощная кладка мазков. Он объяснял их простыми, доходчивыми словами, долго передо мной не держал; улыбаясь, отмахивался, легко, даже чуть небрежно, убирал картину и ставил следующую.
— Все это так, закваска, заготовки, — бормотал. — Когда-нибудь, может, и сделаю что-нибудь стоящее, а пока только подбираюсь… Вот настоящие вещи! — он кивал на стену, где висели репродукции с картин Коровина и Кустодиева. — У них, у мастеров, все продумано, логично. Во всем простота и ясность… Искусство ведь не что иное, как поиск гармонии. Гармонии между возвышенным и заземленным, человеческим…
Иногда я засиживался у них до полуночи, и тогда Александр провожал меня до метро; по пути брал под руку и, вышагивая рядом утиной, переваливающейся походкой, восторженно говорил о красавице жене, о сыне, с которым по воскресеньям ездил на этюды… Счастье переполняло его, он то и дело, как мальчишка, чиркал ладонью по стенам домов, припадая на больную ногу, смешно подпрыгивал под деревьями, пытаясь сорвать листву, желал «доброй ночи» встречным незнакомым полуночникам — в нем было много прекрасных чудачеств, свойственных незаурядным натурам.
Кроме студентов, библиотеку посещали рабочие, выпускники средней школы, пенсионеры.
Каждый вечер в читальном зале сидел парень, работающий землекопом на стройке. У него было одутловатое лицо и вялая походка, он готовился поступать на курсы фотографов. Бывало, обложится, забаррикадируется книгами и альбомами, одна макушка торчит. Он запоем читал литературу по фотоделу, делал выписки в общую тетрадь, а на лестничной площадке во время перекура ходил взад-вперед, не вынимая папиросы изо рта, пыхтел и что-то бормотал себе под нос. Он выкуривал сразу по три папиросы, всю площадку заполнял клубами едкого дыма, постоянно натыкался на других курящих, обсыпал их пеплом, но всегда извинялся, шаркая ногами и прикладывая руку к сердцу.
Однажды парень принес в библиотеку свои фотографии и, показывая их в «курилке», быстро забормотал:
— Здесь я уловил состояние природы, определенное мгновенье, а привязанность к мгновеньям основа вечного…
Он говорил сбивчиво, но с таким жаром, с такой влюбленностью в свое дело, что я сильно ему позавидовал, ведь у меня не было никакого стоящего дела.
Как-то он мне сказал:
— Интересная штука! Я вычитал, что в «Лайфе» работает сто фотографов, и у всех возраст за полста… Молодых не берут. А знаешь, почему? Они там пишут так: мол, молодой может сделать хороший снимок, а может и загубить… Спешит, мол, юношеское нетерпение… Неровно делает, нет глубины мысли. А старички, мол, не напортачат. Они не спешат, ждут, когда там облачко встанет на место, когда тень ляжет где надо, тогда и щелкают… Такая штука… мастерство, мол, приходит с годами. Мастерство — это стабильность…
Звали этого парня Игорь. К сожалению, он не поступил на курсы по семейным обстоятельствам. Я помню, в тот день он вошел в библиотеку удрученный, в зал даже не заглянул; увидел меня на лестничной площадке, закурил.
— Такая штука… подвела меня жизнь. Но я еще попытаюсь разок. Поднатужусь… А потом, кто знает, может, и в институт махну. Не ради диплома, нет. Чхать я на диплом хотел. Для фотодела главное — опыт и хорошая камера… Просто охота повариться среди студентов… Я и сюда-то, в читалку, хожу, потому что здесь студенческий дух. Ты, небось, тоже?
Почти ежедневно в читальном зале сидели две художницы, студентки текстильного института Наташа и Светлана.
Наташа жила с матерью в двух маленьких комнатах, заваленных книгами, подсвечниками, шляпами, разноцветными лоскутами материи; самыми ценными вещами в квартире считались пианино и швейная машинка «зингер». Наташа была страстной собачницей: держала колли с какой-то невероятной родословной, выписывала журнал по собаководству, ходила с колли на выставку и знала всех владельцев знаменитых собак; когда колли щенилась, Наташа продавала щенков через клуб собаководства и на вырученные деньги совершала с матерью путешествие по Прибалтике (мать и дочь связывала крепкая дружба, их отношения напоминали отношения старшей сестры и младшей, причем практичная Наташа часто «учила жить» непрактичную мать и тогда было ясно, что именно она старшая в их «сестричестве»).
Наташа жила в доме напротив библиотеки и часто приглашала всех нас к себе «чаевничать». Мать Наташи встречала гостей радушно: принимала активное участие в разговорах, а под конец играла на пианино.
Светлана тоже жила с матерью, но они постоянно ссорились (их отношения напоминали отношения давно надоевших друг другу квартиранток). Мать пилила дочь, что она «сидит на ее шее», «никак не выходит замуж» и «вообще сильно раздражает ее». Они жили в коммунальной квартире, и Светлане еще доставалось от соседей за то, что «от ее красок у всех болит голова», что «она подолгу говорит по телефону», что «ее петух по утрам орет» (Светлана держала кошку и филиппинского петуха).
— Скорей бы закончить вуз, — вздыхала Светлана в «курилке». — Начну работать, сниму комнату, ни от кого не буду зависеть.
От умершего отца Светлане с матерью осталась большая дача с лесистым участком по Белорусской дороге. С годами строение все больше приходило в негодность, и каждую весну Светлана ездила ремонтировать крышу, подправлять забор. Раза два мы с Игорем (землекопом и фотографом) ездили помогать. На лето мать Светланы сдавала загородный дом дачникам.