Целый год я ходил в музей изобразительного искусства, изучал импрессионистов, и в конце концов пришел к пониманию цветовых решений. Даже «горбун» меня похвалил:
— В ваших работах появилась некоторая притягательность, это уже заявка на серьезность. Теперь предстоит главное — создавать собственную идею совершенства и искать свою манеру для ее воплощения.
Как я ни старался, собственная «идея совершенства» в искусстве ко мне никак не приходила, а в жизни пришла сразу — в нашей группе было много «совершенных» девушек и они вызывали у меня нешуточное волнение. Конечно, помня заветы родственников, я был осмотрителен — в каждой сокурснице выискивал какие-нибудь опасные признаки, и, естественно, находил; тем не менее то одной, то другой пытался назначить свидание, но делал это довольно неуклюже:
— Давай вечером где-нибудь посидим, выпьем винца, — говорил.
А сокурсницы были москвичками и их отпугивали мои провинциальные замашки. К тому же, они, всезнающие, практичные, и не собирались встречаться с бездомным и безденежным парнем из общаги. Ну и главное — я ходил в середнячках, а в группе были по-настоящему талантливые парни. Короче, потерпев несколько поражений подряд, я приуныл и на некоторое время поставил крест на личной жизни.
После окончания училища меня распределили в детский театр. Как декоратор я получал сто рублей; двадцать платил за комнату, которую снял на окраине у платформы Яуза в одном из деревянных домов, остальных денег еле хватало на еду, сигареты и проезды.
Декоратор в театре — это только звучало. Я настроился в театре найти «идею совершенства», а получил обычную малярную работу: рабочие сцены раскладывали декорации в «кармане» за сценой, я составлял в ведрах колера и огромными кистями-«дилижансами» освежал «стены», «деревья», «кусты» — мазал фанеру однотонными красками. Крайне редко выпадала творческая работа: обновление какого-нибудь задника — холмистого ландшафта с замком или морского пейзажа. И каждый вечер приходилось дежурить на спектаклях, на случай срочной подмалевки во время установки декораций.
В театре я подружился с рабочим сцены Гошкой, беспокойным, с бледным лицом и хилого телосложения. В отличие от меня, он не курил и не выпивал — его организм не переносил спиртное, он даже от фруктовой воды шатался. Гошка работал в театре два года и на правах старожила вводил меня в курс дела:
— …Конечно, в театре интересно, но и много фальши. — И дальше выдавал мне «ценную информацию» (попросту театральные сплетни), чтобы я «лучше ориентировался в среде».
Гошка чуть ли не ежедневно менял костюмы — носил реквизитные, с номерами на подкладке (его мать в каком-то театре работала костюмершей); у него был целый шкаф прокатных шмоток, кое-что он великодушно предлагал носить мне, но я отказывался — не по каким-то там этическим соображениям, просто боялся испачкать красками.
Гошка имел явные актерские способности, об этом говорили все, и больше других — его мать — она вполне серьезно считала его гением и называла поэтично «васильковым мальчиком». Закончив школу, Гошка поступал во ВГИК, прошел три тура, но не добрал одного балла. После экзаменов в дирекцию ворвалась его бабка и учинила там скандал.
— Это безобразие! — кричала визгливым голосом. — Мой внук не мог провалиться! Его нарочно срезали! Кто-то пропихивал своих! У вас здесь не конкурс молодых людей, а конкурс родителей!
— Ну что вы говорите, бабуся! — успокаивал ее директор. — Ваш внук способный, мы обязательно его примем. Ему нужно только еще поработать над…
— И слушать ничего не хочу! — не унималась бабка и изо всей силы стучала зонтом об стол. — Я буду жаловаться министру!.. — она схватилась за сердце и, охнув, опрокинулась в кресло.
Принесли валидол, мокрое полотенце, вызвали «скорую помощь», и вот когда врачи поволокли ее к машине, она… сняла платок, а вместе с ним маску, и бабкой оказался… Гошка.
— Спасибо за помощь, — сказал, прыгнул с носилок и исчез.
Ему позвонили, объявили, что зачисляют в студенты, но Гошка швырнул трубку — решил поступать в другой вуз. Мать чуть ли не на коленях упрашивала его, но Гошка был самолюбив и обидчив до чертиков.
Он устроился рабочим сцены в детский театр и в одном спектакле даже играл Бармалея, и постоянно ходил с синяками на лице.
— Ребята пуляют из рогаток, объяснял несведущим. — Это хорошо. Значит, мой Бармалей что надо!
У Гошки было немало знакомых девчонок, в основном из числа театральных фанаток, он доставал им пропуска на спектакли, а после спектакля то одну, то другую приглашал к себе.
— Всякая любовь не зря, — объяснял мне. — То, что не успел отдать одной, отдаешь другой. Получается как бы продолжение чувства. Тем более что они у меня все одного типа… У многих блуждающий вкус, им нравятся всякие, а я люблю определенный тип девчонок.
Гошкина мать, как и ее сын, была неплохая актриса; во всяком случае, с Гошкиными подружками она играла прекрасно. Здесь они семейно разработали все мизансцены. Не раз Гошка приводил домой какую-нибудь девицу и говорил:
— Мама, познакомься — моя невеста.
И мать всплескивала руками:
— Ой, Гошенька, наконец-то!
И целовала девицу в щеку, и принимала, точно родную дочь, и весь вечер сулила ей счастливую жизнь, а через неделю, если Гошка хотел «порвать роман», его мать не очень-то церемонилась с «невестой» и холодно отвечала по телефону:
— Гоши нет дома, и вообще, девушка, не будьте навязчивой и не мешайте моему сыну готовиться в институт.
Раза два Гошка знакомил меня с «театралками», но рядом с ним, артистичным, я, «художник голодранец», естественно, сильно проигрывал и дважды девчонки со мной не встречались.
Однажды Гошка серьезно влюбился в какую-то актрису и каждый вечер бегал выяснять с ней отношения; после работы сразу прощался со мной и бежал в метро.
— Опять выяснять? — спрашивал я.
— Да, кое-что еще недовыяснили.
Я никогда не видел той актрисы и уже подумывал, что Гошка попал в какую-то картежную кампанию или, что еще хуже, — пристрастился к игре на ипподроме (по слухам, это затягивало на всю жизнь), но потом отбросил эти версии — Гошка слишком любил театр, чтобы разделять эту любовь еще с чем-либо, разве что с девицами, но и здесь вскоре поумнел — через год, после многочисленных выяснений с актрисой, заявил мне:
— Знаешь, все-таки встречаться с одной девчонкой лучше — она больше раскрывается… вроде жизнь наполняется смыслом. А сегодня одна, завтра другая — получается просто спортивный интерес.
Эта Гошкина любовь чуть не привела к свадьбе, но ей помешала Гошкина мать — она не собиралась отдавать своего «василька» «разным хищницам». По ее понятиям, все современные девицы делились на две категории: на явных и скрытых хищниц. «Эта из скрытых», — твердо заявила она, как бдительный страж независимости сына, и Гошка поверил.
Гошкина мать не теряла надежды увидеть сына «известным актером» и изо всех сил проталкивала его в «театральные круги»; по пятницам устраивала «творческие встречи» — приглашала актеров, музыкантов и прочих «нужных» людей. Среди гостей бывали и Гошкины приятели, которые обещали стать «известными». По мнению Гошкиной матери мне это «не грозило», но все же она считала, что у меня есть кое-какие способности (Гошка показывал ей мои эскизы декораций). Ну а я не пропускал пятниц, потому что на них можно было плотно поесть. Сам Гошка «творческие вечера» всерьез не принимал и не верил, что мать устраивает их ради его карьеры.
— Она просто бурно расстается с молодостью, — говорил.
Однажды на Гошкин день рождения у них, как всегда, собралась театральная публика. Я заявился позже всех, после спектакля. Дверь мне открыла Гошкина мать и без особого энтузиазма протянула:
— А-а, это ты! Проходи.
Я переступил порог и шепотом спросил:
— Ну как, еще не влезли?
Гошкина мать все боялась, что к ним влезут воры, запиралась на десять замков, а я при каждой встрече подогревал ее страхи и рассказывал о грабежах у нас за городом.
— Нет еще. Проходи, проходи. Гоша там.
Мой друг стоял посреди общества в этакой балетной позе — пятки вместе, носки врозь — и читал стихи. Он имел привычку читать стихи и когда просили, и когда не просили, при этом всегда смотрел поверх слушателей, словно что-то рассматривал вдалеке; заметив меня, кивнул и продолжал тараторить.
Я примостился на краю дивана.
Когда Гошка закончил, поднялся один актер с глубоко сидящими глазами и начал что-то молоть о композиции и сверхзадаче (Гошкина мать достаточно точно называла его «замысловатым человеком»). Актер бурчал невнятно — казалось, набил полный рот камней. После него заговорил еще один тип; торжественно-загробным голосом начал нахваливать Гошку (Гошкина мать называла его «утонченным человеком» и разговаривала с ним заискивающе-размягченным тоном, всем своим видом выказывая немыслимое почтение).
Я в унылой задумчивости уминал все подряд, что стояло на столе; нагрузившись, откинулся на спинку стула и только тогда заметил, что все уже отошли от стола и курят в прихожей — устроили дымовую завесу. За столом кроме нас с Гошкой оставалась только девица в платье «под старину»; у нее были медные волосы и квадратные очки. Почему-то сразу подумалось: «красивые очки много значат; даже когда в лице ничего нет, смотришь на очки».
— Это твоя актриса? — шепотом спросил я у Гошки.
— Нет, что ты! Моя на гастролях. А эту сам вижу впервые. Наверно, с кем-нибудь из актеров.
Девица перегнулась через стол и обратилась к Гошке:
— Где мы могли видеться? На вечере Достоевского? О, когда я погружаюсь в Достоевского, для меня уже не существует действительность… Думаете, со мной все ясно? Ничуточки! Вы, мужчины, странные. То, что вам в женщине кажется сложным, на самом деле просто, а то, что думаете просто, оказывается сложным, — она хохотнула и продолжала пытать Гошку: — Вам нравится Друсиловский?
— Кто это? — поморщился Гошка (его душа явно была где-то на гастролях с актрисой).