– А не должны мы полицию вызвать, не? Или МЧС? – спросил Сашок. – Ребенок же, это тебе не пес чихнул, я извиняюсь. Пускай разбираются, ищут убийцу, а там, может, наткнутся на ветки эти чертовы.
– Дело говорит Сашок. Ты, вообще, уверен, что именно ребенка видел? Вдруг кукла какая?
Иван Данилович задумался. Было темно, он нервничал, задыхался от запаха, прислушивался к каждому шороху. Мог и напутать, нафантазировать. Но трупик этот до сих пор стоял у него перед глазами. Слишком реальный, чтобы быть выдумкой. Как бы ни хотелось обратного.
Закрыв ворота и оставив собак за главных, они двинулись к гаражам. Сашок прихватил с собой алюминиевый прут, Пал Палыч обновил батарейки в фонаре-прожекторе и теперь нервно гонял электрический кружок по всей округе. По путям буквально в паре десятков шагов то и дело грохотали составы, по направлению к метро светились огоньки, но в промзону спустилась непроглядная тьма, едва разбавленная подслеповатыми уличными фонарями. Цивилизация была рядом и одновременно бесконечно далеко отсюда.
Воняло так же, но трупов не было. Ни одного. Когда фонарный луч облазил каждый закуток гаража, то уперся в лицо Ивана Даниловича.
– Перепрятал… Учуял, значит, опасность. Засуетился, паразит.
Пал Палыч опустил фонарь.
– Умная срань.
– Так делать-то чего теперь? – спросил Сашок, проводя прутом по краям дыры. По входу в нору. – Идеи есть?
Иван Данилович сжал в кармане ключ от гаража с «буржуйкой». Идея была.
Пока Пал Палыч ходил за канистрой, Иван Данилович собрал сушняка у гаража, подготовил старых газет на растопку. Тщательнейшим образом проверил печь – особенно засов на дверце и заслонку. Похоже, ветки затаскивали добычу по стене, но хватит ли им сил выбраться из «буржуйки»? Иван Данилович надеялся, что нет. Одно дело – тащить, как те же муравьи, и совсем другое – выламывать железо. Дымоход был достаточно широким, но веткам хватило бы и мелкой щели. Главное, чтобы они учуяли запах.
На вид корпус гаража был целым, без дыр и лазеек, куда можно протиснуться, – Пал Палыч прошелся с фонарем от и до. Снаружи крикнул Сашок, и ему открыли ворота. Он закатил внутрь тачку, вытер лоб и сплюнул.
– Последний раз я такой херней занимаюсь! Нашли, ептыть, разорителя могил!
Альма выглядела – и пахла – ужасно. Она больше не напоминала собаку. В тачке лежал комок из грязной шерсти, сломанных костей и мяса, в котором что-то копошилось. Останки Альмы облили бензином и уложили в печь на сушняк, газеты и обломки деревянного манежа. Пал Палыч подцепил лопатой выпавший из «буржуйки» шмат, вышел из гаража и закинул его на крышу. Поближе к трубе.
Они заперлись на все засовы и стали ждать.
Фонарем по-прежнему руководил Пал Палыч, так что луч света беспрерывно гулял по гаражу и откликался на любой шорох снаружи. Запах бил в нос, норовил свалить, но они терпели.
Через три часа они сроднились и с запахом, и с темнотой. Сашок откинулся в кресле, сжимая в руке прут и зевая, как заведенный. Пал Палыч зафиксировал фонарь на столе и направил свет на печку. Иван Данилович крутил колесико зажигалки, наблюдая за тем, как от коротких вспышек раскалывается мрак.
По корпусу с той стороны что-то царапнуло. Труба шевельнулась. Сверху понеслось знакомое «тук-тук-тук». Сашок вскочил с места, Иван Данилович поджег свернутую в трубочку газету.
– Ну, с Богом, – прошептал Пал Палыч, хватаясь за заслонку.
По дымоходу вниз заскользило, поползло, зашипело. Ветки опустились в Альму, засопели, будто внутри включился насос. Чавкнула гнилая плоть. Пал Палыч скрежетнул заслонкой, отрезая твари путь наверх. Глаза-почки раскрылись и уставились на Ивана Даниловича.
– Не спи!
Иван Данилович почувствовал жар на пальцах и пришел в себя. Он бросил горящий комок в печь, и огонь накинулся на добычу. Сашок тут же захлопнул дверцу, дернул ручку засова. В печи с жутким воем заворочалось нечто.
«Буржуйку» трясло, дым валил в гараж. На крыше загрохотал дождь. Пламя в печи пожирало ветки, но тварь ломилась наружу. Одна паучья лапа сумела пролезть под дверцу. Сашок охаживал ее прутом, когда петли не выдержали. Дверца отлетела в сторону, и из «буржуйки» в снопе искр вывалилось обугленное существо. Состоящая из одних только конечностей тварь шарахнулась в сторону и воткнулась в угол гаража. Многочисленные лапы перебирали в воздухе, цеплялись за стены и вскоре оказались на потолке.
– Ептыть, – выдохнул Сашок.
Ветки упали на него и ввинтились внутрь. Сашок рухнул на колени, изо рта брызнула кровь. Через дыру в спине торчали черные лапы. Тварь зарывалась глубже. Пал Палыч шагнул к Сашку, но тот дернулся всем телом, заорал. На руках лопалась одежда, а с ней и кожа.
– С-с-с, – прошелестел Сашок, из последних сил указывая на канистру. – С-спал-лите…
Из его горла вырвалась ветка, и Сашок повалился на спину. Он умер. У Ивана Даниловича все плыло перед глазами, но он сообразил, что ветки оказались в ловушке. Им не хватало сил, чтобы выбраться из тела.
– Срань такая, гореть тебе, сука, с потрохами!
Пал Палыч опорожнил канистру на Сашка и придавленную его телом тварь. Росшие сквозь плоть ветки шевелись все медленнее.
– Сука!
Иван Данилович нащупал зажигалку. Он посмотрел на Пал Палыча, тот кивнул. Свет сдвинутого в суматохе фонаря разрубал гаражную тьму по диагонали, отсекая фрагмент с Сашком и ветками. В печи до сих пор полыхало, крошечные островки огня были и на полу. Барабанная дробь дождя стала оглушительной.
– Неправильно это… – прошептал Иван Данилович.
– Поджигай.
Иван Данилович присел и крутанул колесико над лужей бензина. Пламя волной прошлось до Сашка и принялось жевать труп. Ветки задергались, почуяв огонь. Зашипели. Тело Сашка шевельнулось, будто пыталось подняться.
Иван Данилович сполз по стене и зажал уши, стараясь заглушить предсмертные крики твари. Ветки беспорядочно вырастали из тела Сашка и колотились об пол. Брызгами разлеталась кровь. Вокруг в каком-то нелепом танце наползали друг на друга тени.
Все это неправильно, подумалось Ивану Даниловичу. Жутко. Смрад горелой плоти подгонял тошноту. Дым заволакивал гараж, мешал дышать. Нужно было выбираться. На свежий воздух. Под дождь.
И только когда Пал Палыч освободил ворота от запоров, Иван Данилович опомнился. Чувство неправильности проснулось в последний раз. Он слышал только удары дождевых капель о крышу, но не характерный шум. Не стелящееся по земле ш-ш-ш… Это понимание пришло в долю секунды. Так же быстро, как в Пал Палыча перебралось паукообразное существо с двери. Так же быстро, как оно протянуло внутри свои ветки и вырвалось сквозь кости, мышцы и одежду. Так же быстро, как живой человек превратился в разорванный на части труп, ожидающий «дозревания».
Не было дождя.
Не было догхантеров.
Не было одной неведомой твари на отшибе города.
Иван Данилович пытался подсчитать количество вползающих в гараж существ. На своих бесконечных ножках они двигались по полу, по стенам, по потолку. Спешили к нему.
Он бросил считать, когда ветки проткнули кожу сзади. Казалось, позвоночник пробирается в глубь тела. Извивается, роет ход. Внутри лопалось и рвалось. Иван Данилович упал на колени и заметил свою тень на стене. Он напоминал динозавра с большим спинным гребнем. Олежка таких очень любил.
Вспомнить название динозавра он не успел. Ветки вошли в мозг, и Иван Данилович умер.
Денис Арсеньев, Сергей БуридамовКрасные
1 ноября 1918 года
Штабс-капитан Петр Беляев не любил убивать. Человек, который прошел две войны и принимал участие в третьей, страдал от этого «недуга». Но выбора у него не было.
Подполковник Барбович, хмурясь, медленно прошел вдоль ряда пленных красноармейцев. Затем вздохнул и приказал офицерам взвести курки винтовок. Среди тех, кто выполнил его приказ, был и Беляев. С неба моросил мерзкий холодный дождик; где-то далеко за станицей гремела канонада, а здесь, у древнего безымянного кургана, одни русские солдаты готовились расстрелять других.
От нервной скуки штабс-капитан принялся всматриваться в лица пленных. Не было ничего страстного и горящего в их глазах – того, что принято называть «жаждой жизни». Тупые и ничего не выражавшие лица. Впрочем, и сам Петр ничего не чувствовал к этим грязным и оборванным русским людям. Он слишком много повидал таких за прошедший год. А до этого – на Великой войне. Но если тогда, в Восточной Пруссии, он командовал ими в бою, то сейчас готовился в них стрелять. Словно бездушная машина, созданная руками умелого инженера, он собирался выполнить эту гадкую и подлую задачу.
Два человека выбивались из серой массы пленных. Они привлекли внимание скучающего штабс-капитана: стояли несколько в стороне от других, будто стараясь отдалиться от товарищей. Один что-то сказал другому, закуривая. Второй нервно засмеялся. Беляев поморщился. «Комиссары… Отбросы. Лучше бы боялись, – подумал он. – Тогда бы человеческое в них проявилось».
Барбович начал говорить. Его речь была наполнена громкими и звонкими словами, от которых еще недавно штабс-капитан Беляев чувствовал дрожь в груди. Теперь эти слова ему приелись и ничего, кроме досады, не вызывали. Он слушал вполуха, а про себя думал: «Скорее бы „Пли!“ Зябко… А у Ефимцева был самогон, кажется».
Мечтая о выпивке, Беляев все не сводил глаз с тех двоих. Тот, что пониже, с лицом, заляпанным грязью, кого-то ему мучительно напоминал. Возможно, они когда-то встречались – там, в прошлой жизни. Впрочем, это уже неважно. Здесь, под Екатеринодаром, все было совсем по-другому. Не так, как раньше…
Тем временем подполковник Барбович закончил речь, откашлялся и объявил, что все желающие искупить позор могут выйти из строя и присягнуть Белому делу. «Зря, – подумал Беляев. – Большевизм сродни сифилису. От него так не вылечиться. Сами сгниют и других заразят». Почти все пленные сделали шаг вперед. Два комиссара и с ними еще несколько красных остались стоять на месте. Петр усмехнулся: ничего удивительного. Амнистия на таких все равно не распространялась. Жаль, что та парочка находится с другого края строя и нельзя будет всадить пулю в того невысокого и наглого.