вающее, как будто в чистую и уютную кухню забрался вдруг большущий таракан и развалился на диване, одним своим присутствием вызывая желание быстрее отсюда уйти.
Чуть поодаль, у стола, сидела в инвалидном кресле женщина – большая, бесформенная и рыхлая. Одета она была в потрепанный халат, который, казалось, готов был разойтись по швам от неосторожного движения. Настя несколько секунд не могла отвести взгляда от растекающихся по обнаженным рукам женщины выпуклых, набухших, вен темно-синего цвета. Инвалидное кресло у нее было такое же – большое, старое, разбухшее, покрытое то тут, то там кляксами шелушащейся ржавчины, с кривыми колесами.
Вроде бы должна еще быть Соня? Спит, наверное.
– Доченька! – с присвистом шепнула женщина, заметив Настю на пороге. – Зайка, ты, должно быть, Настенька, да? На папу-то как похожа!
– Вылитая, – равнодушным голосом произнес с дивана мужчина и почесал живот. – Красавица растет.
Настя поняла, что больше не улыбается. В ее представлении дальние родственники выглядели… немного по-другому.
– Заинька, родимая, помоги, пожалуйста, а? – продолжала женщина. – Тетя Маша хотела завтрак приготовить, а не получается. Дотянуться не могу. Высоко тут у вас. Где крупа гречневая, не знаешь?
Настя заметила, что на коленях у женщины лежит маленькая алюминиевая кастрюлька, в которой мама обычно варила крупу.
– Я уже все перерыл, – добавил мужчина. – У вас тут как это самое. Ничего не найти.
Гречка вообще-то стояла на видном месте на полке над плитой. Настя обогнула тетю Машу, достала банку, поставила на стол. От кресла или от самой женщины пахло старостью, пылью, влагой. Знакомый был запах. Год назад он просачивался под дверью бабушкиной комнаты и впитывался в стены квартиры, пока бабушка умирала. После ее смерти папа открыл все окна и вывез семью на дачу на два дня. Но, даже когда вернулись, Насте казалось, что в особо укромных уголках запах старости обитал и расползался. Его так просто не изжить. Раз поселился – то надолго.
Тем временем тетя Маша ухватилась за колеса кресла, напряглась так, что задрожали складки на руках и под подбородком, и с силой толкнула кресло вперед. Колеса заскрипели, зацепились за край половика и замерли. Тетя Маша напряглась снова – Настя разглядела взбухшие синие жилки на висках, – но коляска больше не двигалась.
– Ничего сделать не могу, проклятая инвалидность! – Голос тети Маши задрожал. – Ну кто же знал, что так все обернется, а? Ступай, доченька. Нечего на калек разных смотреть. Я тут как-нибудь сама разберусь. Дядя Эдик поможет. Он хоть и слепой, но кое-что видит. Не все у него трагедия забрала. Скажи только, где масло взять и спички. А дальше мы уж сами, привыкшие. Я ему, значит, говорю, а он делает. Так и живем. Одна без ног, второй без глаз. Ребенка еще растим хорошим человеком, стараемся.
– Давайте помогу… – пробормотала Настя.
Эти люди, казавшиеся минуту назад некрасивыми и неуместными на кухне, сделались вдруг совсем другими – несчастными, потрепанными жизнью, как халат на тете Маше. Даже стыдно стало. Вот так, не разобравшись, причесала всех под одну гребенку.
– Я сама, заинька, спасибо… – В голосе тети Маши чувствовались нотки робкого самоуважения, словно она хотела доказать, что справится, что не такая уж развалюха, как может показаться.
Она переложила кастрюльку с колен на стол, впилась пальцами в колеса, напряглась, толкнула и медленно подкатила к плите. Лицо ее раскраснелось и вспотело. Настя представила, как эта несчастная женщина будет сейчас возиться с готовкой.
– Все же давайте я, – она взяла банку. – Знаете, мне еще сорок минут до школы, быстро управлюсь.
Она действительно управилась быстро, приготовила гречку, заварила чай, намазала несколько бутербродов. Тетя Маша откатилась к дивану (вместе с ней исчез и запах, который тревожно лез в нос и постоянно возвращал Настины мысли к умершей бабушке), и они с дядей Эдиком смотрели на нее с благоговейным трепетом (вернее, непонятно было, куда смотрит дядя Эдик, потому что глаз его словно ощупывал потолок).
– Прелестница! – время от времени восклицала тетя Маша.
– Завидую, – говорил дядя Эдик безо всяких интонаций. – Когда-то и мы были молодыми, кровь с молоком.
По кухне разнесся аромат свежего чая, напомнивший, что уже все-таки утро, пусть и темное, зимнее, а за окном мороз, а в школе первые два урока – физкультура, которую Настя недолюбливала, потому что надо было прыгать через «козла» перед всем классом. Мысли о школе словно выдернули Настю из полудремы, она посмотрела на настенные часы и обнаружила, что выходить уже через десять минут.
– Мне надо бежать, – сказала она извиняющимся тоном. – Вроде завтрак готов.
– Спасибо, золотце. Радость мамина и папина! Совсем уже большая выросла, самостоятельная! – запричитала тетя Маша, елозя в скрипучем кресле. От каждого ее движения с кресла сыпалась на линолеум мелкая рыжая крошка ржавчины. – Я вот тоже так хотела, чтобы помощница в доме была. Как там говорят? «Сначала нянька, потом лялька». Да вот не дал Бог второго ребеночка. Да и первый… что я тебе рассказываю, солнышко. Беги в школу скорее, а то опоздаешь…
Ее причитания внезапно прервал дядя Эдик. Он будто бы что-то вспомнил и, поглядывая чуть вбок, на темное окно, где блестел размытый желток отражения лампы, сказал:
– А не принесешь ли дяде вторую тапку, а? В комнате забыл, теперь же не найду совсем. У вас не квартира, а лабиринт.
– Принесу, – кивнула Настя, подумав.
В бывшую бабушкину комнату она заходила нечасто. Вот уж где неприятному запаху было раздолье, и его оттуда никак не выветрить. Еще год назад все знали, что бабушка скоро умрет, и просто ждали, когда же это случится. Большую часть времени бабушка лежала на кровати, сложив руки на груди, смотрела в потолок обесцветившимися до бледно-розового цвета зрачками. Настя боялась подходить, потому что где-то в глубине души подозревала, что бабушка превратилась в вампира и набросится на нее, как только сможет дотянуться. Иногда, правда, приходилось помогать маме, и это были самые длинные минуты в Настиной жизни. Она старалась задерживать дыхание и не разглядывать умирающую бабушку, но все равно видела больше, чем хотела. Ей потом иногда снилось бабушкино лицо – худое, с выпирающими скулами и блестящим морщинистым лбом, с кожей цвета лимона, в синих пятнах. После бабушкиной смерти Настя долго боялась заходить в комнату, но постепенно страх сошел на нет, а вместо него осталось неприятное ощущение чужеродности, будто эту комнату отделили от остальной квартиры, изолировали, опечатали, оставив внутри запах смерти и старости, холодный ветер, сохнущие в вазе цветы и старые книги с обтрепавшимися корешками. Кажется, даже мама нечасто туда заглядывала, быстро смахивала пыль и плотно закрывала за собой дверь.
Сейчас комнату освещал слабый свет настольной лампы. Он очерчивал круг возле кровати, выхватывал краешек старого стола и обои в синюю полоску, а остальную комнату погружал в еще более густую темноту. На краю кровати сидела девочка примерно одного с Настей возраста. Одета она была в какую-то растянутую застиранную майку непонятного цвета и в трико с пузырями на коленках. Длинные волосы небрежно заплетены в две косы. Девочка, не замечая Настю, разглядывала деревянные квадратики многочисленных иконок, которыми была обклеена стена над столом.
Бабушка, будто заядлый коллекционер, покупала иконки каждую воскресную службу и приклеивала их одну к другой, в несколько рядов. Может быть, надеялась собрать из них общую картинку, как мозаику, или вкладывала в этот процесс какой-то только ей ведомый смысл. В любом случае, процесс был не закончен. Когда бабушка слегла, иконки больше никто не покупал и не клеил. На стене висело четыре ряда по десять иконок и еще один ряд с тремя. Настя часто смотрела на них, пока мама меняла бабушке «утку».
– Привет, – поздоровалась Настя.
Девочка повернулась, настороженно сверкнула взглядом. У нее было красивое лицо: тонкий подбородок, аккуратный носик и щеки в веснушках.
– Меня Настя зовут. Я так понимаю, мы родственники. Ты ведь Соня? Меня твой папа попросил тапку ему принести. Потерял где-то…
Соня спрыгнула с кровати, выудила из-под стола тапку и ловко бросила ее в сторону Насти. После этого вернулась к разглядываю иконок, не проявляя больше интереса.
Настя потопталась на пороге, испытывая неловкость, потом вернулась на кухню, отдала тапку и пошла собираться в школу.
Ее не оставляло ощущение странности и нелогичности происходящего. Словно что-то с утра пошло не так, как должно. Что-то изменилось.
Вернувшись в обед, Настя застала папу за уборкой.
Папа выглядел необычно. Он был одет в костюм, в котором ездил на работу, вот только брюки закатал до колена, а рукава рубашки – до локтя, надел тапки поверх носков, хвост галстука же закинул за спину. Пиджак его висел на двери в туалет, там же лежала сумка с ноутбуком, словно папа собирался уходить, но внезапно передумал и решил прямо сейчас, не откладывая, прибраться.
Папа тщательнейшим образом вымахивал щеткой из щелей и углов грязь и даже вроде что-то подпевал себе под нос. В воздухе резко пахло чистящими средствами, в лучах солнца метались встревоженные пылинки.
– Дочурка, ты вовремя! – протрубил папа. – Выкинь мусор, пока не разулась!
У двери стояло три пакета, набитых под завязку разным хламом. Настя разглядела старый фарфоровый чайничек с отбитым носиком, который пылился в шкафу лет, наверное, пять. Там же лежали какие-то папины книги, журналы, тряпки.
Из кухни дыхнуло жареным – отворилась дверь, выглянула мама. Она тоже была одета в костюм. В правой руке держала лопаточку для перемешивания, а в левой солонку.
– Зайка, купи хлеба заодно, – попросила она. – Хлеб закончился, представляешь? Гостей накормить нечем.
Мама выглядела растрепанной и взъерошенной. Взгляд ее блуждал по коридору, ни за что не цепляясь. И вообще, то, что мама взялась готовить, было еще более странно, чем папина уборка, потому что она давно этим не занималась, предпочитала заказывать еду через Интернет. Хлеб потому и закончился, что его никто не покупал.