Эмиль зажмурился. Открыл глаза. Не шестнадцатилетняя девушка лежала в объятиях Мирчи Брэнеску, а взрослая женщина с выжженными перекисью локонами.
И это горькое «доченька» Мирча шептал, целуя холодные щеки тети Алины Букреевой, парикмахерши.
Обман, иллюзия, как с Лёшкой…
Что-то шевельнулось под фургоном, серая клешня высунулась из темноты.
Стон. Снова.
Эмиль метнулся к кабине. В тот же миг удивленно ойкнул мордоворот. Громыхнул выстрел – Эмиль не обернулся. Не помощь он привел, а мясо для чудовища, но Динку еще можно вызволить.
Она сидела за рулем. Руки связаны (Эмиль узнал Лёшкин кожаный ремень), во рту кляп. В выпученных глазах мольба.
Очередная галлюцинация? Или живая? Начхать. Больше он не струсит.
Мальчик дернул ручку, и под капотом заработал двигатель, которого там быть не могло, и черная копоть повалила из щелей. Расшвыряли кирпичи и врылись в почву дымные колеса.
Но что-то подсказало Эмилю, прошептало: морой сейчас занят мужчинами, и шанс есть, поскольку морой и фургон сосуществуют как один организм.
Он нашарил треугольник в траве: велосипедное сиденье. Расчистил им окно от осколков. Зверюга недовольно рычала.
Через минуту задыхающаяся Дина прижималась к груди Эмиля.
– Это монстр, – всхлипнула она. – Эмиль, это настоящий монстр!
– Пойдем, – он потащил ее по склону.
Позади чавкало, дребезжало, хрипело.
– Доченька!
Дина замерла.
Мирча Брэнеску взгромоздился на труп громилы в метре от разверзшейся пасти кузова. Рубашка запятнана, руки по локоть в крови, и с подбородка течет красный сироп.
– Доченька, куда ты?
– Идем, – взмолился Эмиль.
Из-под ворота испачканной рубашки Мирчи тянулась к фургону пуповина веревки. Дина попятилась.
– У тебя уже был оргазм? – спросило чудовище теперь голосом Лёшки.
Эмиль смотрел, ошеломленный, как сквозь маску Мирчи проступает истинный лик мороя. Он соединял в себе все, чего Эмиль боялся когда-либо. Куски самых неприятных воспоминаний, сшитые нитями страха.
Морой был стаей собак, едва не разорвавших первоклассника Косму.
И сумасшедшим попрошайкой, приставшим к его матери в электричке.
И дурными снами, и шорохами Бухи, и заледеневшей венгерской трассой.
Стригоями и крысами, керамической головой из заставки телестудии «Вид», и пластилиновым мультфильмом, однажды напугавшим Эмиля до смерти, мультфильмом, о котором никто не слышал, и который никогда больше не повторяли.
И дядей Драгошем тоже.
– Бежим! – закричал Эмиль.
Они побежали.
– Не будет с твоего дядьки проку, бандит есть бандит, – заводила пластинку мама, тяжело вздыхая и виновато улыбаясь, если на кухне появлялся отец. Но резко менять тему не умела (это всегда забавляло Эмиля), поэтому продолжала: – Вот спроси у отца, почему брата в напарники не взял, когда тот вышел…
– Хватит, – глухо урезонивал жену Михай Косма.
– Пап, почему? – спрашивал Эмиль.
Отец, не глядя, качал головой:
– В дороге оно как? Пропадешь с тем, кому не доверяешь.
В дороге…
«Мы идем выкапывать дядю Драгоша», – подумал Эмиль, сворачивая на Буху. Мысль была неуютной, острой, как кромка лопаты, которую он отыскал в сырости подвального склада.
– Это поможет? – тихо спросила шагающая рядом Дина; кажется, успокоилась, бабуля умеет успокаивать… а потом пугать пуще прежнего. Вон сколько советов надавала – один другого кошмарней.
– Что?
– Если мы что-то сделаем… с его телом…
– Поможет, – заверил Эмиль.
Мужчина не должен показывать сомнений. Но на языке вертелось: «Мы же не хотим идти к фургону, снова встречаться с этой тварью? Значит – на кладбище. Бабуля сказала…»
Bunică проговорила весь остаток минувшей ночи.
– Зло творит его черная душа – не тело, – твердила она, – хотя и в нем было мало правильного: болел часто, а как подрос, ядом стал жидким себя гробить, исколол, синим изрисовал. Но он не встает из гроба…
– А кто тогда встает? – спрашивала Дина.
– Никто, – фыркала старушка, – призраку не надо вставать. Но дух по-прежнему связан с мертвой плотью, чувствует ее. И если…
Эмиль переложил черенок лопаты на другое плечо.
Сможет ли он раскопать могилу дяди, чтобы попробовать остановить пожирающий Степное кошмар? Технически – наверное: лопата есть, руки есть, что он, яму не выкопает? Худющие евреи рыли под пистолетными дулами нацистов, он и подавно сможет. Дел-то: выкинул землю, расчистил крышку, вскрыл гроб…
Эмиль поежился. Вечер будто выдавливал из воздуха прохладу, накрапывал из невидимых пор.
Даже если все пройдет так, как он себе представляет… готов ли он к тому, что надо сделать дальше?
– На, жуй, – Дина приблизилась и, как жвачку, запихнула ему в рот зубчик чеснока; ее пальцы коснулись его губ, Эмиль на секунду запаниковал. – А вдруг.
– Спасибо, – пробормотал он.
Она взяла его под руку. Дрожит. Ищет опоры, крошечного обмана – ничего не случилось, они просто прогуливаются по темнеющему поселку.
Буха щерилась выбитыми бурей окнами.
– Значит, твой дядя стал вампиром, – сказала Дина, – как Дракула?
– В румынской мифологии нет такого демона. Дракулу придумал Брэм Стокер, с его подачи Vlad Цепеш превратился в кровопийцу.
– Не умничай, – отмахнулась Дина, почти шутливо, почти обычно: она отмахивалась не от него, а от событий этих дней. Не удалось – опустила голову, хлюпнула носом.
– Мой дядя стал мороем, – напомнил Эмиль. – Ты же слушала бабушку, она…
Он осекся, сделал шаг и остановился, глядя на дом. Дина по инерции дернула его за собой, лопата соскочила с плеча, вывернула запястье и звякнула полотном об асфальт. Эмиль словно и не заметил.
Дина проследила глазами за его взглядом, вскрикнула и зажала ладонью рот:
– Папа…
– Отвернись! – опомнился Эмиль.
Мертвецы смотрели на них с балкона первого этажа. Навалившись на проволоку, вдавив свои тела в шипы. Мирча, мордоворот-водитель, Алина Букреева. От них мало что осталось – высушенные мумии с руками-рукавами и сморщенными детскими головами. Будто костюмы на бельевой веревке.
– Идем…
Дина безвольно повиновалась. Лопата жутковато заскребла по подъездной дорожке, и Эмиль поспешил взвалить ее на плечо.
Буха не хотела заканчиваться – шесть пустых бесконечных зданий, а высосанные до последней капли тела провожали их растрескавшимися глазами.
Эмиль выругал себя за то, что не разбудил Дину раньше, что скоро начнет смеркаться, что лопата на плече и нож за поясом не кажутся серьезными аргументами против мороя. С другой стороны – не днем же копать…
Копать. Копать. Слово хрустело на зубах. Чем больше он его повторял, тем больше во рту скапливалось песка.
– Кто-то должен их снять, – всхлипнула Дина.
– Обязательно. Мы всем расскажем, как только убьем чудище.
– Если убьем…
– Не если, а когда.
Похоже, он убеждал самого себя.
Под ногами шуршал степной мусор. Они свернули направо. Сверни еще раз – на развилке перед комбинатом, где лежали на боку металлоконструкции пропускного пункта, – и топай прочь из Степного, хоть с лопатой, хоть с песней. Хоть с Диной. Эмиль знал, что у них ничего не выйдет, даже если они сбегут вдвоем. Может, и будет что-то, краткое, несерьезное для нее, в благодарность за спасение, прощальное, а потом их дороги разойдутся навсегда.
Возможно, не самая плохая перспектива.
Они пошли прямо. Через пустырь к кладбищу.
На деревянном заборе и уродливых деревцах хозяйничал желто-зеленый мох. Мимо проплыл кенотаф «Михай Ермолаевич Косма»; Эмиль не остановился: боялся, что воспоминания об отце лишат сил, не пустят дальше.
«Если несколько раз перевернуть тело висельника в могиле, то пуповина удавки затянется до конца». Так сказала бабушка. А еще: «У мороя два сердца, и он принимает любые обличья».
Эмиль чувствовал напряжение Дины. Включил и передал ей фонарик. В сгущающемся сумраке проступали надгробия.
– Далеко? – спросила девушка.
– Почти в самый конец. Бабушка не хотела, чтобы ее сыновья лежали рядом… да и места, кажется, не было.
Эмиль остановился у могилы без надгробия. Деревянный крест с потемневшей табличкой. Оградка из ряда силикатных кирпичей.
Ну вот и все.
«А лучше обезглавить тело или воткнуть в грудь каленое железо».
Эмиль почувствовал раздражение – советовать легко, бабуль. Сердце билось в груди, запястьях, горле – везде. Пространство между могилами сужалось. Глаза пульсировали, точно генерировали темные вспышки. Каждый шорох и запах таил угрозу.
Что-то происходило с пейзажем, с восприятием реальности. Эмиль смотрел на могилу дяди Драгоша. Она менялась, словно перед глазами была книжка с бегущими картинками. Блокнот, который перелистывала невидимая рука, – они мастерили такие с Динкой в детстве: человечек из карандашных линий, двигающийся от кадра к кадру.
Здесь и сейчас изменения состояли лишь из нескольких жутких наложений. Холмик над могилой Драгоша то исчезал, то появлялся. На нечетных – или четных – кадрах его не было, зато был – открытый гроб на дне ямы. Холмик с крестом, яма с гробом, холмик, яма…
Но и это не все. Словно матрешка в матрешке, кадры с вырытой могилой тоже имели два варианта. Эмиль видел затылок дяди, потом лицо, затылок, лицо; голова мертвеца проворачивалась, глаза были распахнуты.
«Морой умеет насылать кошмары». Разумеется, всего этого не было. Как и ползущего по Дине свечения. Она стояла возле самой оградки, спиной к Эмилю, и словно дремала, глядя куда-то поверх крестов и приземистых рябин. На изящной фигуре сменялись цветные картинки, будто на Дину навели луч проектора.
В городе с ней случилось что-то личное, женское, болезненно-сладкое. Эмиль догадывался об этом и без пестрых подсказок, размазанных по ее спине, бедрам, стройным ногам… смотреть было невыносимо: Дина стала взрослой без него, через новую кровь, желанную, теплую, откровенную…