Теперь понятно, где засели стрелки, – на пригорке в деревянной часовенке, окруженной сухим бурьяном. Много таких часовен разбросано по Сибири. Эта совсем старая: крыша над входом сгнила, маковка без креста, глядишь, вот-вот сама отвалится, стены, сложенные встык из круглых бревен, немного покосились от времени, но еще держатся. А дальше, в чаще, выросли меж деревьев бугры на коже леса – поросший мхом валежник. Как могилы без крестов на церковном кладбище.
Единственное окно часовни, как бойница: что внутри происходит – не видно, зато мы с Мелким как на ладони. И ведь черт знает сколько их там.
Мелкий боится, он прижался к земле щекой и умоляюще смотрит на меня. Показываю жестами, чтобы отползал к Хлюсту. Мелкий медленно кивает и приподнимается. Чуть больше, чем нужно.
Снова гремит выстрел, и Мелкий вскрикивает в ответ. Утыкается лицом в землю. Его бьет судорога так, что фуражка сползает в желтую осеннюю листву. На гимнастерке расползается багровое пятно.
– Готов, – сипит из кустов Хлюст. Он занял самую выгодную позицию в зарослях шиповника.
Надо как-то отвлечь стрелков в часовне и посмотреть, что с Мелким, если он еще жив, то оставлять его тут нельзя, но это не так просто.
Снимаю фуражку и на стволе винтовки медленно показываю из-за дерева. Эмалированная звезда над козырьком похожа на каплю крови. Следующий выстрел разлетается эхом над окрестными болотами, фуражка остается неподвижной. Значит, не такой уж меткий этот стрелок.
Крепче сжимаю трехлинейку, как только ухает выстрел, отбрасываю фуражку в другую сторону и опрометью бросаюсь к Мелкому. Падаю рядом, запускаю руку в густую шевелюру мальчишки и прижимаюсь к его взмокшему лбу. Мелкий прерывисто дышит.
– Можете миловаться сколько влезет, голубки, – шепелявит за спиной Хлюст. – Я убираюсь отсюда.
Кусты шевелятся, видимо, Хлюст пытается отползти.
Пытаюсь крикнуть: «Стой!», но изо рта вырывается только надрывное мычание: „Ыой! Ыо-о-ой!“
– Че бухтишь?! Мелкий все равно не жилец! – шевелятся кусты.
– Ы-ы-ы! – яростно мычу я, откидываюсь на спину и навожу дуло винтовки туда, где должен быть Хлюст.
Движение в кустах затихает: секунды ползут медленно. Я напрягаюсь, капля пота сбегает за ворот гимнастерки.
– Лады, прикрою тебя, – наконец решает Хлюст.
Я знал, что так и будет, но все равно облегченно выдыхаю. У меня не дрогнет рука застрелить старика. И Хлюст это знает. Он тоже меня легко застрелит, но не сейчас. Один он отсюда не выберется – сгинет в топях.
Из шиповника высовывается рука с наганом, палец взводит курок, Хлюст водит стволом, прицеливаясь.
– Держите, с-суки! – орет он и стреляет в окно-бойницу, за которым прячутся нападавшие.
С Мелким на плечах бегу прочь. Голова мальчишки болтается и глухо бьется о ствол трехлинейки. За это время из часовни не раздается ни единого выстрела. Валежник цепляется за форму, ветки норовят попасть в глаза, под ногами хлюпает. Внезапно лес расступается, и я еле успеваю сбавить шаг, чтобы не скатиться с пригорка.
Сзади дважды грохочет винтовка, напоминая о том, что Хлюст только попридержал, но никак не убил засевших внутри.
Перед нами – болота, настолько затянутые беспросветной дымкой, что не разглядеть горизонта. Над ними свинцовые тучи, рассеченные похожим на рану просветом, сквозь который, как кровь, пробиваются яркие красные лучи заходящего солнца.
Я сбрасываю хрипящего парня на склон и, тяжело дыша, валюсь рядом. Руки в крови Мелкого. Зачем-то пытаюсь ее оттереть, но она лишь размазывается и быстро высыхает.
Мелкий совсем плох. Покрытое веснушками лицо побледнело. Надо срочно перевязать рану и найти доктора, иначе мальчишка долго не протянет.
Стягиваю с него гимнастерку, от чего он стонет сквозь сжатые зубы. Скручиваю ее и заматываю тощее плечо, концы стягиваю узлом, Мелкий вскрикивает. Больно ему, значит, чувствует что-то и, может, еще выживет. Если бы я мог, то сказал ему какие-то слова, чтобы поддержать. Но я не могу. Я – Немой.
Рядом ударяют о землю яловые сапоги. Хорошие сапоги, не то что мои ботинки с обмотками, в которых уже сейчас ноги околевают.
Хлюст лыбится в спутанную грязную бороду. У него недостает двух передних зубов. Маленькие, узко посаженные глаза смотрят на меня. Взгляд у Хлюста пристальный и злой, он словно ищет в тебе слабину, чтобы вцепиться и не отпускать. Буденовка с наполовину оторванной тряпичной звездой сползла набок.
– Не жилец пацан, не жилец, – шепелявит он. Чешет в затылке и бросает взгляд поверх моей головы: – Заимка неподалече. Туда двинем, может, есть чем поживиться.
Сплевывает густую желтую мокроту, смотрит на раненого: – Да и Мелкому доктора найдем, токмо сам его потащишь.
У Хлюста еще видна военная выправка. И хотя он старше, я едва поспеваю следом с мальчишкой на плечах.
Про Хлюста я знаю мало: так же, как и я, пришел он с германской войны, где сражался в штурмовом взводе. После октябрьского переворота воевал за белых, а потом, как и многие, перешел на сторону красных.
А Мелкий пришел добровольцем к красным прямо из семинарии. Ему только семнадцатый год пошел. Что же ты, паря, дома не сидел? На лучшую жизнь надеешься. Для кого? Да и какая сейчас жизнь? Брат на брата идет. Война кругом, а ты винтовку в руках держать даже не умеешь. И угораздило тебе пулю словить.
Ведь я даже и не знаю, где мы. Все окрестности под Омском знаю, а вот этой низины, вот этой часовенки в бурьяне – не знаю. Кто же меня за язык тянул, когда я соглашался пойти с Хлюстом за продовольствием? Сейчас бы в расположении у костра грелся, а не тут кутался от ветра в тонкую гимнастерку.
Вспомнил вчерашний вечер: ко мне подошел Хлюст, сивухой от него за версту разило. У нас как – хлеба нет, а вот самогон всегда можно найти. Говорил он сбивчиво, язык заплетался:
– Комроты приказал: продотрядом пойдем. За снабжением.
И я видел, что никакой комроты ничего ему не приказывал, а сам он стакан принял и в самоволку решил сходить. А когда Хлюст примет, то от него ожидать можно чего угодно. Да только и мне жрать охота. Довольствие сокращают. На зиму одна пара ботинок осталась, и та уже протертая, хотя ноябрь на дворе.
А он продолжал:
– Немой, ты места знаешь. Спозаранку выйдем, до ближайшей деревни, а потом вертаемся. Мелкого еще возьмем, пусть подсобит с мешками.
Я и согласился. Потом, правда, начал сомневаться, ведь за самоволку нас по голове не погладят. Все надеялся, Хлюст не вспомнит утром, что на хмельном глазу наговорил. Вспомнил.
Мы спускаемся в низину, в которой живут или когда-то жили люди. На небольшом, вдавшемся на сотню саженей в глубь болот участке земли всего два дома. Рядом ни души, даже дымок не вьется над крышами. А ведь эти, в часовенке, будто специально нас сюда гнали, и если через эти топи нет другого выхода, то мы втроем окажемся в ловушке, как птица в силках.
Хлюст останавливается и смотрит на заимку.
– Немой, глянь, а там кто-то есть, – он указывает наганом в одно из окон, за которым теплится маленький огонек. – Эка ветер-то свищет, – Хлюст чешет бороду.
А ветер воет и пробирается холодными пальцами под тонкий китель. Только с тех пор, как я лишился языка и стал куда меньше говорить, я научился лучше слушать. Поэтому в завываниях ветра слышу еще кое-что. Мелодичный звук, похожий на затянувшуюся песню флейты, играющей на одной ноте. Сначала одна, потом появляется другая, и вскоре уже хор флейт тянет грустное многоголосие. И, несмотря на свою неказистость, эта песнь волнует сердце, выманивает чувство, тоскливое и беспокойное. Звуки усиливаются вместе с порывами и затихают, когда ветер ненадолго успокаивается. Мне становится жутко. Идти на заимку не хочется, черт бы со жратвой – потерпел бы, не первый раз, да и обнову найду в другом месте. Но сейчас у меня на плечах стонущий мальчишка, и я себе не прощу, если не сделаю все возможное, чтобы его спасти.
– Вы с Малым тут побудьте, – шепелявит Хлюст, – а я пойду разведаю, – если все чисто, то дам знак.
Он запахивает поплотнее китель и, держась редких деревьев, идет к заимке, над которой разносятся печальные перегуды.
Смеркается. Я жду Хлюста, рядом стонет Мелкий.
Я закрываю глаза, чтобы ненадолго забыться, убежать от этой нескончаемой войны: сначала с немцами, теперь с белыми. Тихая песнь флейт обволакивает, укачивает, проникает вглубь, словно звучит внутри головы. Сливаюсь с многоголосием, сердце сжимается от накатившей тоски. Я сам становлюсь этими звуками.
Когда-то я не был Немым, у меня было имя – Иван. Сын диакона.
Вспоминаю свои шестнадцать. Скачу на поджарой кобыле по выжженной солнцем степи, щеки обжигает ветром с солончаков. Делаю полукруг, поднимая за собой пыль, и несусь прочь от этой мертвой земли. Впереди стадо. Мычащее, одуревшее от зноя.
– Ну! – кричу я и охаживаю плеткой лоснящийся от пота круп лошади.
Гоню коров дальше, туда, куда не добралась засуха, где они смогут наесться и наполнить опустевшие вымена.
Я вздрагиваю и прихожу в себя. Каким-то шестым чувством, которое проявилось на войне, понимаю – что-то вокруг изменилось. На заимке появляется тень, она медленно растет, ширится и неожиданно исчезает.
Появляется Хлюст. Он машет: безопасно.
Я присаживаюсь, чтобы взвалить на плечи Мелкого и вижу, что мальчишка не шевелится. Неужели недотянул? Трясу его, прикладываю ухо к груди, надеясь услышать стук сердца. Наконец с губ Мелкого срывается прерывистое дыхание, он морщится и кашляет. Я облегченно выдыхаю.
Спускаюсь к заимке, которая выглядит так, будто тут уже много лет не появлялся человек. Поскрипывают висящие на одной петле ставни, им вторят приоткрытые ворота. Полукругом тянется щербатый накренившийся забор. Во дворе валяется почерневшая цепь с оборванным ошейником. Вокруг мусор, гнилые поленья, щепки, ржавый инструмент. Может быть, местные раньше жили в достатке, но теперь тут разруха.
И чем ближе я подхожу, тем громче и отчетливее слышу перегуды, которые приносит ветер со стороны поселения.