Когда я уже рядом с домом, из дыры под завалинкой раздается угрожающее рычание. Мне навстречу высовывается грязный пес. Он огромен. Пес пытается бежать, но у него только три лапы, на месте четвертой – безобразная культя. Он шевелит ею, как если бы лапа была на месте. Пес заливается лаем, но подходить близко опасается. Я ему не нравлюсь, впрочем, как и он мне. Посчитав, что его сторожевой долг выполнен, он недовольно фыркает и убирается обратно.
Мелкого я оставляю в сенях и с облегчением выпрямляюсь так, что хрустят затекшие суставы. Из приоткрытой двери в избу сочится слабый дрожащий свет. Захожу внутрь. Часть горницы скрыта в полумраке. В нос бьет сладковатый смрад, так что даже приходится зажмуриться. Три человеческих силуэта на лавке отбрасывают уродливые тени. Посередине стол, на нем – керосинка, рядом с нею кружка и пузатая бутылка с белой жидкостью.
В глубине избы возникает еще одна тень. Она ширится и идет на меня. Мои пальцы холодеют то ли от неожиданности, то ли от страха. Хочу вскинуть винтовку, но понимаю, что не могу пошевелить руками. Делаю над собой усилие и смахиваю наваждение, силуэт растворяется. Никого тут нет, кроме этих троих. И еще Хлюста: он появляется из темного угла. Из-за тусклого освещения кажется, что на месте рта и глаз у него черные дыры. В воздухе висит напряжение: мы тут незваные гости.
– Говорят, тут только они втроем, – Хлюст кивает в сторону стены.
Я оглядываю сидящих.
Первый – дед с жидкой седой бороденкой, покрытой болезненной желтизной, на плечи у него наброшен старый заплатанный полушубок. Прищурив глазки под длинными, похожими на паклю бровями, он изучает нас.
Второй – священник в рясе и со скуфьей на голове, худой настолько, что кожа на лице обтягивает острые скулы. Кажется, он не замечает нас, уставился в пол и что-то бормочет, зерна деревянных четок постукивают меж тонких пальцев.
И старуха, замотанная в грязные тряпки так плотно, что видны только два выцветших глаза. Она не шевелится, и если бы я не видел глаз, то принял бы ее за кучу тряпья.
От кого же так смердит? Наверное, все-таки от нее.
Хлюст присаживается перед дедом, и, смотря ему в глаза, ласково спрашивает:
– Дед, ты кто?
– Резчики мы! – неожиданно громким голосом отвечает тот. – В седьмом колене. Отец мой был резчиком, дед мой был резчиком. Работали с…
– Хватит, – прерывает его Хлюст. Еще раз смотрит на старика, громко отхаркивает и сплевывает на пол. – Ты мне вот что скажи. Другая дорога отсюда есть?
– Нет, – дребезжит дед, – гиблое тут место! Топи кругом! Давеча Белянка, корова наша, ушла и сгинула! Только один путь отсюда, через холм!
Хлюст кривится. Хлюст недоволен.
Я раздумываю над словами старика: значит, только одна дорога, что возле часовенки, а через нее с Мелким не пройти. Можно прорваться с боем, да патронов мало. Слишком мало. Только две обоймы да то, что осталось в нагане у Хлюста.
И что это, черт возьми, за место такое?!
– Поп, неужто? – Хлюст поворачивается к священнику.
Тот прерывает размышления, постукивания четок затихают.
Хлюст спрашивает:
– Тебя как зовут?
– Отец Александр, – отвечает священник, не обращая внимания на пренебрежительное обращение. Его голос тихий и низкий.
– Поп Александр, где твой Бог сейчас? – с издевкой спрашивает Хлюст.
– Бог там, где нужда в Нем, – смиренно отвечает священник.
– Сдается мне, те паскуды, что Мелкого подстрелили, как раз сидят в доме твоего бога! – В голосе Хлюста появляются злые интонации.
Я слышу, как в сенях громко стонет Мелкий.
Отец Александр молчит, глаза опустил, снова застучали четки.
– Что замолчал-то?! Может, ты скрываешь чего? Что зенки прячешь? – уже кричит Хлюст.
Мелкий за стеной кашляет.
Я толкаю Хлюста в плечо. Хочу напомнить про мальчишку, которого забыли и который сейчас истекает кровью.
– Э-э-ки! – получается у меня вместо «Мелкий».
Хлюст оставляет в покое священника и обращается ко всем:
– Доктор нужен. У нас тут паря пулю словил.
Дед шевелит бородой, глядит на старуху и снова скрипит:
– Нету дохтура, только Анисья.
Кивает на нее. Старуха не двигается с места.
Я отправляюсь в сени, взваливаю на плечи стонущее тело и переношу в горницу.
Старуха будто этого и ждала. Она поднимается и направляется к раненому, хромая при ходьбе. Каждый шаг сопровождается стуком дерева о половицы.
Когда она оказывается рядом с Мелким и наклоняется над ним, ее лохмотья задираются, и я вижу, что у нее нет ноги, только деревянный протез из толстой обточенной ветки.
Еще собака во дворе – безногая. Что же тут произошло?
Из-под лохмотьев появляются пальцы, ощупывают Мелкого. От прикосновений парень обреченно воет.
Старуха шамкает что-то невнятное.
– Анисья говорит, что ужо одной ногой на том свете миленькай, – растолковывает дед, – ему тепереча токмо батюшка нужен, а не дохтур.
Я переглядываюсь с Хлюстом и киваю на дверь. Надо оставить священника наедине с Мелким. Хлюст кривится, Хлюст недоволен. Я тяну его за плечо, он сбрасывает руку и, громко ступая, идет к выходу.
У лавки Мелкий хватает меня за штанину. Он пытается говорить, от напряжения на шее вздуваются вены. Наклоняюсь к нему, лихорадочный шепот заползает мне в ухо:
– Немой, у старухи… пальцы холодные… И несет, как от покойной… Немой… я сам долго не протяну… а вы уходите… Загубят тут вас…
Слова отбирают у него последние силы, и он тяжело валится на лавку, сжимая ткань штанов в слабеющих пальцах. Наконец, рука безвольно срывается.
Я вдруг понимаю, что нас тут быть не должно, нас тут не ждали, и место это не предназначено ни для меня, ни для Хлюста, ни для умирающего Мелкого. А в том, что он умирает, сомнений уже нет. Он не переживет эту ночь.
Стемнело. Переливы призрачных флейт звучат совсем близко. Над болотами поднимается желтый непроглядный туман. Он клубами наползает на заимку, стелется по сухой листве, пытается добраться дымчатыми пальцами до нас с Хлюстом и утащить в безжизненную топь. Старый солдат стоит на границе того, гиблого, мира и этого. В тумане я вижу только его размытые очертания – серое пятно, а не человек.
Из-под завалинки снова недовольное рычание. Хлюст окриком отпугивает пса.
Подходит ко мне и, приблизив вплотную беззубый рот, так что в лицо ударяет острый запах первача, шепчет:
– Мелкого тут, на старуху оставим. Ночью обратно пойдем, поп впереди будет, пущай его валят. Только… только одно дело надо закончить.
«Какое же у тебя тут дело?» – думаю я. Хлюст опять пьян: не случайно я видел на столе початую бутыль.
Мы возвращаемся в избу, где остались только отец Александр и Мелкий. Мальчишка уже не стонет и не двигается. Только взгляд воспаленных глаз перескакивает с меня на Хлюста, а с него на отче.
Хлюст подходит к священнику, садится рядом и доверительно говорит:
– Отче, а в той часовенке наверняка золото есть, украшения всякие? Ведь у вас, попов, добра достаточно.
– Все святыни принадлежат церкви, а значит, Богу, – отвечает отец Александр.
– Так наверняка у тебя что-то есть? Ведь Бог тебя не обидит! Может, что припрятал от советской власти?!
– У меня осталась только вера, больше ничего.
Лицо Хлюста наливается кровью.
– Врешь, паскуда! – орет он. – Знаю я вас, попов! Кресты золотые носите! Кольца драгоценные!
Отец Александр вздрагивает от окрика, опускает голову и шепчет молитву, перебирая в пальцах четки.
– Красные сказали драть вашего брата, так мы и будем драть! И в хвост и в гриву! – кричит Хлюст.
Он громко материт священника и от собственного крика заводится еще больше. Замахивается. Сейчас ударит! Но нет – лишь вышибает из рук священника четки, тот наклоняется и шарит в полумраке под лавкой, но Хлюст хватает его за шиворот и тащит на середину избы. Несчастный пытается подняться, ноги его ослабли, и он оседает на пол. Я гляжу на это, и мне становится по-человечески жалко безоружного попа. Конечно, на войне всякое видел, но не заслуживает этот кроткий человек такого обращения.
– Что уставился? – огрызается на меня Хлюст. – В окно поглядывай.
Напряженно наблюдаю за тем, что будет дальше. Хлюст шарит по полкам, иногда оглядываясь на меня, будто стыдясь того, что делает. Наконец он находит гвоздь и моток бечевы.
Хлюст дает священнику зуботычину. Скуфья слетает на пол, и яловый сапог тут же наступает на нее.
Кто ударит тебя в правую щеку твою…
Хлюст заламывает попу руку, тот кривится от боли, Хлюст перематывает запястья священника бечевкой. Хватает за волосы и дергает так, что тот задирает вверх подбородок, под которым торчит острый кадык, и обвязывает другой кусок веревки вокруг его головы.
…обрати к нему и другую.
Ясно, что старый садист что-то задумал.
– Ты у меня все расскажешь, – шипит Хлюст. Поддевает, царапая кожу, гвоздем бечевку.
Я знаю, что он затевает. Так делают чекисты на допросах. Допрашиваемому стягивают голову куском шпагата, а потом гвоздем или карандашом закручивают его до тех пор, пока кожа вместе с волосами не начинает отделяться от черепа. Как правило, до такого не доходит. Допрашиваемые раскалываются быстро.
Как застарелая рана к непогоде, в душе заныло воспоминание.
Раннее, подернувшееся туманом утро. Я вышел из амбара и сбросил мокрые перчатки. Устало прислушался к стуку копыт вдалеке. Наши сегодня рано возвращаются. Говорили, что бандиты атамана Анненкова грабили окрестные селения, потому красные не раз и не два отправлялись навстречу, но «гусарам», как называл их сам атаман, удавалось уйти безнаказанными. Видно, и сейчас кавалерия возвращается ни с чем.
Я умылся из бочки с дождевой водой и подставил лицо восходящему солнцу. Так и стоял, пока не подул ветер, и небо у горизонта не заволокло тучами.
На дороге поднялась пыль. На улицу с гиканьем и свистом ворвались всадники с шашками наголо. Это не красные!
Я потянулся за пистолетом, но с ужасом вспомнил, что оставил его в амбаре. Ко мне на коротких костистых ногах несся степной конь. Прыжок в сторону – и я покатился по пыльной дороге. Рядом пролетел один всадник, потом другой. Я увидел герб – черный череп с костями. Летучий отряд анненковцев! Как они тут оказались?