– А мы курган найти успеем? Вдруг нас где-нибудь в распадке пожар запрет, пока рыскать будем? – недоверчиво сказал Серафим.
Ивар не ответил, лишь криво усмехнулся.
– А кем ты был до Старого Тракта?
– Никем.
Серафим снова открыл было рот, но умолк на полуслове. В сумерках из глубины леса раздался тоскливый протяжный вой. Долгий, преисполненный первобытной злобы, он словно поднял ветер, придавил к земле травы, рванул поблекший стяг над зубцами острога, пробрал до самых костей и сдавил холодной хваткой сердце. Ивар вглядывался в темные переплетения ветвей и валы сопок, пока не услышал, как сзади вскрикнул дьякон.
Серафим стоял на краю могилы, затравленно глядя вниз. Там, в сырой глубине, шевелились покойники. Тела их тряслись, словно в падучей, руки, ноги и головы мелко подрагивали. Вой все нарастал, наливался силой. Вот одна рука, перепачканная в крови и земле, поднялась в воздух и опустилась на чужую дрожащую спину. Мертвец со вспоротым брюхом приподнялся над другими и задрал вверх лицо, словно выискивая, выглядывая что-то. Его глаза, пустые, бледные, как паучьи яйца, остановились на Иваре, и труп захрипел, отхаркивая крошки земли. Услышав его хрип, другие покойники замерли и все как один повернули головы, устремив взгляды к Висельнику. Они смотрели на него, а вой над лесом сорвался в визгливый крик. И тогда мертвецы поползли вверх. Цеплялись пальцами и обрубками пальцев за осыпающийся край ямы, заползали друг на друга, путаясь в выпадающих внутренностях, стаскивали тех, кто полз вверх, и карабкались по ним. Медленно и тяжело, но они выбирались из могилы.
Ивар опомнился первым и, потянув за собой Серафима, рванулся к горшкам и кувшинам.
– Быстро! Лей!
Они хватали кувшины, сбивали у них запечатанные горловины, с края могилы лили масло на копошащихся внизу покойников. Вслед за маслом пошли горшки с жиром, которые они просто раскалывали пополам и кидали вниз. Дьякон, ошалевший от ужаса, скороговоркой читал молитвы на бегу. В яму полетели факелы, вспыхнуло яркое пламя. Визг над лесом стих, захлебнулся на высокой ноте, и Ивар, пытаясь отдышаться, злорадно гоготнул. В этот же миг на край могилы выбрался, загребая землю руками, объятый пламенем силуэт. Сбоку показался еще один, и еще, и еще. Висельник выругался сквозь зубы, схватил багор, подскочил к яме и начал сталкивать покойников обратно в пламя, упираясь острием в тело и налегая грудью на древко. Мертвецы пытались уцепиться за багор, но окоченевшие пальцы не могли толком ухватиться, и тела падали вниз, где уже не было никакого движения, лишь плясали алые языки. Серафим сталкивал горящих неупокоенных ногами, и Ивар увидел краем глаза, как у дьякона зашелся огнем подол рясы.
– Уйди, дурак! Уйди, сгинешь! – крикнул он Серафиму, и тот шарахнулся назад, сбивая пламя с одежды.
Последний покойник успел выползти наверх и уже ковылял к Ивару, хищно расставив руки и волоча перебитую ногу. Висельник подцепил его за шею крюком багра, закрутил вокруг себя, кряхтя от натуги, и швырнул в пламя. Тело пролетело над ямой, ударилось о противоположный ее край и сползло вниз.
Тяжело дыша, Ивар оглядел дьякона, осенявшего могильник знамением и бормотавшего слова молитвы:
– Догорят – закопаешь. И освятишь.
Наутро после погребения, когда ветер с запада принес далекий треск лесного пожара, Висельник вошел в костницу и поставил на алтарь напротив молившегося Серафима ковш с водой:
– Пей.
Серафим прервал молебен и, переводя взгляд с Ивара на воду, спросил:
– Что это?
– Вода из реки. Пей давай.
Дьякон поднялся с колен, глаза его забегали в испуге:
– Ты что? Сам говорил, вода отравлена! Я ж от нее в полон к ведьме уйду!
Ивар лишь спокойно кивнул:
– Да, а я за тобой на нее и выйду. Так и найдем курган. Иначе она пожар в нем пересидит. Ты думал, я ее по следам искать собираюсь? Своим подвигом поможешь мне тварь со свету свести, выведешь меня прямо к могильнику. И этот подвиг надежнее молитв твою душу сбережет. Пей или силой волью!
Серафим поник, ссутулился, словно из него выдернули хребет. В пропахшей елеем тишине костницы тихо зазвучал его безжизненный голос:
– А когда ты ее убьешь, я обратно ворочусь? Отпустит меня яд?
– Убью, там и узнаем, – ответил Висельник.
От дурманной воды дьякон не обезумел, не кинулся на Ивара, чтобы вцепиться ему в глотку. Серафим просто расправил плечи, повернул голову к выходу, прислушиваясь, и еле слышно сказал:
– Она зовет меня. Плачет в лесу. – Он обернулся к Ивару. – Ну, пойдем?
Ивар подхватил мешок с двумя припасенными кувшинами с маслом, закинул за плечо лук, поправил колчан на поясе, проверил, как сидит нож в голенище сапога, и пошел вслед за дьяконом.
В сыром лесном сумраке Серафим шел напрямик. Он полз через буреломы, взбирался на четвереньках по крутым склонам, резво прыгал с камня на камень на вершинах, спускался вброд по бурным ручейкам, в распадках шагал по колено в болоте. Ивар с трудом поспевал за ним. Когда на склоне очередной сопки Ивар выдохся, продираясь через густые сплетения стланика, его пронзила мысль, что он упустит Серафима. И тогда все зря: и сам погибнет, и дьякона сгубит ни за что. Когда он все-таки выбрался наверх, дьякон сидел на замшелом валуне, глядя вдаль, туда, где за морем укутанные облаками бледным мороком вздымались пики Пасти. Он обернулся, оглядел Ивара, опирающегося на деревцо, и сказал не своим, скрипучим голосом:
– Долго же ты плетешься. Постарел за пятнадцать лет.
Ивар, кашляя и сплевывая под ноги, глянул на жреца исподлобья:
– Постарел или нет, а на тебя хватит, падаль.
Серафим покачал головой:
– Это неважно, ты и сам знаешь. Убьешь меня, а сколько еще таких курганов по лесам на одном только севере? А гробницы на юге в долинах Истанкула? Сколько там гулей запечатано гекатомбами? А молельные пещеры в Синих горах? А некрополь в Хребтеце? Представь, что будет, если кто-то не побоится Хребтецкой Стражи и проникнет туда? Если кто-то откроет саркофаги? Ваш род, человече, лишь пыль на двери в Подмирье. И рано или поздно вас смахнут и не заметят. Вас уже точат глад и хлад. Когда был последний урожайный год? Твой отец его застал? Или дед? Вы жрете друг друга, ты и сам людоед. Сгинете, и ни следа не останется на земле от вас.
Пока дьякон говорил, сверля Ивара белыми глазами, тот собрал в ямке меж камней костерок и зачиркал кресалом. Огонек заплясал между веток, а Висельник скинул с плеч плащ, пропахший псиной, и постелил его на землю.
– Дальше я не пойду. Здесь ночуем. Хочешь говорить – говори. А коли не хочешь, верни дьякона. Он не такой унылый.
Серафим встал со своего камня и устроился напротив на самой границе света от костра. Его голос шелестел в порывах ветерка над сопкой:
– За что ты борешься, человече? Ты свое отжил. У тебя было столько славных имен: Ивар Светоносный, Бич Истанкула, Длань Избавителя, Убийца Богов. И где все эти имена? Теперь есть только Ивар Висельник, душегуб и тать. И если ты меня вдруг переживешь, ждет тебя лишь четвертование. Стрежен сдаст тебя с потрохами, а прежде язык вырежет, чтобы ты не проболтал про сделку вашу. Смерть лютая тебя ждет за горами.
– А с тобой не ждет? – лениво спросил Ивар.
– Смерть тебе в любом случае, но со мной умрешь с радостью в сердце, а на площади – как собака, униженный и замученный. Есть разница?
– Есть. Я много худа вершил, и лютая смерть по мне будет. Заслужил ее и бегать не стану. А так хоть какое дело доброе сделаю – тебя изведу.
Серафим заклекотал горлом, скаля зубы в хохоте:
– Сделал уже один раз, ничего не скажешь. Сколько невинных людей сгубил на Старом Тракте? Сколько сжег живьем в лесах? Сколько вышедших из леса твои отряды стрелами встретили да на копья подняли? Сколько чужих жен они снасильничали на глазах умирающих мужей? Доброе дело, достойное.
Лицо Ивара окаменело:
– Пусть так, пусть приняли мученическую смерть. Да только души их тебе не достались.
Дьякон посмотрел на Ивара с неясной смутной тоской в глазах и сказал:
– Ты ведь не знаешь, Висельник, где их души. Не знаешь и знать не можешь.
– Мне и не надо. Хватит того, во что я верю.
Дьякон не ответил. Лишь приблизился поближе к огню. Ивар подложил мешок под голову и забылся черным сном.
Когда Серафим сказал, что до кургана осталось преодолеть еще одну сопку и спуститься в распадок, Ивар не стал мешкать. Велел дьякону собрать охапку хвороста и сухих веток потолще и приторочить к мешку. Когда Серафим закончил, Ивар дал ему под дых, оттащил его, жадно хватающего воздух, к ближайшей лиственнице, связал по рукам и ногам припасенной веревкой и накрепко примотал к стволу. Присел на корточки и глянул в лицо дьякона, тяжелое и темное от отчаяния.
– Ты уж прости за все, но тебе со мной нельзя. Ты – ее глаза, а в западню я попасть не хочу. Выживу – вернусь за тобой. Погибну – двудушница сама придет. Ты тут ненадолго.
Серафим мрачно кивнул, отводя взгляд.
Ивар поднялся, поблуждал у подножия сопки, выискивая тропинку, и полез наверх, огибая заросли ерника.
Наверху, согнувшись в три погибели, он подобрался к останцам, торчавшим на противоположном краю склона, прижался к скале, осторожно выглядывая вниз.
Распадок, как и склоны окружавших его сопок, был выжжен и раскорчеван. Неродящая обугленная земля была присыпана прошлогодней хвоей, и из нее мертвыми всходами поднимались кости, усеявшие всю низину вокруг кургана. Сам курган темной опухолью разросся от склона до склона распадка. Возле темного узкого лаза у подножья могильника сидел корчинский сотник. Дворянин, как и Стрежен, он был огромен, в полтора раза выше Ивара. Висельник выругался вполголоса, проклиная Падших Богов, что породили этих гигантов, смешав свою кровь с кровью смертных. Ведьма, по его расчетам, должна была уже сожрать всех, но хитрость оказалась сильнее голода. Дьякон говорил, криков из лесу не было уже неделю. Все время, что Ивар пробирался к Корче, тварь берегла сотника, возможно, даже скармливала ему остатки подгнившего мяса, а сама жила впроголодь.