онца, алела лампада, проявляя скорбные лики святых в убранстве из вышитых рушников.
Зашуршало, чиркнула спичка, горницу залил мягкий свет керосиновой лампы. Отблески запрыгали по углам и низкому потолку, нагоняя на Андрейку еще большей жути. За пределами размытого желтого пятна тьма сгустилась и угрожающе колыхалась, облизывая печь, низкие лавки и окованный медью сундук.
– Умывальник за печкой, я поснидать соберу, – хозяйка упорхнула во тьму.
– Мамунь, – прошептал Андрейка, втягивая голову в плечи и погромче брякая соском умывальника. – Мамунь, боязно мне. Может, уйдем? Я кушать совсем не хочу.
– Ты чего, дурачок, испужался? – мамка ласково провела по вихрам. – От усталости это и с голодухи. Ну куда мы пойдем? Неудобно перед людьми.
– Ну мамунь…
– Все, я сказала.
Андрейка умолк, чутко уловив мамино настроение. С тех пор как померла Нюрка, она порой сатанела, могла и ударить, но потом всегда извинялась и плакала. Мамуньке перечить не моги, дороже встанет.
– Ну, чего как не родные? Давайте к столу, – в комнате появилась Никитишна, переодевшаяся в домашнее, грохнула на выскобленный стол чугунный горшок. – Повечеряем, чем Бог послал!
Тут Андрейка забыл свои страхи. Перед ним брякнули щербатую деревянную миску душистой, теплой похлебки, рядом ложку и хлеб. Сверху настыла жирная пленка, швырканешь ложкой, а там батюшки-святы, картошка, морковь, лучок, мяса шмотки. Андрейка ел давясь, отфыркивая и косясь на чугун. Нет ли еще? Добавки дадут иль зажмотят? Мамунька кушала неторопливо и аккуратно, поднося под ложку кусок. Хозяйка перекрестилась на образа, но есть не стала, посматривая на Андрейку и промакивая влажные глаза концами платка.
Подлила добавки, а потом постелила им в пыльном чулане. Мамунька намаялась за день, быстро заснула, едва слышно похрапывая. У Андрейки слипались глаза. На кухне бренчала посуда, слышались приглушенные шаги и тихий, вкрадчивый разговор.
Дверь в чулан тихонечко отворилась, под весом грузного тела жалобно скрипнули половицы, дохнуло гарью и паленой листвой. На пороге стоял дядька: страшный, угрюмый, заросший черной бородищей. Чистый разбойник. Андрейка сильно-пресильно зажмурился, а когда открыл глаза, страшный дядька пропал. А может, и не было его вовсе. Андрейка уснул.
4
Окрестности Троцка, 18 мая 1921 г.
«Потерпи, миленький, потерпи», – Щур коснулся лоснящейся от пота взмыленной шеи коня. Впервые комэск не жалел ни плети, ни шпор. Так было нужно. Летящий быстрым наметом гнедой аргамак надсадно храпел, выбрасывая клочья розовой пены. Горячий ветер тугими жгутами хлестал по лицу. Щур клонился, зарываясь небритым подбородком в жесткую гриву. На зубах скрипел мелкий песок, саднил сухое, разгоряченное горло. Перепуганная, обезумевшая от ужаса седая Полинка стояла перед глазами. «Мамку убили, папку убили и меня убивали», – шептала она, и застиранные бинты на спине у девочки намокали в крови. «Вернутся они, непременно вернутся», – она не могла спать и неотрывно смотрела на дверь. Седая девочка ждала. Щур, чувствуя себя последней сволочью, заставил ее говорить, снова вернуться в дом на окраине, где еще живы мама и папа, а в печке потрескивали дрова. А потом тьма постучала в дверь. «Папка, не открывай!» – кричала Полинка и билась пойманной птицей, пока Щур не прижал крохотное, сырое тельце к груди. Папка открыл. Тьма вошла. И теперь комэск Щур знал эту тьму в лицо. Отряд самарского ЧОН летел по дорогам, опрашивая селян, беженцев и пастухов. Кровавые следы вели в Троцк.
5
Неподалеку от Троцка, ночь с 18 на 19 мая 1921 г.
Андрейка проснулся и некоторое время пялился в чернильную темноту, не вполне осознавая, где он и как сюда попал. Жутко хотелось до ветру. А куда? Хозяйку постеснялся спросить, теперь делай что хошь. В ведро под рукомойником напрудить?
Андрейка отчетливо слышал собственное дыхание. А мамунька? Померла? – резанула глупая мысль. Он пошарил рядом. Мамунечки не было, место, где она лежала, остыло.
– Мамунька, – тихонечко позвал он. – Мамунечка.
Никто не ответил, темнота сгустилась, пустила жадные щупальца. Темнота чувствует слабость и страх. От темноты можно убежать или спрятаться под одеялом. Тогда, в темноте, темнота тебя не найдет, пройдет стороной, отступится и сгинет, разорванная криком первого петуха.
Где же мамка? Страх коснулся горла, пробежал по спине. Андрейка в панике добрался до двери и осторожно выглянул, больше всего боясь, что кто-то невидимый схватит за уши и потащит в подполье, в плесневелое, стылое, забитое гнилью нутро. Сердчишко предательски екнуло. Уф. Пропахшая затхлостью чуланная тьма жалобно всхлипнула, выпуская Андрейку в длинный узкий коридор, заканчивающийся дверью на улицу. Мальчишка затрясся. Дверь была приоткрыта, впуская в коридор леденящий ночной ветерок и полоску призрачного лунного света, отливающего синевой на лоханях и ведрах, расставленных вдоль черной стены. Захотелось нырнуть обратно в чулан. Почему дверь нараспашку? Кто ушел? Или пришел? – от последней мысли Андрейку бросило в жар. Забыли запереть? Может, выйти и отлить с крыльца? Нет уж, в ночь Андрейка бы не вышел ни за какие коврижки. Мало ли чего там сидит…
Совсем рядом отыскалась еще одна дверь. Он толкнул створку и замер. За порожком зыбкой стеной поднималась непроглядная, могильная, тьма.
– Маманька. Тетенька Клава.
Темнота подалась навстречу, дворовой шавкой лизнула в лицо. Андрейка колебался, пританцовывая на месте. Штаны обмочишь, позору не оберешься. Он пересилил себя и шагнул в темноту, выставив руки перед собой. Так по деревне слепой Миколка ходил. Мальчишки травили юродивого, грязью кидали, и Андрейка не отставал. Было весело. А теперь Андрейка чуть не расплакался. Но-но, нюни не распускай, батянька в Красной Гвардии служит, на што ему такой сын?
Андрейка шел мелкими шажками, на ощупь. Пахло мускусом, прелым навозом, сенною трухой. Чудилось, тьма никогда не закончится, и он так и будет идти в жирную, сальную пустоту, пока не умрет. Руки ткнулись в шершавое дерево. Длинная жердь, доска, еще одна, ладонь провалилась в пустоту и схватилась за мягкое. Мягкое вдруг шевельнулось, отдернулось, послышался короткий удар. Андрейка вскрикнул по-заячьи, хлопнулся на задницу и пополз, отталкиваясь ногами. Во мраке шумно возились, вздыхали и перешептывались. Неразличимые чудища разыскивали Андрейку, шаря длинными, когтистыми лапами. Мальчишка обмер, парализованный страхом. И тут из темноты спросили:
– Бб-е? Б-ее.
– Меее.
У Андрейки сердчишко едва не вырвалось из груди. Вскипевшая кровь глухо билась в висках. Герой – штаны с дырой. Он встал, нащупал загородку, просунул руку. Пальцев коснулись мягкие, теплые губы.
– Ммеее.
– Бяшечка-а, – простонал Андрейка. Батюшки, овцы или козы, а ты чуть не помер. Андрейка повернулся и, спотыкаясь, пошел в сторону синеющего провала открытой двери. Вот дурной, на двор угодил. А если б там бык? Они ого страшные, подымет на рога, о стенку шмякнет, то, что останется, мамунька в ведро соберет.
Ну точно! Выбравшись в коридор, он приметил новую дверь. Как проглядел, тюха-матюха? Андрейка вошел. Под потолком слепо моргала лампадка, подсвечивая алым краешки стола и лавок, словно плывущие в окружающей темноте. Это ж там, где вечеряли! Огромным, хищным зверем корячилась печь. Зверь спал, и в обманчивых переливах тусклого света казалось, будто меловые бока ходят в такт затаенному, глухому дыханию. Оказавшись в знакомом месте, Андрейка успокоился, унялась противная дрожь. Осталось тихонечко добраться до рукомойника. Лишь бы хозяев не разбудить. Андрейка поежился, представив, как стоит со спущенными портками, а из темноты подкрадывается страшенный, воняющий гарью Петр Степанович. Заорет: «Ты чего тут удумал, паскудник?!», да перетянет ремнем пониже спины.
Андрейка осторожно шагнул. Нога предательски поползла, он поскользнулся, нелепо взмахнул руками и шлепнулся на пол. Заворочался, оглушенный падением. У-у, больно как, ну и растяпа. А грохот какой! Разве в городе не слыхали. Ладонь угодила в сырое и вязкое. Пальцы изляпались в черной, противно липнущей жиже. Приторно и очень знакомо пахло железной окалиной. В прошлом году Андрейка распорол ногу на заброшенной мельнице, кровищи страсть натекло. Прямо как здесь. Он едва сдержался, чтобы не закричать. Кровь, маслянисто поблескивая в неверном свете лампадки, неровной стежкой размазалась по полу, исчезая в прямоугольнике закрытой двери, четко очерченной полосками света.
Андрейка поднялся и завороженно пошел на этот восковой, мерцающий свет. Где свет, там тепло и спокойно. Так ночной мотылек летит на ласковый огонек, чтобы осыпать крылышки горсточкой пепла в пламени жгучей свечи.
Дверь открылась бесшумно. Приглушенные, мутные отблески керосиновой лампы плыли по горнице. Тьма пугливо отхлынула, забилась под матицу, скорчилась по укромным углам. Тьма боялась не света, она боялась крови и нечистого аромата животного страха. Больше всего Андрейке хотелось, чтобы темнота вернулась и накрыла весь этот ужас непроницаемой, спасительной пеленой. Перед ним, ничком в багровеющей слякоти, распласталось тело в длинной, сбитой выше дряблых белесых ягодиц исподней рубахе. Вразлет торчали желтые, грязные пятки. Растрепанные темные волосы мокли в крови, тонкие руки пытались сдержать ползущие из живота набухающие лиловые потроха. Лица Андрейка не видел, но первая мысль пришла ясная и кошмарная. Мамунька, мамуньку убили!
Из ледяного оцепенения Андрейку вывело монотонное чавканье. Он перевел взгляд и почувствовал, как подламываются ставшие тряпичными ноги. На кровати, у стены, вполоборота к нему, верхом на мертвеце сидела тварь в белом покойницком саване, мерными взмахами кромсая грузную плоть. Голова мертвеца безвольно дергалась в такт ударам, волосатая, жилистая рука мела по полу, словно кисточка, окрашивая половицы тягучей, пузыристой кровью. Андрейка не верил глазам, в горле хрипело и клокотало. Ужас накрыл его с головой. В чудище он узнал свою мать. Залитую кровью, с волосами, налипшими на жутко исказившееся лицо. Нет, это не могло быть мамунькой, оборотень прикинулся Андрейкиным родным человеком, напялил личину. Упырь из бабкиных сказок! Надо мамуньку спасать!