– Зубы ты мне не заговаривай, атаман. Мне твои рассужденья ни к чему. Коли я до вас добрался, чего б и углицким беглым на Русь не выйти?
Замятня наклонился ближе к Скрябину, оглянувшись воровато.
– Ты, Лонгин Ларионович, на закат шел. А они на север подались – по Пелыме. Места там гиблые, особливо сейчас. От реки отойдут – и сгинут. Приберет их тайга. Не медведь так волк, не волк – так болото заглотит, гнус сожрет, а то и вогулы изловят. То всего хуже…
Скрябин Замятнины причитания слушать долго не стал – сграбастал его за полы кафтана, тряхнул.
– В Небесный приказ записал их уже? Не много ль на себя взял, атаман? А ну как живы они? Чай, не на один только авось понадеялись, когда из-под тебя утекали?!
Замятня руку полусотенного перехватил, сжал. Замерли, борясь.
– Их-то, – прохрипел красный от натуги атаман, – и без меня туда записали, еще в Угличе, когда вместе с колоколом бунташным языки и уши им резали. А вот своих казачков в тот приказ определять не с руки мне. Ты, чай, гонять беглых по тайге не собираешься? И мне губить души православные почем зря – тож резону нет.
Скрябин горсть разжал. Дыша сипло, казак и стрелец отпрянули друг от друга. Тяжко было на душе полусотенного… Решаться надо, а на что решаться-то, когда куда ни кинь – всюду клин?
Ежели по уму, так надобно атамана в колодки да на княжий суд – только казаки того не дозволят, батьку своего не отдадут. А их в остроге с полсотни, противу неполных тридцати Скрябиновских стрельцов. Да и не за Тихоном сыном Васильевым его князь Горчаков послал…
Потому и выбрал князь-воевода Скрябина, человека нового, пришлого, что прочим в Тюмени веры не имел. Сам с полусотенным говорил. Про гонца московского, что прибыл с грамотой спешной, Борисом-царем подписанной. Про пять опальных, коих надлежало из Пелыма взять и без задержки в Москву отправить. Приведи сейчас вместо них черного казака – не его, тебя князь Горчаков плетьми драть станет. Сам в Пелым поселенцем сядешь, Лонгин Ларионович!
– Горе дому сему! – поднимаясь, провозгласил он. – Не тех ты людишек упустил, атаман. Вертать придется. Собирай людей.
Замятня, из-за стола выйдя, крест перед иконами сотворил:
– Помогай нам в том Господь. Тяжкое дело привез ты с собой, полусотенный.
– Не причитай раньше времени! – Скрябин встал рядом и тоже крестом осенился. – Лучше попу скажи, пусть молится о здравии беглых твоих. Князю они живьем нужны. И Марфу Авдееву тащи – коли она беглым сподручничала, может знать, куда они податься собрались.
– Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного!
– Шибчей заряжай, браты!
Тьма клубилась вокруг, точно деготь жгли. Ропот речной и шум дождя потонули в людских криках, громе выстрелов и густом стенании леса, что подобно волнам морским раз за разом накатывал на купу стрельцов и казаков. Неистово, слюной захлебываясь, хохотала Марфа. В кратких сполохах выстрелов пучила глаза, горевшие дико, бестямно – пока один из стрельцов не дал ей прикладом в зубы.
– Да замолкни уж, тетеха!
Марфа ползала в грязи, разевая черный от крови рот, плюясь зубной крошкой, гукая утробно, точно блюя.
Стонала, скрипела тайга, протягивая к людям лапы свои – черные, лоснящиеся, в осклизлых струпьях. Казаки рубили их саблями, стрельцы – бердышами, рассекая ветви, словно живое мясо – и оно брызгало густым, едучим ихором, от какого пекло кожу и жгло глаза.
– Ужо, ужо вам! – верещала Марфа, ползая под ногами стрельцов. – За грехи ваши смертные, за Бога ложного! Аки рабоцарю, что околел на троне московском!!! Кровь изо рта, ушей и носа!!! Течет кровушка густо – вовек не остановить! Половодьем всю Русь накроет! Чую! Чу-у-ую!!!
– Умолкни, змея! – Скрябин сапогом пнул по хребту, повалил ниц. Марфа пала в грязь, забулькала, пузыри пуская.
– Огня, браты, огня!!! – орали вокруг. Трое или четверо позади всех гнули спины над кострищем, рвали рубахи на тряпье, мотали полосы на ветки, порохом пересыпая. Трещал огонь, шипел и плевался – не хотел гореть.
Плясал пламень рыжий, бросая тени на спутанные, разлапистые ветки и замшелые стволы. И те с мокрым хрустом шевелились – медленно, тягуче, вытягиваясь к людям в слепой голодной жажде. В обманном огненном свете бледным, болотным огнем светилось в переплетении древесном множество глаз.
Вспыхивали блекло в отсветах факелов бердыши и сабли – рубили тянущиеся к ним ветви. А те впивались в армяки, цепляли сучьями, ядом густым истекая. Оплетали людей, тянули к себе – упрямо, необоримо.
– Спасай, браты! Спаса-а-ай! – неслось над берегом. Трещали кости, с которых рвалось клочьями мясо, руки утаскиваемых намертво впивались в товарищей, волокли за собой.
– Жги!!! – кричали, тыкая факелами в мокрую, шевелящуюся темноту.
– Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас!!!
Скрябин стоял недвижно, словно изваяние, – только глаза поблескивали, и подрагивала едва сабля, опущенная острием долу. Замятня, протолкавшись к нему, сгреб за рукав.
– Не выстоим, Лонгин Ларионыч! Уходить надо!
Полусотенный медленно, точно пьяный, повернул к атаману голову.
– Уходить, говорю! – пересиливая вопли людские, крикнул тот. – Не прикажем – людишки сами побегут!
– Побежим – не остановимся, – ответил Лонгин глухо. – И тайга всех пожрет. Нет нам пути отсюда.
Скривился атаман, тяжело, исподлобья поглядел вокруг. Казаки и стрельцы уже не палили – рубились остервенело, беспамятно, точно лесорубы, отсекая хватающие их ветви, – а впереди скрипело, стонало, корчилось. Сама Предвечная Тьма на них ополчалась…
Лето 7113-е, месяца мая день тринадцатый
Лонгин Скрябин глядел, как втаскивают на берег струги. Дело непростое: струга чердачная – не рыбацкая лодочка, тут с надрывом надо, в полную силу. Казаки свои кораблики давно уж выволокли, теперь неохотно, под атамановы окрики, взялись стрельцам помогать.
– Эй, дру-ужно! Ну, ра-азом! – летел над водой натужный многоголосый стон. Люди по колено топли в размытом берегу, долгополые армяки напитались тяжелой грязью, мошка и комары черными тучами вились над головами, кожу секли, кровью упиваясь.
– До заката б управиться, – проворчал себе в усы Скрябин. Солнце уж низко висело над зубатым от высоких крон небокраем. Ночевать на стругах придется – а с утра лесом укрыть их и пешими вдоль реки двинуться, ибо далее стругам пути не было. Паводок подмыл и в реку уволок зимний бурелом – огромные стволы перекрывали русло и без того в разливе потерявшееся, грозящее отмелями и порогами, в мутной воде невидимыми. Кабы не спешка, тащить бы струги волоком.
– Нашли, Лонгин Ларионович! – запыхавшийся стрелец прервал раздумья полусотенного. Со стрельцом, чуть позади, стояли двое: казак Ерема, мосластый и большерукий, с козлиной бородкой крючком, и Тагай, крещеный вогул, что у отряда за проводника. Их послали округу разведать, поискать следы угличан. Стрелец Семен сын Лазарев – человек Скрябину доверенный и для дел таких подходящий.
– Чего нашли? – спросил полусотенный сурово.
– Плот, на ком беглые сплавлялись! – шапкой утерев взмокший лоб, ответил стрелец. – Разобрали его, часть бревнышек, что потоньше, забрали, остальное в ельник покидали…
– Пошто разобрали?
– Известно пошто – волокуши снарядили, – влез в разговор казак. – След от них и сейчас видно…
– Старый след? – даже не взглянув на казака, спросил Скрябин Семена.
– Дня четыре, не боле, – ощерился тот. – Нагоняем беглых. Медленно идут.
Скрябин тяжело кивнул. Нагонять-то нагоняют, да только мысль эта все больше его тревожила. Нечисто дело тут, ой, нечисто…
– Скажи, пусть Марфу эту ко мне приведут. А ты, казак, атамана своего кликни. Спрос ей учиним. Давно пора.
Собирались три дня тому в спешке, отчего толком выспросить пособницу беглых угличан не успели. Потом на реке дважды пытались – да только без толку. Ссыльная кривлялась да юродствовала, ничего толком не говоря. Огонь и железо Скрябин в ход пускать не спешил, поэтому ключницу, связав руки и заткнув рот, до сего дня привязанную, как собаку, продержали у чердака стрелецкой струги.
И вот потащили на берег – волоком почти. Онемевшие ноги бабу едва держали, спутанные волосы выбивались из-под грязного платка, подол пропитался водой, лип к ногам. Одутловатое, щекастое лицо поплыло, обвисло, под глазами собрались мешки. Атаман обогнал ее, поглядев зло, встал рядом со Скрябиным на пригорке.
– Прямо тут пытать[24] будешь?
– А если и тут, – подернул плечом Скрябин. – Небось посговорчивее стала, на привязи посидев.
– Дык и у меня она не в светлице нежилась… – начал было Замятня, но полусотенный оборвал его:
– Видно, не впрок ей то сидение вышло, Тихон Васильевич. Посмотрим, что теперь скажет.
Ключницу подвели, держа под руки. Снизу вверх поглядела она на начальных людей, точно рыба, шевеля онемевшим от кляпа ртом.
– Марфа Авдеева дочь, – начал Скрябин сурово, – мы тебя спрашивать будем, а ты отвечай. Не будешь отвечать – ждут тебя дыба, плеть и огонь. Уразумела слова мои?
Баба мелко затрясла головой, все так же рот кривя. Скрябин кивнул:
– Добро. Говори тогда – пошто беглые колокол с собой потянули?
Атаман в усы хмыкнул: мол, нашел что спрашивать. Блажь беглым в голову стукнула, не иначе. Кто еще станет на своем горбу по весеннему половодью набатный колокол волочь, двадцать пудов[25] весу?
Ключница, башкой трясшая, замерла вдруг, оскалилась.
– Не они его – он их, он их, родной, с собою поволок. Кому, как не ему, страдальцу главному, неправедно наказанному, правды искать? Вот и поволок их, несчастных, по речке-Пелымке, за правдой…
– Ополоумела, – проворчал Замятня.
– Не от твоих ли побоев, атаман? На бабе злость срывал? – обернулся к нему Скрябин.
– Пальцем не тронул, – ощерился Замятня. – Сроду зла ни на ком не срывал и теперь не собираюсь. Это у вас, в Москве, с баб живьем кожу сдирают – а тут, в Сибири, по-другому заведено.