– Куда на ночь глядя? Сгинешь в тайге напрасно.
– Все равно пойду. – Оставаться под одной крышей с колдуном совсем не хотелось. – Аттьӧала отсӧгысь.[29]
– Ну, как знаешь. Держать не стану.
Туган выскочил на крыльцо и судорожно вдохнул, чтобы очистить голову от нехороших мыслей. Густой морозный воздух показался особенно свежим после густо натопленной шаманской избы. С шумом выдохнув пар, охотник огляделся по сторонам. Из тайги доносился беспокойный шепот колеблемых ветром игольчатых ветвей и какой-то непонятный, едва слышимый стук, точно кто-то вдалеке стучал по стволу деревянной колотушкой.
Между лопаток охотника пробежал холодок. Туган спустился с крыльца и решительно двинулся в сторону леса, но с каждым шагом уверенность покидала его, уступая место тягучему липкому страху.
На краю поляны он остановился, раздумывая. Идти ночью одному, да еще зимой, было опасно: не ровен час, заплутаешь и станешь добычей зверья или замерзнешь по дороге. Конечно, можно заночевать и в тайге, но вряд ли он найдет в темноте все потребное для костра, а без костра в тайге не выжить.
Охотник обернулся. Отчаяние и страх сдавили его с двух сторон чугунными тисками, расплющив словно букашку. А еще что-то настойчиво влекло его назад, мягко нашептывая в ухо: «Вернись! Вернись!» Сопротивляться этому таинственному зову совсем не хотелось.
Туган закрыл глаза. Нога тяжело оторвалась от скрипучего снега и сделала шаг, да не вперед, а в сторону. Потом еще шаг. И еще.
А потом ноги сами понесли его обратно в дом.
Отряд из тридцати человек выехал из Усть-Сысольска на санях в середине февраля. От уездного центра до затерявшейся в дремучих лесах деревни Вашки было три с лишним сотни верст по таежному бездорожью. Большую часть этого пути уже прошли – оставался последний рывок.
Обоз из десяти саней двигался в два ряда по скованному льдом широкому руслу Печоры. Шли ходко, не тратя время на остановки. По обе стороны реки тянулась уходящая в бесконечность бело-зеленая тайга; исполинские сосны и ели стояли несокрушимой стеной, столетия назад возведенной самой природой. Тайга демонстрировала людям свое величие и скрытую холодную враждебность.
Долгая дорога через однообразный зимний пейзаж вызывала у командира отдельной роты частей особого назначения Константина Истомина какое-то странное, гнетущее состояние, усугубленное отвратительным настроением. Всю минувшую ночь ему снились кошмары, точнее разные варианты одного и того же кошмара. Наутро он почувствовал себя совсем разбитым, хотя впереди был еще приличный отрезок пути и, возможно, бой.
Рядом с ним на крытых оленьими шкурами санях сидел проводник-зырянин из того села, где они заночевали накануне. Мужик, хотя и числившийся активистом волостного комбеда, поначалу особого желания послужить проводником не проявил, но Истомин умел убеждать. В итоге незадачливый комбедовец лишился двух зубов, а отряд получил столь необходимого проводника. Сейчас мужик – Истомин все никак не мог запомнить его имя – отчаянно кутался в дырявую шубейку и что-то вполголоса лопотал на своем тарабарском языке, изредка опасливо поглядывая на недавнего обидчика. Напрасно – бить его Истомин больше не собирался.
– До темноты будем на месте, – буркнул проводник, перехватив его взгляд.
Истомин промолчал, но мысленно обругал себя за то, что не приказал выехать на час-другой раньше. Все равно толком не спал…
Сами собой мысли вернулись к ночному кошмару. После полученной в бою с интервентами контузии сознание часто выкидывало с ним такие штуки: кошмары ночью, головная боль днем. Укол морфия на какое-то время помогал избавиться от боли, но кошмары тогда становились еще тяжелее. У него остались еще две ампулы, но сегодня он решил обойтись без укола – в бою требовались незамутненные наркотиками мозги.
Сгинувший продотряд и его командир были в Усть-Сысольском ревкоме на хорошем счету: планы по продразверстке венгр выполнял и перевыполнял с особым рвением. Зырянские крестьяне боялись его как черта, и Истомин их прекрасно понимал: он и сам невольно вздрагивал, когда видел физиономию венгра. Известно было, что в империалистическую Фаркаш служил фельдфебелем в австро-венгерской армии и под Луцком попал под газовую атаку. Едкий иприт выел ему один глаз и оставил на лице жуткие незаживающие язвы, но Фаркаш выжил – единственный из всего батальона. В плену венгр внезапно проникся идеями Маркса, а после Октябрьской вступил в РККА, воевал на Дону с Деникиным. О том, как он в итоге оказался на Севере, да еще в продотряде, Фаркаш предпочитал не рассказывать, но никто и не спрашивал. Как полагал Истомин, во многом потому, что собранными по деревням излишками венгр не забывал делиться с ревкомовским начальством.
Солнце перевалило за полдень и медленно катилось на закат. Цель экспедиции была близка. За три дня люди Истомина прошли почти весь маршрут исчезнувшего продотряда – деревня Вашка была его конечной точкой, после которой Фаркаш планировал вернуться обратно в уездный центр. Истомин не питал иллюзий относительно возможной судьбы пропавших – озверевшие от продразверсток крестьяне были скоры на расправу и крайне изобретательны в ее методах. Может быть, Фаркаша на Печоре и боялись, но припертый к стене зверь порой забывает о страхе и бросается на охотника. Похоже, венгр перегнул палку, за что и поплатился.
Воспаленное сознание услужливо нарисовало убедительную картинку: Фаркаш лежит на буром от замерзшей крови снегу, избитый и раздетый до исподнего. Четверо крестьян держат его за руки и ноги, а пятый протягивает к животу потемневший от копоти нож и делает глубокий разрез – от ребер до паха. Фаркаш визжит недорезанной свиньей и пытается вырваться, но те четверо держат крепко. Затем подходит еще один с ведром пшеницы и, хохоча, сыплет крупные желтоватые зерна в дымящуюся рану. «Хлебушка нашего захотел? – вопрошает мучитель. – Ну вот тебе хлебушек».
Истомин тряхнул головой, тут же отозвавшейся на резкое движение вспышкой боли. Мир завертелся вокруг него двухцветным калейдоскопом все быстрее и быстрее. Вцепившись в деревянный бортик, Истомин закрыл глаза и подождал, пока небо и земля не вернулись на положенные места.
– Здесь надо повернуть, – проводник указал на узкую прореху в бесконечной стене деревьев.
– Поворачивай, – морщась, приказал Истомин вознице и махнул рукой остальным. Сани подпрыгнули на скрытой под снегом кочке и вывернули на лесную дорогу, ведущую к деревне.
Истомин поднял воротник полушубка, отгородившись таким нехитрым способом от пронизывающего ветра. Он не испытывал к Фаркашу никакой симпатии, но напавших на продотряд следовало наказать – советская власть не терпела мятежей против диктатуры пролетариата. В Вашке, если местные не окажут сопротивления, он собирался расстрелять по два мужика за каждого убитого продотрядовца и вернуться назад в Усть-Сысольск с докладом об успешном подавлении бунта. Если мужиков не хватит – возьмет подростков. А то и баб. Ну а если окажут…
Ход мыслей Истомина внезапно и резко прервал глухой треск. Высокая сосна, словно подкошенная неведомой силой, рухнула в десяти саженях от передних саней, подняв в воздух клубы снежной пыли.
Туган вернулся в деревню на другой день к вечеру. На тревожные вопросы кучковавшихся возле его дома селян ответил, что колдун согласился помочь. Когда спросили о плате за помощь, промолчал, раздвинул плечом галдящую толпу и скрылся за дверью.
В избе было тихо и мрачно, точно после похорон. Стоялый воздух пах тленом. Когда он переступил порог, от дальней стены отделилась фигурка девочки-подростка, бросилась к нему, обняла. На мгновение Туган дрогнул, прижал дочь к себе, но быстро отстранился, словно испугавшись, что переменит решение. Царивший в комнате полумрак скрадывал черты лица девочки; лишь большие и по-совиному круглые глаза смотрели на него тревожно, жалобно. Какое-то время Туган стоял посреди комнаты, склонившись, как будто под тяжестью охотничьей добычи, затем прошел к торчащему в углу гвоздю, на который повесил берданку.
– Давно ела? – спросил он, пряча глаза.
– Ммыыыммма…
Ответ дочери охотник истолковал, как «давно».
– Меня ждала, что ль? Ладно, доставай, что есть.
Вздохнув, Туган сел за стол. Он не любил дочь. Одиночка по жизни, он женился поздно и почти случайно. На будущую жену охотник наткнулся в тайге, где та заплутала, собирая грибы. Туган проводил ее до дому, а неделю спустя, скрепя сердце, пришел свататься. Он не надеялся на успех – ее отец, справный хозяин и деревенский староста, мог выбрать для своей дочери кого получше бобыля-охотника – но, к своему удивлению, получил согласие и девушки, и ее родителей.
Свадьбу сыграли по осени. К этому времени Туган поправил доставшуюся от рано умерших отца и матери покосившуюся избу и перекрыл крышу. А к зиме жена понесла, и нелюдимый охотник впервые почувствовал, как хорошо быть кому-то нужным.
Счастливая семейная жизнь продолжалась недолго: родив девочку, молодая жена вскоре скончалась от родильной горячки. Безутешный Туган остался один с младенцем на руках. Деревенские бабы помогали нянчиться, забирали девочку к себе, пока он был на охоте, приносили игрушки и одежду. Охотник почти свыкся с ролью одинокого отца и не подумывал о новой женитьбе.
Шли годы, девочка росла, и неожиданно Туган обнаружил, что дочь на него ни капли не похожа: было в ней что-то от матери, но ничего от него самого. Заметили это и односельчане. Злые языки стали поговаривать, что невеста досталась охотнику уже порченой; что, пока Туган пропадал на охоте, жена его совсем не тосковала и что остался у нее в родном селе полюбовничек. Вот и решил прознавший о том отец сплавить нерадивую дочь замуж за первого встречного – от греха подальше. Он потом нашел того парня и крепко набил морду, да что толку? Ничего не поделаешь – взялся Туган растить не свою дочь. Но на могилу жены больше никогда не ходил.
Дни бежали за днями, и вскоре пришла новая напасть: девочка лишилась голоса. В тот летний день Туган вернулся в деревню после очередной охоты и пошел к соседке, бабке Авье, забирать Райду. Дочка встретила его на пороге, уткнулась в ладони заплаканным лицом, а сказать ничего не могла. Только мычала и выла, поскуливая, точно волчонок. И соседка с ней на пару. «Напугалась она, – проревевшись, сказала Авья.