– Я иду, – сказал он густым, слежавшимся голосом – негромко, но слова просачивались в уши, липкие, холодные. – Раз позвала…
Ксюша думала, что сможет это выдержать, как-то его остановить. Она вытянула руки.
– Ляг в траву, – крикнула она. Потом сделала джедайский жест: – Снова стань мертвым, навсегда!
Но было ей слишком жутко, реальность выворачивалась наизнанку, трупный газ наполнял воздух вместо кислорода. Андрей шел к ней. Она коротко, задушенно пискнула, зачем-то размашисто перекрестилась и начала пятиться к лесу.
Мертвец осклабился.
– Буду тебя медленно жрать, – сказал он, безошибочно поворачивая вслед за ней. – Ты ж у меня такая… Как все вы, мясные – сисястые. Хоть так сгодишься. А то ходите, жрете-срете, причитаете, что толстые, что никто не любит, что лучше сдохнуть… Пфф-ф-ф-ф!
От презрительного фырчания разложившаяся плоть его губ приподнялась, раздулась серым пузырем. Распухшие пальцы шарили в воздухе. Ксюша поскользнулась, не удержалась, упала, больно ушибив копчик, закричала, когда мертвец бросился к ней, обрушился на нее гнилой смрадной тяжестью, щелкнул у ее лица длинными желтоватыми зубами.
– Сожру тебя – и, может, свою жизнь обратно заберу, – прохрипел он. – Сырое-соленое-живое…
И с хрустом вцепился ей в шею, порвал кожу, вырвал лоскут с мясом, замотал головой, как собака, пережевывая. Ксюша орала так, что сама себя не слышала, только мир дрожал. И вдруг в Андрея что-то тяжелое ударило, сорвало с нее, отбросило.
Она села, дрожа и зажимая шею. Между пальцами сочилось горячее. Андрей уже поднимался с травы в паре метров от нее – а у самого дома, наклонив голову, стоял лось. Он выгнул спину, подпрыгнул и снова понесся на Андрея, толкнул его, отбросил спиной в дерево. Развернулся – и тут ноги его подломились, от колен вниз остались лишь кровавые обрубки, череп оскалился белизной. Андрей расхохотался.
– И тебя, зверюга, тоже сожрали… и высрали. Все вы – мясо…
Лось страшно закричал, развалился на кости, исчез в траве.
Тут из лесу шагнул светлоглазый, красивый, в серой гимнастерке – одну руку он держал на весу, оперев на нее пистолет.
– Виттусаатана! – сказал он сквозь зубы. – Пайну хиетеен…
И выстрелил – раз, другой, третий. Пули били в Андрея, как маленькие воздушные шарики, не причиняя ему никакого видимого вреда.
– Пиу-пиу, – передразнил Андрей его выправку и решимость. – Эй, чухня! Тебя тут тоже сто лет в обед как нету. Забыли. Мир двинулся дальше. И ты вали себе. Бум!
Он ударил кулаком о кулак, и парень взорвался кровавыми лоскутами, на траву плеснуло густой какой-то темной жидкостью.
Ксюша сидела, держась за шею, попыталась опять подняться и не смогла. Андрей был все ближе, а ей делалось все хуже, наваливалась слабость, усталость от боли, апатия. Казалось – пусть уж, все равно это все не по-настоящему, потому что так не бывает. Проснуться бы.
Мертвец развел ее ноги, поднял в воздух, держа, как тисками.
– Всех норовите в свою щель вонючую заманить, – сказал он, далеко высунув коричневый распухший язык. – А там внутри утроба, чтобы делать новое мясо… Кусну туда разок, говорят, вам такое нравится…
Он стал наклоняться, сгибаясь как резиновый, а Ксюша нелепо билась в его руках, пытаясь вырваться и отползти, провалиться под мох. И тут голова Андрея дернулась – в нее ударил камень, упал рядом с Ксюшиным лицом – на сколе сочился мокрым кусок содравшейся кожи с кудрявыми волосами.
– Беги, – крикнула Ксюше Аня. Она стояла на своей каменной горке, поднявшись из полиэтилена, из-подо мха, из забвения и муки. – Беги же! Вставай, дура, шевелись, ты же живая, у тебя же все есть, не позволяй с собой так!
Она бросала камни вместе со словами. Камни били в Андрея тяжелыми пулями, рвали его кожу. Он зарычал, закружился на месте, будто внезапно ослеп. Ксюша поднялась и, шатаясь, на полусогнутых побежала к дому. Куда же ей бежать-то?
Сил не осталось, она присела прямо на тропинке, до лестницы было рукой подать. В крапиве что-то краснело, Ксюша потянулась посмотреть, но тут Аня закричала – громко, отчаянно, тоскливо. Андрей схватил ее и держал на вытянутых руках.
– А я уж думал, в тебе больше жрать нечего, – сказал он. – Думал, все, кончилась. А тут еще осталось – сковородку облизать, соус хлебушком подобрать, душу ложечкой…
И он раскрыл рот так неестественно широко, что челюсть коснулась груди. И стал запихивать в пасть Аню, а она будто сжималась, проходя в его горло, истаивала, исчезала. Она больше не издавала ни звука, была как мертвая. Только смотрела на Ксюшу, становясь все прозрачнее, все более несуществующей.
– Вкусно! – сказал Андрей, приставляя рукой на место страшную свою разваленную челюсть. – Живьем она не такая вкусная была. Мясо потом отдавало, знаешь?
Ксюша повернула голову и увидела, что красная штука в кустах – это ручка пожарного топорика. Спокойно, будто обдумав заранее, она потянулась и взяла его. Ручка была гладкой, тяжелой, хорошо лежала в руке. Ксюша встала – ее шатало, но она успела подняться прежде, чем Андрей до нее добрался.
– Пффф, – презрительно сказал он опять. Губы его порвались и звуки выходили неотчетливо. – Тоже мне Чак Норрис… Толстая сдобная булочка с театральным реквизитиком… А ручки слабенькие… Ну поплачь, заечка, давай вместе поплачем, потом заедим чем-нибудь жирным, сладеньким…
Ксюша подумала, что надо бы тут сказать что-нибудь большое, значительное, например: «Получи, сволочь!» Но в голове было пусто, легко и свободно. Шея вот порванная очень болела и ушибленный копчик. Но можно было перетерпеть.
Она подняла топор, сосредоточилась. Поднырнула под руку Андрея, увернулась, оказалась у него за спиной и с размаху опустила лезвие на его затылок в кровавых проплешинах. Череп хрустнул, топор вошел глубоко. Андрей упал, захрипел, из-под лезвия под напором выплеснулась темная жижа. Ксюша выдернула топорик (чавк!) и принялась рубить, что попадалось, – руки, ноги, шею, тяжело ломающиеся ребра.
– Сдохни, сдохни, – хрипела она, – сдохни, сдохни!
Будто рубила часть себя – ту, из-за которой она казалась самой себе ненужной, неважной, ничего не стоящей. Наконец Андрей перестал дергаться и булькать, а его рука, лежавшая теперь в полуметре от тела, прекратила скрести пальцами по крапивным листьям, и Ксюша остановилась, дрожа, вся мокрая от пота и от вонючих мерзких ошметков. Дышала тяжело. Слезы щипали глаза.
– Зарраза, – сказала она, а потом легла на спину прямо на траву возле мертвеца – они лежали рядом, совсем как в тот единственный раз, когда Андрей у нее ночевал, и они ели вафельный торт с молоком, играли в нарды, а потом стали в «чапаева» – и уснула глубоким, как обморок, сном.
Проснувшись, судя по солнцу, через час или два, Ксюша вдруг поняла, что нужно делать – будто бы ей кто-то нашептал это в ухо, пока она спала. Кивнула маленькой девочке в цветастом платье, показала ей большой палец. Девочка показала палец в ответ, улыбнулась и исчезла.
Вначале Ксюша принесла с кухни нож, перевернула Андрея и разрезала ему живот. Нож был туповатый, и резалось плохо. Ксюша представила Аню, попыталась ее перед собою увидеть – как она собирается из небытия, частички темноты соединяются, обретают форму, становятся тенью – а от тени поднимается та, что ее отбрасывает. Аня выскользнула из тела Андрея, встала рядом – полупрозрачная, тихая, бестелесная.
– Спасибо тебе, – сказала ей Ксюша. – Теперь уходи. Иди туда, куда тебя тянуло изначально. В свет, в посмертие, в колесо сансары, не знаю куда. Да и ты рассказать не сможешь…
Аня бледно улыбнулась. Показала рукой на камни, под которыми в полиэтилене разлагались ее останки.
– Я прослежу, чтобы нашли, – кивнула Ксюша. – Чтобы все узнали. Я обещаю…
Но Ани рядом уже не было. Ксюша говорила сама с собой.
По берегу она дошла до бетонного дота. Осмотрелась, прищурившись. Откатила валун, другой, ухватила за ствол тоненькую чахлую сосенку, умудрившуюся, широко раскинув корни, выжить на тонком слое мха и почвы. Сосна оторвалась нетрудно, вырвав почти метровую дыру во мху. Ксюша присела, копнула рукой – раз, другой, вытащила грязно-желтое, отряхнула. Это была половина черепа – искореженная, помятая.
– Со мной пойдешь, – сказала она в пространство. – Там разберемся. Все будет хорошо. Хаики… Кивинн… Но не обижу уж. Не бойся.
Костер над телом Андрея Ксюша собрала такой: кухонный стол, табуретки, подушки от дивана, деревянная дверь ледника, два матраса, сухое бревно из-за дома, охапка веток, книжная полка и брошюра «Поминовение усопших». Бегала туда-сюда, таскала.
Ах да, и канистра бензина. Запылало весело, резко, вонюче.
Ксюша, стоя на траве, разделась догола, вымылась водой из ведра, оделась в чистое. Взяла свой рюкзак, упаковала в него череп. Взяла куклу, положила на руку – так, как когда-нибудь ляжет ребенок. Поправила ей волосы.
На берегу остановилась у самой кромки воды, там, где пять дней назад они с Андреем привязывали лодку и смеялись.
– На каждого, кто пляшет русалочьи пляски, есть тот, кто идет по воде, – пробормотала Ксюша, глядя через воду на далекий берег. – Каждый человек, он как дерево, он отсюда и больше нигде…
Ветра не было, море было гладким, блестело легкой рябью, ластилось к берегам. Ксюша глубоко вдохнула и поставила ногу на поверхность воды. Та чуть прогнулась, как туго натянутая плотная ткань, но выдержала. Ксюша сделала шаг, другой. Шла и смеялась.
И вдруг смех замер – потому что показалось ей на секунду, что она не идет сейчас по розовому от заката Финскому заливу, оставляя за спиной дымное зарево большого костра, – потому что это было невозможно.
Нет, она лежит на старом продавленном диване, допив свою колу с водкой, не в силах пошевелиться, медленно моргая сквозь сигаретный дым, – а напротив в кресле сидит Андрей, курит и страшно ей улыбается.
– Ты что-то интересное себе придумала, да? – говорит Андрей, подходит, присаживается рядом. – Ты отключилась на полчасика… От кетамина так бывает. А сейчас, милая Ксю, я тебе расскажу, зачем я тебя привез на этот остров и как мы с тобой проведем следующие пару дней…