– Выкуси, вымя…
Он достал револьвер, зажег керосинку. Взобрался на порог калечной избы. Застонали некрашеные полы. Фонарь с усилием отталкивал мрак. Воняло тиной. Стены потускнели от желтого налета. Половицы раздались, образуя зазубренные капканы. Покоробленное меблишко – стол да шкаф – поросло бородатым илом.
В полу зияла скважина. По законам Радклиф, там должен быть склеп…
Кержин посветил фонарем. Непроизвольно отпрянул. Ожидания оправдались. В неглубоком подполе лежали человеческие кости. Череп закатился под доски, лишь белел фрагмент затылка. Грудную клетку пронзал кол, свежая влажная кора. Пригвоздил скелет к дну ямы…
Кержин взвел курок, и в тот же момент снаружи скрипнуло.
Следователь затаил дыхание. Осторожно пересек комнату. Припал к трухлявой раме.
Улица изобиловала тенями, но одна имела совершенно четкие контуры.
Из здания напротив выбрался лысый здоровяк в тесной шинели караульного. С лопатой наперевес и палками-кольями в заплечном мешке. Он поглядел обеспокоенно на сереющее небо и спешно зашагал к соседней избе.
«Попался, голубчик», – осклабился Кержин.
Выждав, он под сенью домов прошмыгнул к засоренному двору. Крыльцо прохудилось до дощатой груды. Засырелые бревна выпятились веером. В чреве избы шаркал убийца.
– Андрон Козмин!
Кряжистая фигура замерла посреди горницы.
– Вылезай.
Лопата стукнулась о пол около щетинистого пролома. За ней – пучок кольев.
Кержин впервые услышал голос солдата.
– Зря ты пришел.
Говорил Андрон, будто рот набил кашей.
– Знаешь, что это за деревня?
– Знаю, знаю. Чудес полон лес. Чудесам верим, чудесами серим. Вылезай на солнышко, друг.
Андрон встал в дверях. Он был бледен и истощен, от век расходились радиусами какие-то жильные нити, и все обличье пульсировало с ними, скукоживалось и распрямлялось. Нос напоминал формой подкову, и лысая голова казалось головой летучей мыши.
– Не навредят мне пули твои. И креста на тебе нет.
– Тебе, что же, крест жжется? – спросил Кержин, стараясь не выдать истинных эмоций, липкого будоражащего страха. Желания мчаться галопом из проклятого Краакена.
– До нутра прожигает, – сказал солдат. Под мясистыми губами, как жернова, двигались челюсти. – Я золото искал, а нашел голод. Укусила бестия.
Он поднял руку. Над костяшками алел полумесяц шрамов, точно кулак побывал в пасти хищника. Но не из-за шрамов вздрогнул Кержин. Пальцы солдата венчали узкие пластины вроде устричных створок. Когти, способные вспороть живот.
– Кто тебя укусил?
– Мертвая чухонка. Душу мою украла, где была душа – лютый голод.
Кержин вдруг понял, что солдат стоит гораздо ближе, чем раньше. И таращится алчно.
– Я за ними третий день слежу. Их здесь много. В норах спят, а по ночам мессу служат в амбаре. И поп у них свой. Я истреблю их. Каждому кол припас, сдюжу нечистого внутри. Перестану человеков губить.
Теперь солдата отделяла от Кержина сажень. Подули ненастные сиверки, набухли тучи. Избы скрипели от бешеной непогоды, ветер хлестал перепончатыми крылами.
– Не подходи! – приказал следователь.
Губы Андрона разомкнулись. Под ними скрывались острые и тонкие зубы, не звериные, как воображал Кержин, скорее рыбьи, полупрозрачные зубы мурены.
«Значит, правда», – подумал следователь и выстрелил. Кровосос прыгнул, оскалившись. Сбил с ног. Колючий дождь вспенил лужи, затараторил по крышам изб.
Кержин, придавленный громоздкой тушей, трижды пальнул в упор. Свинец прошил плоть чудовища, но не разъял хватку. Когти погрузились под ребра следователя, адская боль скрутила. Он зарычал в отчаянной попытке столкнуть врага.
Зубы опускались к беззащитному горлу. Капала слюна. Вспучившиеся жилы извивались, и личина убийцы выгибалась.
Кержин напрягся и слепо, из последних сил, ударил коленом. И револьвером одновременно – всадил в брюхо ствол, как нож.
«Нож!» – осенило.
Он вынырнул из-под замешкавшегося солдата. Кинулся к реке. Стиснул оброненный дружком Амалии нож. Оглянулся.
Улица была пуста. У домов… мерещится, что ли? У домов стояли люди.
Враг напал со спины, гортанно заревев. Когти располосовали сюртук и лопатки. Словно лавой брызнуло. Следователь чиркнул ножом. Солдат увильнулся от лезвия. И налетел, как вихрь.
Они свалились в грязь. Когти терзали плечо, но высвободившейся рукой Кержин бил снова и снова, вгонял сталь в шею и в скулы. Синеватые жилы струились под шкурой врага, устремлялись к ранам подобием швов, толстых выпирающих узлов.
Солнце кануло за лес. Студенистый туман наполнял деревню. Вязкий, цвета овсянки. Он кишел тенями, какими-то людьми, женщинами в древних домотканых платьях и мужчинами в лохмотьях.
Гости… нет, хозяева… тянулись к дерущимся.
Изловчившись, Кержин ткнул солдату в щеку. Нож прошел насквозь и застрял. Зубы клацали о лезвие. Жгуты шевелились на морде.
Убийца вскочил, затравленно озираясь. Со всех сторон к нему крались люди, химеры, порождение топи. Желтые глаза сверкали.
Андрон Козмин вырвал нож из щеки и стал рубить им воздух, но пыльные лапы обезоружили. Схватили. И уволокли во мглу, истошно кричащего.
Избы изрыгали мертвецов. Из гнезд в подполе карабкались они и принюхивались.
Окровавленный Кержин забыл молитвы. Ни строчки из Левита или Иезекииля. Белые страницы. Белые разложившиеся лица.
Осознавая тщетность борьбы, он сжал кастет.
Внезапно люди отступили, зашушукались.
– Се патриарх идет, – прошелестел подросток.
Из тумана материализовался высокий худой мужчина в долгополом кафтане. Синее сукно было расстегнуто до впалой грудины. На волосяной веревке висел деревянный крестик. Кожу вокруг креста испещрили волдыри и гнойные язвы. Обыкновенная деревяшка заставляла ее тлеть, будто мужчина носил на веревке раскаленное железо.
– Не бойтесь, – сказал патриарх.
И страх испарился, как по щелчку. Боль притупилась. Свет желтых глаз оплел, убаюкал.
Ссохшееся лицо патриарха усыпали надрезы, из них торчали черные неподвижные жгутики. Сливались с задубевшей бородой.
– Меня зовут Симон Грешник. Я глава Краакенского прихода. Тебе ничего не угрожает.
Кержин смотрел на священника и его паству, на крестики, которые причиняли ужасные страдания, но и сдерживали голод.
– Ежели ты ищешь сокровищ, их нет и не было. Мы живем молитвой… – он замолчал.
– И постом, – вразнобой проговорили существа.
Патриарх кивнул удовлетворенно.
– Я не сокровищ искал, – произнес Кержин, обретя дар речи. – А того, с кем сражался. Он убивал и пил кровь.
– Кровь, – повторил патриарх задумчиво, и жгутики конвульсивно дернулись, в глазах полыхнула память о прошлом. О чем-то более извращенном, чем фантазии маркиза де Сада, более откровенном, чем порнографические картинки, ces petits colifichets. Жестоком, как ледяной ветер над болотами. Настолько ярком, что даже наводнение и смерть не высеяли из червивых мозгов. Полыхнуло и погасло, и жилы-жгутики обмякли.
– Мы спиливаем зубы, – сказал Симон Грешник. – Читаем книгу. Облачаемся в вериги. Добиваемся милости Божьей смирением…
– И постом, – отозвалась паства.
– Но он утверждал, что его укусили, – сказал Кержин. И спросил себя тут же, не слишком ли осмелел в компании мертвых прихожан?
Патриарх сказал негромко:
– Сестра с пошатнувшейся верой. Она уже наказана. Почва наша болотиста, и семена веры взрастают не быстро.
– Солдат…
– Не переживай о нем.
Сказано это было таким тоном, что Кержин поостерегся перечить.
– Грядет свирепая зима. Бог послал заблудшего ягненка, дабы мы пережили ее. Нам нужно молиться за убиенных, наших и ваших. Прощай.
И священник пошел к рокочущим волнам Вуоксы. Паства плыла за ним, словно нанизанная на шелковины тумана.
Кержин открыл рот.
– Не искушай, – донесся до ушей шепоток патриарха.
Он запалил керосинку и убедился, что раны не смертельные. Перебинтовал плечо рукавом рубахи.
Мысли путались.
«Не был ли поп и его орава – плодом обморочного сна?»
Он пригнулся и различил следы на дороге. Отпечатки ног, ведущие к амбару.
«Одним глазком», – пообещал себе Кержин.
Ветер теребил волосы, впивался незримыми клешнями. В лодках у кромки воды ютились крысы. Мглистые витки ползли по берегу, по каменной стене. Тяжелая губчатая дверь амбара была чуть приотворена, и на песок падали блеклые отсветы.
Кержин счел, что свечи необходимы для молитвы, а не для странной жизнедеятельности тех, кто прекрасно ориентируется во тьме.
Он заглянул в амбар.
Существа трапезничали, и пищей был Андрон Козмин. Он корчился на возвышении-алтаре. Но не кричал, лишившийся языка и голосовых связок. Ловкие крючковатые пальцы рвали мясо, выдирали гроздьями мышцы и шматы жира. Осколки костей белели в багровом месиве. Чавкали беззубые рты, лопались сухожилия, хрустел позвоночник. Какая-то взлохмаченная старуха отгрызла солдату палец и использовала его, как ложку. Вычерпала ногтем глаз из глазницы и причащалась, урча.
Над пирующими стоял, покачиваясь, Симон Грешник. Он сложил молитвенно руки, зажмурился. Жгутики копошились в такт чавканью.
– Мне отмщение, – прошептал Кержин.
И пошел прочь.
Ветер утих, едва он оставил позади Краакен, и туман развеялся. Луна озаряла Заячью топь, корявые деревья, застеленные пленкой озерца. В бочагах сновали черные от торфяной воды окуни. Бурлила трясина.
– Кончено, – сказал Кержин.
Тропинка твердела. Он зашвырнул березовую клюку в камыш.
Хотелось пирога с княженикой и морса, каким угощают на Выборгском шоссе. Забрать к себе Амалию. Авось.
И забыть, забыть, забыть все.
Впереди замаячил огонек фонаря. Всадник скакал меж холмов. Человек! Настоящий, живой!
Следователь замахал, и всадник направился к нему, выкрикивая имя… Его имя.
Кержин обомлел.
– Штроб?
Стряпчий осадил коня, сверху вниз посмотрел на начальника. Кержин хлопал по вороному крупу и приговаривал: