Долго брести не пришлось. На проплешине среди лиственниц он увидел мужиков из Натары, которые заталкивали на помост из свежих досок что-то длинное в знакомом покрывале – точь-в-точь таким была накрыта мать, когда он уходил из дома.
Бориска без сил привалился к шершавому неохватному стволу.
Стало быть, изгнали мертвую мать со своего кладбища. Как не принимали при жизни, точно так же не приняли и после смерти.
И куда теперь ему?.. Вернуться да лечь рядом с Веркой? Или посидеть у открытой птицам и зверью могилы матери и двинуть в поселок? Его, конечно, отправят в интернат, как старших сестер. Учиться будет. А когда вырастет, станет механиком на драге. Или шофером. Ведь не заканчивается же его путь здесь, в тайге?
Бориска направился к помосту, не сводя глаз с линялого покрывала. Спину будто огнем опалило. Он скинул рубашку, но холодный влажный ветер не остудил кожу, точно наждак, прошелся по рукам, груди и лицу.
Мужики обернулись в его сторону.
Бориска никогда не забудет, как исказились их лица. Мир словно онемел, и он не услышал криков, но запомнил черные провалы открытых ртов, дикий страх в глазах.
Бориска стал приближаться. Натарцы, пошвыряв инструменты и оставив самодельную тележку, бросились прочь. Он хотел крикнуть, чтобы подождали, но тишина внезапно кончилась, и все вокруг содрогнулось от звериного рева. И Бориска понял, что оглушительный раскатистый звук вырвался из его глотки.
Он схватился за голову, раскачиваясь от горя и обиды. Почувствовал боль, точно от ножей, которые рассекли плоть и вонзились в кости. Теплая кровь, которая заструилась из ран, быстро остывала на ветру, засыхала, стягивалась коркой.
Бориска отнял руки от головы. Они превратились в кошмарные лапы с черными изогнутыми когтями. И весь он был покрыт клочьями длинной шерсти, слипшейся в сосульки, с которых стекала темная кровь, похожая на деготь.
Вот что значили слова: «Теперь ты вместо него!»
Бориска побрел за натарцами. Пусть прикончат его. Все лучше, чем скитаться по тайге.
Но вышел он не к Натаре, давно числившейся нежилой, а к большому селу, которое находилось за много километров от родного поселка, почти на краю света, потому что за горой и притоками Лены. Он только слышал о нем, когда бывал в Кистытаыме, но запомнил рассказы, как и советы, которые давали матери, – отвезти туда Бориску и покрестить.
Вот и признал Тырдахой по церкви с куполами, которые одна из материных собутыльниц описывала так: «Ну просто душа радуется! Смотришь, как блестят, и веришь, что Боженька есть. Над ними никогда не бывает туч. Сама видела: гроза, дождь так и шпарит, а церковь под солнышком греется».
Бориска тогда ей не поверил, потому что за свои десять лет ни разу не видел такой грозы. Да и как устоять этому Боженьке против могучих духов, которые гнали над их Натарой тучи побольше окрестных гор? Бывало, неделями гнали, и Бориска помнит время, когда несколько артельских домишек целый месяц стояли в воде по самые окна. А вот теперь, когда он увидел, как улица словно бы припадает к крашеной изгороди, за которой на холме возвышается белая избища с желтыми крышами, похожими на половинки луковиц, то во все поверил: и в то, что в ней есть Боженька, и в то, что таежные духи иччи и близко к церкви не подойдут.
Не зря занесло его сюда! Бориска оглядел себя: нет больше мерзких волосьев на теле, и горе с обидой отступили.
Поначалу он не заметил редких людей возле ворот заборов, не услышал изумленных криков. А если бы и услышал, то это бы его не остановило, ведь в Натаре было не принято удивляться тому, кто может однажды выбраться из тайги.
Только вот в Тырдахое обычаи были другие. Так что, когда он подошел к изгороди, за спиной собралась толпа из стариков, ребятишек и женщин.
Но дальше крашеной калитки Бориска и шагу сделать не смог.
Какая-то сила подломила ему ноги, до хруста вывернула руки. Кишки точно вспороли ножом, а голова чуть не лопнула от боли.
Бориска свалился наземь, задыхаясь от обильной пены, которая хлынула изо рта.
Тело задергалось в страшной муке, и Бориска рухнул во тьму.
Из нее по его душу явился кто-то огромный, с желтыми яростными глазами, заслонил небо, принялся крушить все вокруг. В его лапищах мелькали, дробясь, золотые купола; меж огромных клыков свисали людские тела; глаза обливали выжженный мир потоками нового огня. Но ему было все мало, мало; он хотел добраться до Бориски.
И когда от мира осталось только крошево, то грохот, визг и свист в голове сменились удушавшей тишиной, которая была еще хуже. Потому что походила на пустоту, в которую ушли мать и сестра.
Бориска обмяк на холодной земле. И услышал не дикие звуки, а плач маленького ребенка, испуганные крики. Кто-то вопил, что нужно бежать в ментовку; кто-то орал, что «фершала» всегда нет на месте; кто-то советовал облить бесноватого водой. И только старческий голос шепнул почти в самое ухо:
– Ничего, ничего… сейчас отпустит. Ты, паря, главное, дыши глубоко. Падучая тебя свалила. Вот так, хорошо… Да, тяжеленько оно. Но не до смерти ж…
Борискиного лица коснулась сухая сморщенная ладонь.
– Похоже на шаманскую болезнь. Ну, когда человека духи мучают да гонят, чтобы потом он камлал, – произнес кто-то робко и неуверенно.
– Чирь тебе во весь лоб, язычник! – уже грозно и властно сказал старик. – Чтобы я больше не слышал такого!
Бориска прижился в избе деда Федора, как приживается приблудный щенок на чужом дворе.
Его влекли темные лики икон, которыми был занят целый угол горенки. От горящих лампадок казалось, что глаза Спасителя, Божьей Матери и Небесного воинства наблюдают за Бориской. Не хотелось даже уходить от них. Вот взял бы да и устроился на ночь под иконостасом. И днем бы не покидал угол, в котором Боженька или дед всегда могли бы защитить от того, что случилось в Натаре, на болоте, возле церкви.
Но Федор не разрешил: Богу Богово, а Борискино дело слушать всякие истории и учить молитвы. А еще быть послушным, поститься и работать. Все, кроме заучивания непонятных слов, давалось очень легко. Раньше приходилось и по три дня не есть, и работать на чужих огородах, и стайки чистить, да чего только не приходилось при такой-то матери, как Дашка.
Бориска боялся выйти в одиночку за забор дедовой избы. Тырдахой словно бы давил на него длиннющими улицами с лаем злых псов, магазинами, школой и клубом, толпами горластых ребятишек, кирпичным зданием поссовета. И в спасительную церковь ему было нельзя: дед сказал, что еще рано, что нужно заслужить.
Бориска бы и рад дослужиться, однако воспротивилась тетка по имени Татьяна, которая убирала избу бобыля и готовила ему.
Татьяна сразу расспорилась с дедом, куда девать приблудыша. Она считала, что его нужно сдать работникам, которые чудно прозывались: не сезонными, не вольнонаемными, а социальными.
Но дед решил оставить. За это Бориска был готов стелиться Федору под ноги вместо половика, чтобы разношенные чувяки названого деда не касались земли.
И все просил покрестить. А Федор твердил, что успеется. Но Бориска боялся, что этого не случится.
Ночами, когда он лежал на топчане в кухне, не в силах уснуть, кто-то беззвучно звал его из темноты за окном. Не только отзываться, но и шевелиться было нельзя: это бродили иччи, злые духи, которым нужен любой, кто даст поживиться своим телом. Лучше всего прикинуться недвижным, бесчувственным, как камень. Тогда иччи обманутся и уйдут.
Вот если б Бориску уложили рядом с иконами… Тогда б можно было не сдерживать дыхание до удушья.
Но именно в этот момент Федор тихонько вставал и совершенно бесшумно подходил к открытым дверям кухни.
Теплая радость заполняла Борискину грудь – о нем кто-то радеет, беспокоится! – и он засыпал, благодаря и Боженьку, и добрых якутских духов за деда.
Но Бориска не видел, как Федор злобно всматривался в окно и переводил полный ненависти взгляд на приемыша. Словно ночная темень со злыми духами и Бориска – одно и то же. А потом ухмылка кривила сухие губы старика.
В начале июля после прополки немалого картофельного надела Бориска обмылся во дворе и пошел в дом попить. Дородная тетка Татьяна загородила дверь в сени и шипящим полушепотом сказала:
– Уходи отсюда, блудень. Уходи, прошу. Целее будешь. Наш-то, наш… Он ведь к жертве всех призывает!
Бориска опустил голову и застыл истуканом. Он очень старался уяснить, чем так не угодил этой тетке, почему ему нужно уходить. А еще стало трудно дышать от затаенного протеста и горя. Однако он почувствовал: сейчас что-то случится. Помимо его воли, но именно из-за него.
Татьяна внезапно замолчала, грузно осела на пол, одной рукой сжала свою шею, а другой стала скрести некрашеные доски пола.
Ее глаза выпучились. Губы посинели, изо рта высунулся неожиданно большой темный язык. И без того пухлое лицо отекло, налилось багрянцем, который быстро сменился синюшностью.
Бориске не раз доводилось видеть удавленников: в дикой и лихой Натаре люди были вроде попавших в силки зайцев. Только вместо охотничьей ловушки – путы нужды и безнадежности. А выбраться из них легче всего через петлю на шею.
Но он не смог даже шевельнуться. Стоял и смотрел на труп, пока не раздался голос деда Федора:
– Ты чего это натворил, пакостник? Мразь лесная! Чем тебе баба не угодила?
Бориска хотел ответить, что он ни при чем и Татьяна сама свалилась без дыхания, но под грозным дедовым взглядом онемел.
Дед твердыми, словно деревянными, пальцами схватил его за ухо и потащил в сарай, где была сложена всякая утварь, потом навесил замок на щелястую дверь.
Бориска слышал, как приезжала милиция, как понабежали соседи и стали судачить о том, что бедную Татьяну придушил подобранный дедом лесной выкормыш – вот прыгнул на грудь, ровно рысь, и давай давить! – и почему бы не сдать неблагодарную тварь ментам. Слова людей в белом – «острая сердечная недостаточность» – канули в болото глумливых голосов, стали раздаваться выкрики: «Убить лесного гаденыша!»