Давно, вон и волосы успели облететь…
В стороне, за черной, словно закопченной галькой золотилась настоящая пустыня.
Тень выдала соглядатая, жена обернулась, подняла светлые брови.
– Привет, Аленушка, – смутился Богдан.
Разве есть в русском языке слово нежнее, чем это алое «Аленушка»?
Она тряхнула головой и снова уставилась на базальт.
– Голодный? – спросила коротко.
– Быка бы съел, – признался он. Под защитой зубчатых хребтов он чувствовал себя непозволительно молодым, живым, алчным, каким-то хоть и одухотворенным, но мясным, настоящим.
Хотелось остаться навсегда, жить среди аратов, пасти скот.
Вдруг вдали от загазованных городов Алена сможет выносить-таки их ребенка?
Фантазируя, он спустился к ручью и набрал в казан студеной воды. Над ручьем темнела нора, грот, уже исследованный им. По камням петляли русла пересохших рек, как отпечатки ползущих к лагерю чудовищ.
Сумерки принесли холод. Ветер трепал стенки палатки, но припаркованный поперек базы грузовик кое-как защищал от прямых ударов. В детстве Богдану нравилось пугать себя, воображая ведьм и драконов. Сейчас он представлял зауроподов, пришедших из ущелий, их огромные клыки и пластины…
В животе переваривалась сладкая козлятина. Чашка с зеленым плиточным чаем грела ладони. От печи веяло теплом. Коленчатая труба проходила сквозь клапан в потолке палатки, между двух мачт.
Алена сидела по-турецки, в свитере, штанах на ватине и вязаных носках. Чиркала в блокноте, составляла геологический разрез, описывала битуминозные сланцы, выводила каллиграфическим почерком слова «сапропелиты» и «осадконакопления». Фонарь бросал на ее белоснежную кожу оранжевые блики.
Внезапно она прервалась, прикусила ровными зубами щербатый карандаш. Лоб перечеркнула вертикальная морщинка, от вида которой сердце Богдана всегда почему-то ныло.
– Что если они в беде?
– Кто? – Богдан притворился, что не понял. Словно сам он не возвращался мысленно к профессору и коллегам.
– Грановский. Аронзон.
– Они арестовали бы всю группу, – сказал Богдан убедительно.
– Но, допустим, что-то стряслось, когда мы уже пересекли границу.
– Мы приехали с разницей в сутки. Нас бы задержали по дороге к сомону, подозревай они в чем-то Грановского. Как называется эта должность? Партийный руководитель района?
– Намын-дарге, – сказала Алена.
Ветер боднул палатку, дыхание пустыни проникло под полог.
– Угу, – Богдан поежился, – нас бы не встречал товарищ намын-дарге, представитель комитета наук МНР. Не грызи, испортишь зубы.
Алена выплюнула карандаш и, не раздеваясь, залезла в спальный мешок. Муж помнил, какой жаркой она бывала – жарче раскаленных солнцем камней.
– Завтра поеду на север, – сказал Богдан. – Поищу аратов и расспрошу о драконьих мощах.
Ему приснился вмурованный в сланец палеонтолог Одоевцев, который моргал беспомощно и таращился на младшего коллегу.
Утром было зябко и солнечно. На костре булькал казан, пахло кашей и тушенкой. Богдан помассировал шею, повертелся, выискивая жену. Увидел ее, уходящую к отполированным до блеска скалам. Полотенце на плече, чайник в руке.
Пульс участился. Богдан посеменил через долину, обогнул ощетинившийся колючками караганы холм. Под подошвами шуршала мелкая галька. Он припал к земле, затаил дыхание.
Алена была внизу, в пятнадцати метрах от него. Приспустила толстые штаны и пи́сала. От утренней свежести ее крупные гладкие ягодицы порозовели, и Богдан сглотнул слюну.
Вот он, научный сотрудник, сидит в засаде, наблюдая исподтишка. Стыд и позор палеонтологии. Справив нужду, Алена выпрямилась, словно нарочно повернулась к холму. Сосредоточенно хмурилась, выливая на ладонь воду, подмываясь. Терла светлый куст между чуть раздвинутых бедер и привычно кусала губу.
Зачарованный Богдан сунул пятерню за пояс.
Дома у него пылилась энциклопедия, в которой Александр II значился ныне здравствующим государем. Онанизм же именовался разжижающим мозг пороком юношей. И тридцатишестилетний палеонтолог предался этому пороку, ловя каждое движение ничего не подозревающей жены. Горы вздымались кругом, как позвоночники динозавров.
– Где ты был? – спросила Алена, мазнув взглядом зеленых глазищ.
– Смотрел выходы третичных пород, – ответил он, выравнивая дыхание. И плюхнулся возле костра на одеяло из верблюжьей шерсти.
Алена прихлебывала чай и листала записи, а он гадал, почему они перестали общаться взахлеб, как в первые годы отношений.
Набив желудок, Богдан завел грузовичок. Кузов был теперь частично освобожден от снаряжения. Алена работала на уступах осадочных пород. Он махнул ей из кабины, покатил по едва намеченной дороге, старой караванной тропе, к желтым дюнам. Машина ворчала, подскакивая на кочках.
Странно было созерцать барханы в обветренном тамариске, горделиво скользящего над утесами орла, пересекать пустыню, которая всегда рисуется раскаленной, но при этом ежиться от холода.
Зорким глазом палеонтолог отметил третичные отложения справа, сказав себе, что поднимется к ним позже. Колеса расшвыривали песок, грузовичок вилял боками и норовил забуксовать.
Убаюканный бурчанием мотора, Богдан думал о Грановском. О том, что в данный момент профессора могут вести на допрос люди со взорами острее верблюжьей колючки. А ежели так, их, Александровых, вполне вероятно, ждет то же самое.
– Нет! – отрезал он, перекрыл доступ кислорода испуганному человечку внутри. – Грановский скоро прибудет. Со дня на день, со дня на день.
Спустя полчаса АМО достиг бледно-красного массива и заросшего травой стойбища. Белые юрты и глинобитные хибары скучились под гранитным уступом. Богдан посигналил, бодро выпрыгнул из кабины. Аймак следил за пришлецом темными окошками. Абсолютная тишина. Запустение, не то что в поселке Болда, с водокачкой и радиовышкой.
Топчась у безлюдного аймака, он думал, что пройдет лет десять, и современные автострады побегут по Гоби, зацветет пустыня, разрастутся сомоны. И хрупкие кости динозавров канут под асфальтом и бетоном.
Пустой аймак произвел удручающее впечатление. Как и набранная из колодца вода, мутная, соленая. В деревянной поилке для скота валялась детская кукла.
Богдан набрал канистру водицы – для промывания находок и первичной препаровки.
Отгоняя тревогу, повернулся резко, сел за руль. Утопил педаль. Песок стучал в днище. Не позже субботы примчится профессор, они построят настоящий экспедиционный городок, поставят лабораторию. Миша Аронзон расчехлит старую гитару, ударит по струнам. Как он поет, наш Мишка! Литолог Руслан будет травить анекдоты, рассмеется, оттает Алена…
Настроение улучшилось, и послеполуденная рекогносцировка принесла плоды: позвонки, кости рогатых рептилий, фаланги птицетазовых ящеров.
Ночью ревел ветер, Алена стонала и беспокойно ворочалась в спальнике. И будто кто-то огромный бродил во тьме.
Заслышав мужской голос снаружи, Богдан воспрял духом.
– Не запылились, голубчики.
Он откинул полог.
На краю лагеря паслась каурая лошадка. Коренастый, дюжий монгол беседовал с Аленой. Алена улыбалась, кажется, впервые за двое суток.
– Доброе утро, – крикнул монгол. – Долго же вы спите.
– Доброе, Жан. Да уж, в Москве не выспишься так. Воздух превосходный.
– Жан привез молоко и свежий хлеб.
Богдан пожал широкую ладонь Болда.
– Нет вестей от наших коллег?
– Ни словечка.
Алена пригласила визитера к костру. Зазвенели, заскребли по мискам алюминиевые ложки. Болд вынул из овчинного полушубка флягу, и Богдан взбодрился. Самогон опалил гортань, палеонтолог закашлял. Болд хмыкнул, тряхнул флягой в сторону Алены.
– О, нет, спасибо.
Женщина неодобрительно смотрела, как муж повторно прикладывается к горлышку.
«Раньше не была такой, – тоскливо подумал Богдан, – мрачной, шершавой»…
Раньше они пили шампанское и на заре засыпали, изможденные, счастливые.
Богдан рассказывал о находках. Болд ковырял носком сапога-гутала гальку, крутил черный ус и с любопытством поглядывал на Алену. Понравилась? Она всем нравилась, особенно если смеялась, так мелодично, заливисто. Даже этой мумии Натану Одоевцеву, который нежность проявлял только к вымершим существам.
Алена отставила миску, потянулась, тряхнула косами. Неужто флиртует, красуется перед Болдом?
Да ну, чушь.
– Жан, – сделав третий глоток самогона, сказал Богдан, – а что за аймак заброшенный на севере?
– Ах, этот, – монгол дернул широкими плечами, – летом опустел. Араты в аймачный центр ушли. Все ушли. Люди, верблюды. Боятся, что с холодами придут олгой-хорхои.
– Кто? – переспросила Алена.
Богдан вспомнил, Рой Эндрюс из Американского музея естественной истории описывал этот казус. Во время разговора Эндрюса с представителями власти премьер-министр богдо-ханской Монголии попросил изловить allergorhai-horhai, ужасного червя. Местные свято верили, что в пустынных частях Гоби обитают чудовища настолько ядовитые, что одно прикосновение к ним карается смертью. В некоторых версиях легенды им достаточно было взглянуть на жертву, чтобы отравить ее. Чудовища отличались прожорливостью и могли проглотить корову целиком.
Для палеонтологов таящаяся в песках живая колбаса с повадками Медузы Горгоны была шуткой, не более. Вымышленной и растолстевшей сестричкой двуходок и выделяющего синильную кислоту кивсяка. Молодая республика истребит чудищ заодно с безграмотностью.
Но Богдан интересовался народными преданиями и внимательно слушал Болда.
– Олгой-хорхои – это такие здоровенные червяки. Они производят яд и электричество и очень опасны для человека. Столкнешься с ним взглядом – глаза закипят в глазницах. Животные чувствуют приближение олгой-хорхоев и избегают их маршрутов. Говорят, их приход предвещает беду. Войны, катастрофы. Червей видели тут, когда маршал начал отбирать у аратов скот и расстреливать монахов. И двадцать лет назад, когда китайцы заняли Ургу. И до этого, когда была чума.