Богдан ухмыльнулся, поболтал жидкость во фляге:
– Вы же понимаете, Жан, что это просто байка?
– Мой отец застрелил из ружья детеныша олгой-хорхоев, червь был крупнее осла. А встреть отец взрослую особь, я не родился бы на свет.
Болд встал, поблагодарил за пищу.
– Будет буря, – сказал он, как пес принюхиваясь, и Богдан механически потянул воздух ноздрями, но почуял лишь аромат головешек и сивушный запах. – На вашем месте я бы подыскал хорошую впадину для укрытия.
Он ускакал, оставив туман в голове Богдана. Алена собиралась к своим сланцам. Богдан поймал ее, обвил талию. Ощутил, как напряглось женское тело.
– Ты пьян с утра, – железные нотки в голосе жены заставили разжать объятия. Показалось, что она сейчас ударит его геологическим молотком.
– Да я же так, за компанию. Я – как стеклышко.
«Тверже камней своих», – подумал, провожая жену взором.
Хмель быстро испарился, во рту стало сухо, на сердце – тяжко. Он шел, пиная песочные наносы.
«Ну, найду я скелет, дальше что? Сам я с ним ничего не сделаю. Где экспедиция? Где профессор? Где наши парни-сибиряки с ломами и лопатами? Глупостями занимаемся вдвоем».
От скуки он принялся угадывать в кочующих над скалами облаках знакомые формы. Верблюдов, крокодилов, автомобили. Бросил развлечение, узрев в брюхастом облаке анфас Одоевцева, своего бывшего коллеги.
Пропал Одоевцев, а Богдан занял его место на кафедре…
Перед сном он похвастался припрятанной зубной пластиной.
– Гляди! Акулья. А теперь, Изотова, вопрос, – он назвал ее девичью фамилию. – Откуда акулий зуб? Моря здесь не было никогда.
– Меловые акулы обитали в пресноводных бассейнах, – отчеканила она.
– Браво! – он зааплодировал. – Ты заслужила пятерку и маленький поцелуй.
Снова она отшатнулась. Ошпарила брезгливостью.
– Я устала.
– Да в чем я провинился, Ален? Зачем ты со мной так?
– Ты знаешь.
– Не знаю!
Жена отвернулась к трепещущей холстине палатки.
– Из-за Одоевцева, да?
Она молчала. В мыслях тощий, аки глиста, Натан Одоевцев протирал линзы круглых очков и скрежетал:
– Вам, Богдан, в Монголию путь заказан. Вы если закладывать за воротник не перестанете, вовсе окажетесь без работы.
«Сволочь, – цедил про себя Богдан, – ты ребенка не терял, не видел, как из любимой жены кровь хлещет, нет у тебя жены, Натан Аркадьевич, и плакать никто о тебе не будет».
Одоевцев – редкость для палеонтологов! – верил в Бога и носил на шнурке крестик. Копая на Поволжье, упорно нарекал город Чапаевск прежним вражьим именем – Троцк. И квартира его была забита подозрительными книжонками.
– Ты донос подписал, – сказала Алена.
Плохо сказала, словно вынесла приговор. Богдан взвился:
– А мог ли не подписать, ответь?
Что ей этот Одоевцев? Она же презирала его при жизни! Слова доброго о нем не сказала! А кажется, что одна загогулина под честным докладом для нее страшнее обоих выкидышей!
– Мог бы, – буркнула Алена и затихла в гнезде.
Ветер выл и трещал.
Во сне Богдан шагал по бесконечной тропинке, мощенной панцирями вымерших черепах, а по бокам в клубящемся мраке ползли громадные туши и иногда вспыхивали электрические разряды.
Попрощавшись с Александровыми, Болд взял курс на север. Лошадь беспокойно озиралась, пряла ушами.
– Чувствуешь, чувствуешь, девочка, – бормотал монгол и трогал висящие на бедре ножны.
Сердце отплясывало в груди. Мнилось, что барханы преследуют его, лишь зазевайся – перемещаются по желтому полю.
Он не сказал ученым всей правды. Правда – она такова, что брякни ее, и будет обсмеяна, а как только потемнеет, обретет правда плоть и клыки и вопьется в глотку.
Его отец, выпив, часто говорил об олгой-хорхоях. Звал их кратко: Ужас. Ужас жил в отцовских историях, оттуда переселился в сны маленького Жанчивдворжийна.
Желто-серые кольчатые тела волочились под сверкающей луной, с тупых морд срывались электрические зигзаги, разряды, похожие на лапки насекомых, и морды кишели этими синими лапками.
Да, отец застрелил юного олгой-хорхоя, но другие твари отомстили ему. Жанчивдворжийну было семнадцать, когда отец пропал в пустыне.
Погоняя лошадь, он вспоминал отца, его улыбку, его ясные глаза. Мать Болда скончалась от укуса змеи в тысяча девятьсот втором, и отец был ему за обоих родителей. Позже появилась мачеха, Таня, она научила Болда русскому языку.
Будто вчера сидели за столом, отец и сын-подросток, и пили, один – вино, второй – чай. Таня подавала хуушуур, пирожки, мясной сок стекал по подбородкам, и мужчины смеялись. Если Таня наклонялась к столу, отец разгибался, точно пружина, и молниеносно чмокал ее в нос, и она хлопала его по плечу наигранно-возмущенно.
Болд обожал такие вечера.
Он успел и алкоголь пригубить с отцом пару раз. Впервые почувствовал себя взрослым. Папка клал ему на затылок ладонь, притягивал к себе, и они бились лбами легонько.
– Сынок, – говорил отец, словно смаковал это слово, и глядел лучащимися пьяными глазами, и не было ничего лучше.
В низине, изъязвленной мелкими воронками, Болд спешился. Ветвистый саксаул маскировал дыру у подножья крутой горы. Болд встал на четвереньки и втиснулся в узкий проход. Зажег керосинку. С каждой минутой туннель становился просторнее, и Болд выпрямился. Пламя озаряло катакомбы.
Отец не боялся ни черта, ни бога. Всовывал кулак в медвежий капкан и вытаскивал, прежде чем железные челюсти лязгали. Разрешал янтарным скорпионам забираться на кисть и ловко отшвыривал, избегая смертельного жала.
Никто не искал отца. Словно его не существовало в природе. И Таня, отплакав, уехала из поселка.
За поворотом туннеля Болду открылась пещера, чей потолок терялся во мраке, а в дальних углах роились угольные тени.
Олгой-хорхои отомстили отцу.
Болд отомстил дьявольским червям, убив одного прямо тут.
Месть идет за местью, как звенья цепи. А человек…
Мысль оборвал вторгшийся в пещеру шум.
Болду померещилось, что мерзкая какофония рождается в его черепной коробке. Треск и шипение статических помех. Опрометью он кинулся обратно. Камушки царапали спину, свет фонаря выталкивался из норы с трудом, как тугая винная пробка.
Треск стоял такой, будто сотни молний гвоздили пустыню. Облака мчались по набычившемуся небу. Ветер ударил запахом озона. В тридцати метрах от пещеры, свернувшись кольцом, затаился олгой-хорхой, и Болд впервые видел особь подобного размера.
Электрические щупальца сжимались и разжимались.
Болд завопил.
Кладку Богдан случайно обнаружил в мглистой котловине гравелитовых пластов. Бесценный скарб, не хуже того, что выудили американцы на уступах Шабарак-Усу. Напоминающие огурцы, яйца залегали веерообразно в три слоя. Скорлупа практически не изменена, налицо и минеральная, и органическая составляющая.
Вокруг Богдана поднимались горные системы и осушались материки, исчезала растительность, правящие сто пятьдесят миллионов лет динозавры замертво падали на потрескавшиеся плато. Все это было здесь, колоссальное, великое, а они с женой не могли просто помириться!
Изучая мембрану, аэрационные каналы с минимумом вторичного кальцита, он представлял себя на заседании Президиума Академии наук СССР. Радостная улыбка не сходила с лица.
– Вот тебе и пьяница, Натан Аркадьевич.
В фантазиях его хлопали по спине и даже носили на руках товарищи, прибывшие наконец после таможенных проволочек.
– Ален, Ален!
Он торопился вдоль песчаных кос. Жена замерла у гранитного обелиска, она смотрела на запад, и Богдан посмотрел туда же.
Небо словно зашторили. Между холмами и черными тучами выросла непроницаемая стена, новые горы вздыбились по горизонту. Пустыня рокотала. Тьма и зловещий шум двигались к равнине. По гальке уже мела поземка из песчинок. Промозглый порыв ветра вынудил качнуться, зажмуриться. Он подминал барханы, точно сбивал шапки с голов.
– Собирай вещи! – шикнул Богдан.
Температура падала. Скорость ветра достигла восьми баллов. Панически извивался кумач на шесте. Богдан закидывал в кузов легкие коробки, вьючные чемоданы с клеем, растворителем и гипсом, примус. Алена ассистировала. Тень наползла на щебень и базальт. Песчинки атаковали, как рой мошкары. Александровы нацепили защитные очки, и песок скреб стекла, оставляя царапинки. Жалил щеки.
Упаковка марли выскользнула из пальцев, упорхнула в сгущающийся мрак.
Богдан ощутил страх, волнами поднимающийся из глубины сознания, щипающий кожу, будто холод и песок. Горные хребты показались безжалостными исполинами. Приближающийся рев – пением прожорливых олгой-хорхоев. И утром Болд обнаружит пустую стоянку…
Тень величаво наползала на лагерь.
– Прячемся! – воскликнула Алена.
Гобийская ночь опередила положенный ей срок. Под пологом Богдан включил фонарь, но не стал зажигать печь. Опасался, что старая жестянка повалится и устроит пожар.
Алена обратила к мужу смертельно бледное лицо. Щеки рдели от укусов пустыни. В глазах стояли слезы.
– А если палатка улетит?
– Что ты, Аленушка, – поспешил он утешить, – я придавил пол вьючниками…
Заверения не убедили. Камушки барабанили по стенкам. Монотонно свистел ветер.
– Колья выдержат, – с сомнением в голосе сказал Богдан.
И подумал: «Даже теперь она не возьмет меня за руку».
За клапаном гремело. Пронеслось, чиркнув по западному углу, что-то тяжелое. Печная труба скрежетала о железную окантовку.
– Я нашел яйца, – вспомнил Богдан.
– Давно пора, – сказала Алена, буравя его ледяным взором. Словно это он чертовой подписью под доносом накликал бурю.
– Не я написал этот донос! – выпалил он.
– Аранзон узнал, – тихо сказала Алена, – и Грановский, и Маслянников – все. Потому они все сделали, чтобы с нами в одном поезде не ехать. Нас бы тоже с поезда сняли, если бы не это. Я даже думала, они нас убьют здесь. Профессор и Аранзон. Убивают же в лагерях стукачей. И еще, – она до крови прикусила губу и продолжила: – Еще я думала, что это ты снова донос настрочил.