Богдан сморщился, будто от пощечины.
– Как ты можешь говорить такое! Ты же жена моя!
Над головами заскрипели мачтовые конструкции. Горсти песка били в плещущую холстину.
– Я тебя не люблю, – простонала Алена. Словно выблевала жуткую фразу. – Я тебя ненавижу.
Он вцепился в свои редеющие волосы. Плотно сжатые губы раскололись криком. Он кричал до хрипа, слезы лились по щекам, а она смотрела, не мигая, без капли сострадания.
– Я же ради тебя все! Всю жизнь ради тебя! Я об одном мечтал: о детях, и чтобы они гордились мною!
– Я не хочу от тебя детей, – устало откликнулась Алена. И тем же тоном сказала: – Палатка падает.
Как по команде металлическая поперечина выломалась из соединительной муфты. Ненадежное укрытие накренилось. В прореху хлынули потоки песка. Муж и жена очутились внутри полосующего урагана.
– Грузовик! – завопил Богдан.
Он захлебывался от лессовой пыли, плевался, шарил руками. Силуэт Алены растаял во мраке. Мрак бесновался, рыкал, закручивал. Сбитый с толку, Богдан брел вслепую. По коленям рубануло, подсекая. Это палатка проползла мимо, махая краями, тыча в землю погнувшимися колышками, как капризно тычет в тетрадь карандашом не желающий делать уроки школьник.
Песчинки обжигали, свежевали лицо, но куда сильнее ранили повторяющиеся в голове слова: «Я тебя не люблю».
– Алена! – крикнул он. Рот закупорил песок.
Зато среди хаоса мелькнуло пятно, и Богдан похромал туда.
Жить ему оставалось две минуты.
Три дня олгой-хорхой наблюдал за людьми.
Как они ссорятся, жрут, копошатся в земле, как играют в свои человеческие игры.
Червь зарылся в песок и следил, и запоминал. Иногда он выползал на сцементированные плиты песчаника, и солнце грело свитые кольца. Удивительно, что они ни разу не заметили его.
Ему нравилась самка. Она будила в древнем черве что-то, помимо голода. Вожделение, да. Приток слюны, которой он позволял стекать на камни. Электрические нити плелись вокруг кривящегося мокрого рта. Хвост нервно колотил о щебень.
Червю нравилось ощущать свое могучее тело, все его витки, даже собственный голод тешил его, ибо голод был сутью силы.
Сами того не зная, люди взяли его в игру. Когда самка мыла себя, когда самец подглядывал за самкой, присутствовал третий, кто созерцал с вершины, перекатываясь от нетерпения и покусывая, покалывая разрядами ядовитое жало хвоста.
Во все века скотоводы боялись олгой-хорхоя, потому что он был ползучим голодом. Но они не ведали, что олгой-хорхой был еще и ползучей похотью.
Эрекцией этой беспредельной пустыни.
Сочащийся смазкой рот причмокивал, и в черных глазах отражалась человеческая стоянка.
Под покровом бури олгой-хорхой спустился с горы, чтобы убить самца и овладеть самкой.
Последние полтора года у Алены было чувство, что она мертва. Мертвее обожаемых зауролофов мужа. И вместо того чтобы закопать, ее кости обмахивают кисточками, ее скелет вырезают из тайника заодно с куском плотной красной глины, заключают в деревянную опалубку, заливают гипсом, монолит тянут на волокушах, и Богдан ласково гладит крышку ящика-гроба, приговаривая:
– Там Аленушка, солнышко мое.
Все вокруг было гробом. Квартира, институт, купе международного вагона, отчалившего от Москвы.
За окнами мельтешили города, менялись пейзажи. Новосибирск, Красноярск, сибирские просторы, Хангайская степь. В межгорной долине примостился Улан-Батор. Святая Гора зеленела лиственницей, на закате небо приобретало лимонный оттенок.
До отъезда за Монгольский Алтай Алена прогулялась по старинным улочкам столицы. Застывала около заборов и вглядывалась в окна бревенчатых домишек, пытаясь представить, как живут в них люди. Счастливы ли?
В хошанах, дворах, состоящих из аккуратных юрт, молодые мамы укачивали детей.
Привязанность мужа раздирала рыболовными крючьями, она больше не помнила – не собиралась помнить! – что любила его когда-то.
Он нагло лгал. Не единожды он писал – да, лично писал, а не подписывал – доносы. Богдан Александров был профессиональным стукачом, мастеровитым клеветником и изворотливым кляузником. Нахамившая Алене продавщица впредь не появлялась за прилавком. Вредные соседи исчезали в неизвестном направлении. Заносчивого студента исключали…
На десятом году брака она поняла, что ее муж невыдающийся, неталантливый, непорядочный, со студенчества привыкший всего добиваться звонками и жалобами – стукач и интриган.
И кто, как не высшая сила поставила печать на чреве Алены, не позволила выносить ребенка от Богдана? Господь, в которого она не верила, или ее собственный протестующий организм?
Даже узнав о тайной страсти супруга, она тщилась смириться, найти в залежах его души причину любить.
Но летом от Александровых отвернулись друзья. Ее опора, ее отдушина. Клеймо предательницы пульсировало на лбу. Она так надеялась, что экспедиция все исправит, у нее будет шанс объясниться, вымолить прощение. Но она оказалась в ловушке. Сперва изолированная наедине с человеком, которого презирала. Потом – в сердцевине бушующей бури.
Растерзанная палатка пронеслась сбоку. Прокатился пустой ящик. Дезориентированная, Алена брела вслепую. Насыщенный пылью воздух душил. Шквал сбивал с ног.
Где этот чертов грузовик? Куда подевался Богдан?
Она замешкалась, определяясь с маршрутом. Закрыла рот рукавом. Натягивать капюшон было бесполезно, ветер немедленно сдергивал его. Икры под штанинами задубели, пальцы сводила судорога. Стихия закручивала юркие смерчи. Казалось, Алена сама заперта в смерче, как в телефонной будке.
– Богдан! – Ветер заглушил зов.
Удерживая равновесие, она двинулась в клокочущий сумрак. Перпендикулярно тропке прокатился фонарь.
И уткнулся в барьер. Барьером был Богдан.
Желудок Алены скрутило, и колени яростно затряслись.
В памяти всплыло диковинное слово: «олгой-хорхой».
Жан, симпатичный и дружелюбный, верно, не подписавший за жизнь ни одного доноса, говорил: «Столкнешься с ними взглядом, и глаза закипят в глазницах».
Богдан лежал на черной гальке, черная кровь струилась по вискам, вытекая из дыр, в которые превратились его глаза. Рот был посмертно открыт и напичкан песком.
Алена, не издав ни звука, кинулась прочь. Не гибель мужа заботила ее сейчас. А то, что убило Богдана. То, что кралось за песчаной завесой.
Периферийным зрением женщина засекла справа от себя продолговатую громаду. Вздыбившуюся во мраке тушу, много больше грузовика. Сыпануло щебнем. Тварь громоздилась у скальных откосов. Длинное тело, плоть от плоти монгольской ночи.
Олгой-хорхой наползал.
Оружие! – засигналил внутренний голос. – Что-то, чем можно обороняться!
Предполагалось, что охотничьи ружья привезет Грановский. В лагере были ножи, кирки, ломы, зубила, но все они лежали в грузовике, а тот словно сквозь зем…
Она взвизгнула, едва не налетев на АМО. Колеса утонули в наносах, машина скособочилась. Алена прокляла себя за то, что не научилась водить. К тому же она понятия не имела, где ключи и насколько завяз грузовик.
Разорванный тент трещал и хлопал в агонии. Она оглянулась, ожидая увидеть увенчанные острыми пластинами морды переплетенных кольчатых червей. Разверстые пасти, крест на всем, что она знала о зоологии и палеонтологии.
Но смерть затаилась, потешаясь над добычей. Алена метнулась вдоль борта, воюя с ветром. За треском брезента отчетливо слышался иной треск, и что-то двигалось сквозь буран, быстро, целенаправленно, отрезало путь к кузову.
– Не оборачивайся!
В смерче сформировалась человеческая фигура. Лицо было замотано платком, но она узнала осанку и голос.
– Жан!
– Не оборачивайся, – повторил Болд глухо. – Оно ждет, когда ты посмотришь на него.
Алена кивнула, отдавая себя на милость ангелу-хранителю.
Позволила слезам пролиться, омыть засоренные глаза.
– Над ручьем есть грот. Оно не заберется туда.
Болд схватил женщину за руку и увлек за собой. Алена вперилась в землю. Шквал хлестал песком, тащил назад, к бугрящейся в хаосе твари.
Журчание ручья слабо пробивалось сквозь вой. Алена карабкалась на каменные полки, боясь упустить проводника. Порыв ветра сокрушительной силы обрушился на людей, заставил скорчиться. Подошва скользнула по тверди, камень предательски завибрировал.
– Жан!
Алена рухнула в бездну, в раззявленную пасть олгой-хорхоя. Боль прострелила голень. Тело погрузилось в кипяток.
Болд видел, как Алена сорвалась. Как полетела вниз с уступа. Молясь своим богам, он ринулся к краю полки. Прямо под ним был полузасыпанный ручей. Женщина брыкалась в ледяной воде. Так мучимый кошмарами человек барахтается на скомканных простынях.
Стараясь не смотреть по сторонам, Болд съехал по склону. Во мгле вспыхивали и ветвились электрические щупальца. Червь кутался в бурю, как в царскую мантию.
Гуталы мгновенно промокли. Болд схватил женщину, вырвал из убийственного плена. Отяжелевшие косы раскачивались маятниками. Вода стекала с куртки. Посиневшие губы вяло шевелились.
Болд закинул Алену на плечо и, собрав силы в кулак, бросился вверх.
Судя по молниям, Ужас подполз вплотную к скале и гнездился у подножия. Голодный, свирепый, слишком огромный, чтобы уместиться в каменном кармашке.
Грот представлял собой округлую залу, уходящую метров на десять в глубь скальной породы. Болд оттащил Алену к дальней стене, посадил и принялся стягивать с нее набухшую от воды одежду. Женщина слабо мычала. Он поднял ее руки, снял свитер, сорочку, майку, тоже мокрую, бюстгальтер. Рванул штаны. Тело источало холод, словно ледяная статуя, и на ощупь было таким же.
Не раздумывая, Болд обнажился по пояс, обнял дрожащую Алену, притиснулся к ней, согревая. Он массировал спину, шею, тер, щипал, тряс, словно куклу: «Только не умирай!» Месил как тесто большие мягкие груди, напряженный живот, мерзлые бедра. И возликовал: женщина оттаивала постепенно, расслаблялись мышцы, растворялись под кожей узелки. Решив, что опасность обморожения миновала, он укутал ее в полушубок, лег рядом, стуча зубами. Гладил и говорил по-монгольски, что спасет ее, а в горловине грота мрак перемешивал щебень и песок и вспыхивали молнии.