«Ведь ночь ее еще не пришла», – подумал Болд.
Ночью стало много хуже. Демоны пустыни явились в долину крушить и уничтожать. Все двадцать семь ртов Аврага Могоя исторгали сводящий с ума вой. Змееголовые мангусы шипели, топча стоянку, неупокоенные чонгоры рыскали, вынюхивая жертв.
Алена очнулась и застонала.
– Нога!
Правая ступня женщины опухла. Вывих? Перелом?
– Больно, – выдохнула Алена.
– Лежите смирно. Я перебинтую.
Он вынул нож и вслепую вспорол майку. Положил на травмированную стопу холодный компресс. Алена ойкнула. Болд замотал ногу и закрепил над щиколоткой узел.
– Что случилось? – спросила женщина.
– Вы упали в ручей. Мне пришлось снять мокрую одежду.
– Богдан мертв.
Она констатировала факт. Без надрыва, без слез. Хотелось бы ему видеть ее лицо.
– Знаю, – сказал Болд. – Ваш муж посмотрел на олгой-хорхоя. И не выдержал увиденного.
– Это был он? Червь из легенд?
– Вы сами видели.
– Да.
Она молчала, обдумывая, потом сказала:
– Хочется пить.
Болд поднес лоскутья майки, и Алена присосалась к ткани измочаленными губами, выцедила влагу. Если Ужас не уйдет в пески, а одежда высохнет, они умрут тут от жажды. В ловушке, в пятнадцати метрах от источника.
– Как вы очутились в лагере?
– Вчера я поехал от вас на север. Там, в низине, я встретил олгой-хорхоя. Он сожрал мою лошадь, а я спрятался в пещере. Прождал сутки. Началась буря, и он пропал. Я шел предупредить вас. Я видел, как Ужас убил Богдана. Мне жаль.
Она не отреагировала на соболезнования. Вместо этого сказала:
– Вы видели олгой-хорхоя. Но не погибли.
– Я видел его мельком. Туловище, а не глаза. Сразу отводил взгляд.
– Я тоже, – голос женщины дрогнул.
– Вы бежали к грузовику. Он достал бы вас в кузове.
– Я хотела вооружиться. Там есть лом и кувалда.
Болд уважительно хмыкнул.
– Вы спасли мне жизнь, Жан.
– Пока еще – нет. Но спасу. Обещаю.
В темноте зябко клацали зубы. Казалось, стены грота зарастают инеем. Болд опять улегся подле Алены, и она прижалась к нему маленьким замерзшим котенком. Он оплел ее ногами, стараясь не задевать раненую ступню, укрыл собой и, сцепившись, пленники пустынного червя провалились в беспамятство.
«Богдан умер. Богдана больше нет».
Алена жевала сырой рукав кофты и старалась вызвать в душе хоть какой-то отклик. Душа оставалась черствой, и она ненавидела себя за это.
Ни намека на скорбь. Точно не было десяти лет брака. Точно Богдан пришел и ушел, чужой мужчина, стертый песочным наждаком из жизни. Все мысли сосредоточились вокруг собственного спасения, и она бросила тщетные попытки сострадать.
Утро не принесло облегчения. Ветер, пусть и поутих, по-прежнему махал в горловине пыльными крыльями. Тусклый свет проникал в нору. Алену посетила странная мысль: червь убил солнце, мертвое солнце остывает, и скоро будет сплошная тьма, днем и ночью.
Ступня распухла, малейшее движение вызывало острую боль. Нора была не теплее морозильной камеры, но Болд, проигнорировав увещевания, отдал ей свои штаны.
Алена вообразила, что могла очутиться в гроте одна, без Болда, без его защиты и заботы, и ужас сковал ледяной коркой.
– Жан…
Монгол поднялся. Свитер из верблюжьей шерсти доставал ему до середины бедер. Ноги были мощными, будто колонны, «незыблемыми», – подумалось Алене.
– Жан, ты куда?
Он не ответил. Прокрался к выходу, вжавшись в камень спиной.
– Не надо…
– Я краем глаза.
Представилось: вот он падает, лицо искажено страданием, кровь хлещет из глазниц. Она вспомнила фонарь, ткнувшийся в труп Богдана. Припорошенные песком дыры, глядящие на нее с укоризной.
– Жан! – Алена стиснула кулаки так, что ногти впились в ладони.
– Оно там, – сказал Болд, отворачиваясь. – Караулит нас.
По позвоночнику побежали мурашки.
– В лагере?
– Нет. У барханов. Я вижу лишь хвост.
– Оно большое?
– Не думай об этом.
Болд сел в двух метрах от Алены. Стал дробить лезвием ножа камушки. Желваки его ходили ходуном.
«Спаси нас, миленький», – мысленно попросила Алена. А вслух проговорила:
– Тебя не было дома двое суток. Разве жена не станет тебя искать?
– Только через неделю.
Информация отозвалась всхлипом. Голод уже ввинчивался в нутро, грыз кишки.
«Мы умрем от жажды и голода или выйдем, отчаявшиеся, чтобы взор гигантского червя оборвал муки».
– Больно?
– Да, – она зыркнула на перебинтованную ступню. – Расскажи мне что-нибудь, пожалуйста. Болд печально улыбнулся в бледном свете.
– Хочешь, я расскажу, как отец охотился на гюрзу?
Она кивнула, устраиваясь поудобнее в полушубке, абстрагируясь от реальности.
Вечность спустя снаружи стемнело, и с озлобленным ветром пришли холод и песок.
Во сне Алена цеплялась за плечи и бороду Болда, словно тонула. Ей снился Богдан, танцующий в смерче, хохочущий.
Разбудила ее боль, которой она не испытывала прежде.
С ногой Алены было все хуже, и Болд решил выйти в лагерь. Женщина рычала и металась по овчине. Одежда высохла, но он выжимал ей на язык капли из волглых сапожных стелек.
– Где ваша аптечка? – спросил он, оглаживая пылающий лоб Алены.
– В кузове. Но туда нельзя. Там Одоевцев. Стережет в темноте.
Он дождался рассвета. Алена забылась тревожным сном. Без штанов, без ружья, с бесполезным ножом, он выполз на природный балкончик и расфокусировал взгляд. Хвост олгой-хорхоя окольцевал бархан. Морда до поры пряталась.
– Дрыхнешь, – шепнул Болд.
Пыль заволокла равнину. Щекотала ноздри. Метры до ручья он преодолевал четверть часа, стараясь ни единым звуком не выдать себя. Однажды хвост оторвался от земли, но, повисев, снова упал в песок.
У источника Болд напился, жадно зачерпывая воду. Медленно пошел к разрушенному лагерю. Он двигался так, чтобы ловить размытые очертания червя краем зрения. Первой важной находкой стал спальный мешок. Болд поднял его и вздрогнул: из песка торчала иссеченная щебнем кисть. Скрюченные пальцы. Богдан.
Он не задержался у могилы палеонтолога. Сапоги увязали в насыпи. Правый борт грузовика почти исчез под наносом.
Сосредоточившись на мыслях об Алене, Болд прокопал лаз в кузов, и здесь немного расслабился. Он шарил взглядом по опрокинутым покрышкам и бензобочкам. Металлический каркас тоскливо повизгивал под давлением, песок напирал на брезент.
Вот кувалда, о которой говорила женщина. Вот консервы. Вот и аптечка.
Он сгреб банки в спальник. Прихватил лопату и пустую канистру.
Извиваясь червем, выбрался из кузова.
Не обязательно было смотреть на бархан в упор, чтобы понять: олгой-хорхой оседлал его верхушку.
Из забытья Алену вытащил далекий гудящий звук. Ужас навалился стокилограммовой гирей. Болд ушел. Бросил ее умирать. И это – расплата за грехи мужа, за чертовы письма Богдана.
В течение часа она тряслась от страха, превосходящего даже боль.
И зарыдала, когда вместо разложившегося трупа, вместо слепого мертвого супруга в горловине появился Болд. С мешком подарков, как Дед Мороз.
– Ты не оставил меня.
– Я не посмел бы.
Он принес родниковую воду. Лекарства. Пищу. Три минуты она, захлебываясь и кашляя, утоляла жажду. Алчно ела, выуживая грязными пальцами кусочки мяса, брызгая жиром на воротник. Обезболивающее подействовало быстро. Она была почти счастлива.
– Как ты проскользнул мимо него?
– Он спал. Проснулся, когда я шел обратно. Я думаю, я ему не интересен.
– Вот как? – щеки защипало, мясу стало тесно в желудке.
Алена думала о чем-то подобном. Олгой-хорхою безразличен монгол. Ему приглянулась она. За ней он приполз из ада.
– И мы сыграем на этом, – сказал Болд, неспешно пережевывая свинину. – В кузове есть запасы бензина. Завтра я попробую снова спуститься туда и зажечь костер. Отец говорил, они не любят огонь.
– А грузовик? Ты не заводил его?
Он махнул рукой.
– Завяз по горло. И масло наверняка застыло. Но если мы прогоним Ужас, будет время расчистить колеса и прогреть мотор.
«Шанс, – подумала Алена. – Это наш шанс».
Она смотрела, как Болд ест, и покусывала губу.
Чем черт не шутит, вдруг завтра червь сам уйдет, возвратится в пекло?
Болд слизал с запястья жир. Указал на спальник.
– Давай подстелем. Береги ступню.
Мускулистые руки оторвали от пола. Борода кольнула в щеку, Алена улыбнулась. Болд уложил ее на мешок, как жених укладывает невесту на перину.
– Твои брюки, – ойкнула она.
Расстегнула ремень.
– Тише, тише, – Болд, баюкая забинтованную ногу, помог стащить штаны. Правая ступня покоилась на его коленях. Левую Алена подогнула под себя и внимательно смотрела на мужчину. Овчинные полы разошлись, наполовину оголив грудь. Грудь приносила Алене множество проблем: слишком чувствительная, слишком тяжелая, бывало, после долгой полевой работы соски натирались до крови о грубые чашечки бюстгальтера. Лифчиков такого размера не выпускают, а под заказ дорого. И ученым мужьям пойди докажи, что она – личность, высококвалифицированный специалист, а не скифская баба.
Сейчас эти непокорные капризные мячи лежали смирно, ожидали, пока их покачают в мозолистых ладонях.
Сердце галопировало под мякотью, но лицо онемело и было спокойным, сосредоточенным.
Минуту длился безмолвный диалог. Наконец Болд смилостивился и поступил, как надо было обоим.
Груди мотались по взопревшему телу, раненая стопа подрагивала. Каждый удар чресел встречался восторженным выдохом.
«Волшебный, – думала она, почти плача от нежности, – большой, родной, волшебный».
Болд стал темным пятном, он двигался над ней, в ней, и она сжимала его бока и потом кричала.
Закончив, он встал, кряхтя. Она лежала, растрепанная, мокрая, со смесью удивления и мечтательности трогала свою грудь, будто та отросла минуту назад и нуждалась в изучении.
– Я снова голодна, – тоном провинившегося ребенка сказала Алена.