Наконец Матильде удалось выбраться – разворошив в итоге добрую десятую часть кучи, оставив клочки шерсти на куске сломанной вешалки и чуть было не насадившись на велосипедную спицу; и она начала спуск.
Кошка шла неловко, чуть пошатываясь. Лапы ступали нетвердо, то и дело соскальзывая и подворачиваясь в самых неожиданных местах, словно это было не живое существо, а дурно сделанная мягкая игрушка. Хвост – вымазанный в чем-то темном, так что шерсть слиплась и торчала иглами, – висел мокрой веревкой, глаза при каждом неверном шаге тряслись в орбитах, как стеклянные шарики, челюсть периодически отпадала, обнажая иссиня-черное небо.
– Заболела, что ль? – недовольно спросила бабка.
Матильда наклонила голову набок. Раздутый от перенесенной еще котенком водянки череп перевесил, и когда-то тощее, а теперь какое-то отекшее тельце – странно наполненное, так что казалось, шкура вот-вот лопнет и расползется по швам – стало заваливаться. Лапы неуклюже разъехались, кошка кубарем покатилась вниз и гулко шлепнулась на пол.
В дверь забарабанили. Бабка Зоя давно уже перерезала провод звонка, но избавиться от докучливого стука никак не могла. Можно было, конечно, прикинуться, что ее нет дома, и не отвечать – но с соседей сталось бы вызвать полицию, а это означало долгие и нудные переговоры через дверь, заключающиеся в перебрасывании фразами: «Откройте». – «Не открою». Полдня уйдет псу под хвост, и с помойки все самое ценное разберут. Лучше уж решить все сейчас.
Бросив взгляд на валяющуюся на полу кошку – ее пузо странно вздымалось и опускалось, – бабка Зоя, прихватив лыжную палку, посеменила к двери.
– У вас снова воняет! – прокричали с площадки, явно услышав бабкины передвижения.
– Ась? – прикинулась она глухой.
– Тварь глу… – начал голос, но его тут же перебил другой; эхо гуляло по подъезду, и невозможно было понять, кто говорит, мужчина или женщина:
– Зоя Арнольдовна, от вас очень сильно и очень плохо пахнет. Мы испугались…
– Обрадовались… – прошипел первый. Второй укоризненно кашлянул и продолжил:
– …что с вами что-то случилось…
Бабка покачала головой. Судя по всему, это были Шевнины, снизу. Им все время чудилось что-то нелепое: то бабкины кошки слишком громко мяукали, топали и обоссывали им весь потолок (в доказательство приносились куски желтой и вонючей штукатурки, явно с какой-то дальней, еще не известной бабке Зое помойки), то из ее квартиры им несло гнилью, кошками, тухлым мясом, мочой и дерьмом, то находились еще какие-то причины, чтобы вот так вот прийти и колотить в дверь.
Она пожала плечами и пошлепала обратно в комнату.
– Мы санэпидстанцию вызовем! – проорали из-за двери. Чей это было голос, она уже не разобрала.
Кошка валялась на полу, широко раззявив пасть. Бабка Зоя потыкала ее палкой. Матильды у нее дохли достаточно часто, поэтому старуха была привычна к мертвым тушкам. Некоторое неудобство у нее поначалу вызывала последующая возня – но к пятой Матильде она уже приноровилась, и дело спорилось достаточно быстро. Однако с этой кошкой явно было что-то не то. Пять минут назад натянутый как барабан живот опал – и можно было бы сказать, что обтянул ребра… если бы эти самые ребра были. Кошка лежала тряпкой, будто что-то высосало ее, выжало досуха, оставив лишь пустую оболочку.
Это было странно – но, с другой стороны, значительно облегчало бабкину работу.
Бабка Зоя вздохнула, метким ударом пробила острием лыжной палки кошке таз и, громко шаркая, поплелась на кухню. Тушка тащилась за ней, гулко стукаясь пустым черепом об углы и плинтуса.
Через полтора часа Матильда была как живая – в меру облезлая, тощая и с тупой, ничего не выражающей мордой. Незадача вышла лишь с левым глазом – рука у бабки Зои дрогнула, проткнула его иглой, и он вытек на стол, аккурат на разделочную доску. Пришлось вставить в глазницу раскрашенную фломастером яичную скорлупу.
– Ну вот, – пробормотала бабка Зоя, пристраивая Матильду Тридцать Пятую на полочку в зале, рядом с ее предшественницами. Когда-то, лет тридцать назад, тут стояли фарфоровые слоники – теперь же полку, шкаф и даже пол заняли чучела кошек. Драные, поеденные молью, с выпученными остекленевшими глазами (у первых, еще неудачных, Матильд они были заменены пуговицами), доверху набитые тряпками и газетами, в которых от сырости заводились мокрицы и нет-нет да и вылезали на свет божий из чучельных ртов и ушей – они громоздились плотной толпой. Бабка Зоя называла их «партийным собранием». Иногда ей казалось, что чучела молча и недобро следят за ней из темноты. Тогда она швыряла им подачку в виде тухлой рыбины или позеленевшей колбасы. Чучела молчали.
– Сяйик, Сяйик, – залопотали за спиной, и поджарый вислоухий пес оглянулся. Он полгода обитал в этих дворах и уже усвоил, что вариация слова «Шарик» – особенно произнесенная такими тонкими голосками с особенной, свойственной только им интонацией – означает чесание живота, трепание за ухом, а то и вкусную еду. Пес растянул губы, слегка обнажив нижние зубы, – опытным путем он выяснил, что это почему-то вызывает у людей умиление и дополнительное желание покормить и почесать его.
Мальчик стоял перед ним и протягивал печенье. Пес осторожно, стараясь не прихватить руку, взял лакомство. Он знал этого мальчишку, который чаще других приносил ему что-нибудь вкусное, бесстрашно трепал за ухо и бормотал о доме и диване. Вот и сейчас тот что-то говорил – на этот раз радостно, захлебываясь словами. Пес вслушался.
– Сяйик, мама йазйешила! Она сказала, что вечейом посмотйит на тебя, и если ты не совсем отвйатительный, то она согласна взять тебя домой!
Мальчик подпрыгнул и захлопал в ладоши. Пес тупо посмотрел на него. Он понимал, что происходит что-то хорошее – и это хорошее, кажется, связано с ним, – но в чем именно конкретно было дело, уловить никак не мог. Слишком много незнакомых слов, слишком уж восторженные интонации. На всякий случай он снова растянул губы и завилял хвостом.
– Ты совсем не отвйатительный! – от переизбытка чувств мальчишка шлепнулся на колени, обнял его и громко чмокнул прямо в лоб. Пес изо всех сил удержался, чтобы не отпрянуть, и, снова повинуясь скорее интуиции и расчету, чем порыву души, облизал ребенку лицо.
Тот весело рассмеялся, вскочил на ноги и побежал в подъезд. На пороге он обернулся и выкрикнул:
– Вечейом, Сяйик!
Пес вильнул хвостом и широко, смачно зевнул, клацнув зубами.
Остаток дня прошел без происшествий. Бабка Зоя по привычному маршруту прошерстила помойки, собрав в китайскую клетчатую сумку несколько коробок из-под тортов, вымазанные в краске джинсы и банку из-под этой же краски, а также целую охапку полиэтиленовых пакетов. К сожалению, здесь бесхозных кошек не водилось, придется идти в соседний квартал – тамошняя кошколюбка тетка Вася уже год как померла, так что как раз могли народиться новые. Но это бабка Зоя решила оставить уже на утро – для ловли кошек нужно было освободить две сумки, а также на всякий случай поискать несколько крепких веревок: не все блохастые осознавали, что бабка Зоя пришла принести им счастье.
Веревка находилась где-то в зале, в куче на антресолях. Шторы там были всегда закрыты – в них обосновалась колония тараканов, и после того как при очередной попытке открыть шторы на голову бабке Зое обрушилась рыжая шуршащая масса, к окну она больше не подходила. Из-за этого, а еще и из-за того, что стекла не мылись уже несколько лет – с тех пор, как дорогу к ним преградил небольшой завал из сломанных игрушек, – в комнате царил полумрак.
Бабка Зоя с трудом нащупала выключатель – его кнопка давно уже была утоплена в рассыпавшийся бетон и засаленные лохмотья сгнивших обоев. Пыльная, засиженная мухами лампочка на голом проводе под потолком зашипела, мигнула и, потрескивая, зажглась.
От увиденного у бабки отвисла челюсть.
В самом центре «партийного собрания» копошилось странное существо. Розовое, с мелкими белыми прожилками, как у куска свежего мяса, оно пульсировало, то сжимаясь в ком, то вытягиваясь в струнку, то превращаясь в подобие осьминога с множеством щупалец. Размер его было трудно понять – казалось, что меняя форму, оно одновременно уплотнялось или разряжалось, в какой-то момент даже начиная плескаться наподобие отвратительного желе. В комнате висел едва уловимый запах чего-то пряного и влажного.
Существо растолкало все чучела, повалив их и заляпав собою. Стеклянные глаза и пуговицы чучел таращились в потолок, иссохшие лапы сломались, шерсть висела в воздухе. Только одно осталось стоять – Матильды Тридцать Пятой. Именно около него и возилось существо, облепив морду кошки. Судороги, то и дело сотрясавшие его тело, казались судорогами усилия, словно оно пыталось преодолеть что-то, мешающее ему. Чучело ходило ходуном, и когда существо на миг отстранялось от него, было видно разорванную пасть, вдавленный внутрь глаз и зияющую пустую глазницу на том месте, где была яичная скорлупа.
В старческом, но не потерявшем возможность ясно мыслить бабкином мозгу сложились все события, начиная с прошлой ночи: шуршание в юго-западной куче, странные вид и движения кошки наутро, пустая – без единой косточки или мышцы – шкурка, которую она набивала ветошью… Это существо сегодня уже побывало в ее кошке, выело изнутри, прикинулось той – но потом по какой-то причине покинуло ее и теперь пыталось вернуться обратно в Матильду Тридцать Пятую, но не находило себе места среди тряпок и бумаги.
Бабке Зое почему-то стало жаль бездомную тварь.
– Кыс-кыс, – проворковала она.
Существо вздрогнуло, по его телу пробежала дрожь. Оно вытянулось, напоминая гигантского дождевого червя, потом снова сжалось, приняв веретенообразную форму.
– Кыс-кыс, – повторила бабка. Эта тварь ей почему-то понравилась. В отличие от кошек она могла быть весьма компактной, что в условиях бабкиного образа жизни оказывалось несомненным плюсом.
Существо оторвалось от кошачьей морды и повернулось в сторону бабки. У него не было ни глаз, ни рта, и с таким же успехом этот круглый отросток мог быть как головой, так и задницей. Покачавшись немного, оно вдруг подобралось, напрягшись, как пружина, а затем, резко распрямившись, быстро заскользило к бабке.