– Нина, разве ты его жалеть должна? Можно мне еще водички?..
Журчание, шелест конфетной обертки, позвякивание. Шорох листаемых распечаток.
– А в седьмой что? Что за активность ночью?
– Да там мать скакала с часу ночи туда-сюда, то в туалет, то чай попьет, то ляжет. Утром я спрашиваю, как ночь прошла, она – ничего. Все, говорит, нормально. Софья вот считает, что это фаза истощения так проявляется, а я опасаюсь…у других, правда, были подобные проявления…
– Отправьте ее на экспресс-диагностику. Вечером видно будет, что там…
– Отправим, конечно.
Вздох.
– Мамашек жалко. Одно дело, когда сразу…
– Нина Николаевна, ты опять… Всех на свете не пережалеешь. И потом, нам как ученым жалость противопоказана. Представь, что из жалости чумного пациента врачи отпустили погулять по городу, а? Пусть воздухом подышит!
– Да за что же их жалеть? Ну за что, Ниночка? У них все процессы протекают абсолютно естественно, только э-э… крайне замедлены. Исход, вероятно, тоже будет естественный. Но не скоро. У нас у всех в свое время те же процессы начнутся, все там будем…
– Ну, не совсем там… Мы же так и не знаем… отчего они…
Молчание. Позвякивание чашек все реже. Шелест страниц тоже смолк. Минута затишья. Всего минута.
– Ну что, коллеги? Пост сдал – пост принял? Софья Михайловна, у вас на сегодня одна консультация, потом зайдете ко мне. Нина Николаевна, вы на отдых. Женя, договорись насчет экспресса для седьмой, и результат сразу мне на стол. Ну, за работу!
Стены здесь раскрашены в разные цвета, но почему-то кажутся серыми. И яркие мультяшные рисунки на стенах – тоже. Все здесь серое, скучное, отвратительное – до тошноты, до крика. Только я, конечно, не кричу. Зачем? Выпустить отсюда не выпустят, только Вадьку напугаю. Самое странное, что сын не слишком страдает от нашего заточения. Нет, он, конечно, ноет порой: хочу гулять, хочу в садик – но будто бы по привычке.
И это мой-то Вадька, который так тяжело привыкал к садику, который отпускал меня из группы не иначе как с ревом! Он почти не обращает внимания на казенные стены «Дома радости» – так называется наша тюрьма. Мы почти месяц в этой радости, в этой комнатке, как сказали бы раньше, «гостиничного типа», с окошком под потолком и малюсеньким санузлом, в этих переходах и кабинетах, в этой… в этой безнадежности.
Может, ему легче оттого, что я все время рядом? Может быть… А вот о другом я думать боюсь. Он мой сын. Мой ребенок. Я его не брошу, что бы ни случилось, кем бы он ни стал.
Хотя мне тошно здесь за двоих. Единственное, что в комнатке хорошего, – вентиляция. Это очень важно, потому что сын…
– Мама, ма-ам, когда в игровую пойдем? Ну когда пойдем? Давай одеваться! Там уже, наверно, Тема пришел, и Светка, и Кирилл…
Иногда он совсем прежний, мой Вадька. Ничего не надо, только играть бы с машинками да носиться с другими детьми – не догонишь, не усадишь. Но в нынешнем его состоянии, как выражается психолог Софья Михайловна, «есть нюансы».
– Скоро пойдем. Но вначале надо на тесты и смазаться лосьоном.
– Фу-у, опять тесты, опять мазаться…
– Не опять, а снова. Иди сюда, Вадька! Вадим!
Только уловив металл в моем голосе, сын подходит. Покорно встает передо мной, разведя в стороны руки – тощий шестилетний мальчишка в одних трусиках. Беззащитный, крошечный птенец.
Я начинаю смазывать его бесцветным лосьоном, резко пахнущим спиртом – спину, живот, руки, промазывая между пальцами. Впрочем, спирт быстро выдыхается. Лосьон, если верить врачам, обеззараживает, а самое главное – нейтрализует запах.
Тот самый запах.
Вадька покорно стоит, не хихикает от щекотки, не переступает озябшими ногами. В этом его отличие от прежнего Вадьки – сейчас он, как говорит наша докторша, почти не получает сигналов от тела.
Но зато их получаю я. И всегда, постоянно чувствую запах, который, несмотря на спиртовой лосьон, окутывает Вадьку тонким сладковатым коконом. Чувствую холод под пальцами – как будто прикасаюсь к мебели, а не к ребенку. К кожаному дивану, например. Я никогда к этому не привыкну – к серой Вадькиной коже с темными, похожими на синяки, пятнами, к липким, холодным пальцам, к подернутым белесой пленкой глазам, которые тем не менее видят. К вмятинке на виске, прикрытой легкими и светлыми волосами. Кажется, только волосы у Вадьки не изменились.
Я не могу привыкнуть – но могу смириться…
Вмятинку я промазываю особенно бережно, как будто сын может почувствовать боль. Но ему сейчас не бывает больно.
Больно бывает мне. Иногда от этой внутренней боли пробуждается боль физическая – сегодня всю ночь ныл правый висок, будто его сверлили, к утру вроде бы притих, а сейчас – опять начал. Давление, что ли? Неудивительно, при нашей-то жизни…
– Ну все, супергерой! Можно одеваться. Пойдем на тесты и играть!
– Ура! Играть! Там опять какие-нибудь новые игрушки! Интересно, что сегодня – может, наконец, танк, как дома был, помнишь? А то вчера кукол дали – я что, девочка, что ли?
Он еще не очень хорошо произносит «р», путает с «л», и получается очень смешно – «иглать», «кукор дари». Научится ли он когда-нибудь говорить правильно? Я стараюсь об этом не думать.
– Ну, игрушки же и девочкам нужны, у вас есть Светка и Надя…
Вадька пытается морщить нос, показывая, где он видал всех на свете девочек. Получается плохо. С мимикой у него сейчас тоже хуже, чем раньше.
Наконец мы выходим из нашего жилого блока и поднимаемся в другой – игровой, учебный, исследовательский, все сразу. Наверное, нас поселили в полуподвале, потому что остальные помещения расположены выше, и, чтобы попасть туда, надо одолеть абсолютно безлюдный коридор, два лестничных пролета и еще семь ступенек вверх.
Почему ад всегда представляли под землей? У нас он выше. На два лестничных пролета и семь ступенек. Да, здесь уже слышны человеческие голоса, нет давящего безмолвия, как в жилом блоке, безмолвия, которое не заглушить никакому телевизору – зато здесь невозможно спрятаться. Никуда не спрятаться от того, что случилось.
– Садитесь, пожалуйста. Пока Вадик на процедурах, мы с вами поговорим. Как у вас прошла ночь?
– Все хорошо, спасибо, Софья Михайловна.
– Ничего настораживающего? Вы мать, вы лучше всех знаете своего ребенка и первая можете заметить, если… если что-то пойдет не так.
Вздох.
– У нас все не так с десятого августа. После этого трудно уже чему-то удивляться.
– Я понимаю, Лиза. Вы как мать совершили настоящий подвиг. Но тем не менее – мы все должны следить за состоянием Вадика и других детей очень внимательно.
– Да… вы говорили, раз они, ну… не до конца умерли, есть надежда…
– Не совсем так, Лиза. Они умерли. С точкой. Метеорит, или что это было, упал на площадку в детском саду, и некоторые дети погибли. К сожалению, это правда. И Вадик тоже.
Судорожный всхлип. Шелест бумажного полотенца.
– Нет, я не плачу, все в порядке…
– Да. Они погибли, лучше не лгать себе. Но потом – потом нечто вернуло им жизненную активность, несмотря на внешние признаки смерти. Они погибли, но живут, и мы пока не знаем, почему. Когда поймем – возможно, сумеем обратить процессы вспять.
Всхлип, смешок сквозь слезы.
– Убить его снова, что ли?
– Нет. Вернуть его к жизни, к настоящей жизни. И здесь очень многое зависит от вашей помощи. Чем быстрее мы поймем…
– Вы мне это уже месяц говорите. Уже месяц твердите одно и то же! Как вам верить?!
– Лиза, над вашим случаем бьются лучшие ученые. Мы обязательно найдем разгадку, но я не могу обещать, что быстро. Если мы с вами будем действовать сообща…
– Слушайте. Вы каждый день тычете в моего сына иголками, все локти в дырках, а у него, сами знаете, это не зарастает… вы все исследуете, исследуете, а он тем временем… он… ну я же не слепая! Я же вижу каждый день, как он меняется!.. Эти пятна… этот запах… Пока вы исследуете, нечего уже будет возвращать к жизни! Что от него останется – скелетик?..
Всхлипывания, шорох полотенца. Плеск воды, шаги.
– Вот, выпейте, пожалуйста. Лиза, вы очень мужественный человек… Не все могут держаться так, как вы держитесь. Но если бы мы могли хоть чем-то помочь прямо сейчас – поверьте, мы бы помогли. Увы. Пока – пока что! – не получается даже выделить то, что вернуло детей, грубо говоря, с того света. Но есть одна зацепка…
– Какая?..
– Вы, Лиза. Вы и другие матери. Понимаете… мы не можем пока выделить ни возбудителя, ни чужие антигены, ни даже аномальную концентрацию какого-то вещества в тканях – мы ведь для этого, как вы выражаетесь, тычем иголками. Однако некая сила продолжает действовать на детей, и, возможно, вы сможете заметить и описать ее проявления. Но для этого вы должны нам доверять. Без доверия, без желания сотрудничать мы ничего не добьемся. Не поможем Вадику.
Молчание. Судорожное дыхание. Откуда-то издалека доносятся детские голоса – дети смеются, визжат, носятся, словно в их жизни ничего не случилось. Ничего и никогда не случалось.
– Ну как, Лиза? Поможете нам?
– Д-да… конечно. Я вам и так всегда помогаю…
– Вот и отлично.
Игровую они все любят. Это большая комната, скорее, даже зала с разными зонами: игрушечный дом с детской мебелью и ширмой вместо стен; сухой бассейн, полный разноцветных пластмассовых шариков; учебная зона, со столами и стульчиками, с россыпями цветных карандашей и фломастеров, со стопками бумаги, раскрасок и прописей. Есть еще зона мелких игрушек – дети любят ее больше всего, потому что каждый день там появляется что-нибудь новое. И есть чайная зона для нас, мам.
Обеденного уголка для детей нет. Они не едят – уже месяц. Поначалу, конечно, мы пытались их кормить, но пища не усваивалась – гнила в желудке, и к запаху тления прибавлялась еще вонь от протухшей еды