Наконец поехали. Знакомые, родные улицы, где Славка всю жизнь провел, мелькали будто где-то далеко-далеко, за глухим красным стеклом.
– Надо было нам сразу в Бабий Яр идти, – глухо, мертво сказала рядом Розка.
И тогда красная завеса стала таять – под новым, очень взрослым чувством: жуткой ледяной злобой.
– Не дури, – тихо ответил Славка. – Мы сбежим, вот увидишь.
И откуда вырвалось это «сбежим»? Было ясно, что сбежать невозможно. В кузове вместе с ними сидели двое автоматчиков. Грузовик ехал быстро, трясясь на ухабах, так что люди то и дело валились друг на друга. Знакомый путь: по нему Славка еще недавно ходил смотреть, куда же идут евреи. Вот и кирпичная стена кладбища, вот и оцепление. Колючая проволока, противотанковые ежи, множество немцев и полицаев: от мундиров рябило в глазах.
Здесь арестованным приказали вылезти из грузовика. Дальше их вели под конвоем и остановили возле группы сидящих прямо на земле людей. Вокруг сомкнулось кольцо немецких солдат. Славка без сил опустился на вытоптанную пыльную траву: все кругом снова заволакивала багровая мгла тупого ужаса. Остальные молча сели рядом, почему-то рука Розки оказалась в Славкиной руке, и пальцы ее были ледяные, будто у покойницы. Пулеметные очереди стучали отчетливо, как-то выпукло, смутной болью отдаваясь в голове. Левка, Розкин брат, упал в обморок, и мать их даже не пошевелилась, чтобы привести его в чувство. Она сидела неподвижно, обхватив голову руками. Вокруг плакали, молились, какая-то женщина забилась в истерике (ее немцы оттащили в сторону, и коротко протарахтела автоматная очередь). Но большинство все же сидело тихо, глядя перед собой. Некоторые раскачивались как болванчики. Подъезжали грузовики и телеги, народу кругом становилось больше. Кто-то прямо здесь же справлял нужду, кого-то рвало. Немцы смотрели на все это с непостижимым скучающим спокойствием.
Когда собралась большая толпа, солдаты вдруг стали оттеснять людей куда-то, началась давка, поднялся крик и плач; Славка тут же потерял из виду мать и бабушку, пропали куда-то и Эткинды, только Розка была по-прежнему рядом, потому что крепко цеплялась за его руку. Кругом мельтешили чьи-то спины, на мгновение Славка наткнулся на панический взгляд пятилетнего мальчика, который изо всех сил звал мать, – тут же его кто-то толкнул, мальчик упал и исчез под толпой, будто под лавиной. Крик оборвался. В дикой сутолоке людей гнали между двумя шеренгами солдат. Шум кругом стоял страшный: лаяли собаки, орали полицаи, что-то кричали немцы, визжали женщины, надрывались дети, и зловеще-близко стучал пулемет. И в то же время на каком-то плане над всем стояла тяжелая багряная тишина, она крепким кровавым вином ударяла в голову, так что все это время Славка пьянел от ужаса и все хуже понимал, что происходит. Их снова остановили, но часть людей впереди погнали дальше. Ни матери, ни бабушки рядом по-прежнему не было, да и Славка, в болезненном отупении, их уже не искал. Он крепко держал за руку Розку, такую же ошалевшую, и это прикосновение будто удерживало еще какую-то часть сознания трезвой, не давало окончательно провалиться в красную тьму.
Толпа вновь пришла в движение: немцы и полицаи погнали вперед новую группу людей, теперь в ней оказались Славка с Розкой. Они выбежали, вывалились, подгоняемые палками и дубинками, на открытое пространство между песчаными пригорками. Полицаи кричали по-украински и по-русски:
– Раздевайтесь!
Многие люди, избитые и впавшие в прострацию, уже не воспринимали слов, к таким подскакивали полицаи и под гогот солдат принимались лупить их и срывать с них одежду; особенное беснование начиналось, когда насильно раздевали молодых женщин. Один из полицаев, толстобрюхий, с рыжими усищами, полез щупать Розку, Славка оттеснил ее в гущу толпы, прикрывая собой. Раздеваться, зачем?.. Да какая разница, в чем расстреливать?.. Для немцев разница, видать, была, потому что полицаи зорко следили за тем, чтобы все выполняли приказ. Казалось, будто толпа полуголых, в одном белье, жмущихся друг к другу людей ожидает приема у какого-то кошмарного доктора. Пахло по́том, грязным тряпьем, тяжелыми испарениями множества тел. Славка снял рубаху и ботинки, штаны снимать не стал. Розка осталась в одной комбинации, серовато-белой, застиранной. Обыденность действия (расстегнуть рубашку, расшнуровать ботинки) немного привела Славку в чувство, и снова в голове застучало: «Бежать». Но куда – кругом стеной стояли солдаты, будто и не человеческие существа, а единая живая ощетинившаяся стволами автоматов стена. Люди тут были точно куры в клетушке, предназначенные на забой. И так же, как кур, их время от времени вытаскивали куда-то: проводили небольшими группами между двумя высокими песчаными отвалами. Именно оттуда доносились пулеметные очереди, теперь уже оглушительно-громкие.
В ожидании гибели окружающие словно бы снимали с себя вместе с одеждой и оставляли на вытоптанной мертвой земле все человеческое. Люди шатались, падали, ползали на четвереньках перед солдатами, умоляя о пощаде, замирали на месте, сжавшись в комок, бормоча что-то как полоумные. Выделялись те, кто посреди всего этого кошмара еще сохранял самообладание. Славке бросилась в глаза пара – опрятные старик со старухой, они не спеша, с достоинством разделись, аккуратно сложив свои вещи, словно собирались за ними вернуться, и встали очень прямо, поддерживая друг друга, спокойно глядя вперед, в проход между песчаными кручами, что без конца проглатывал расстрельных, партию за партией. Вскоре в очередном десятке на расстрел повели и их.
– Я не хочу, не хочу, – шептала рядом Розка. Этот шепот отвлекал Славку, поддерживал его рассудок, не позволял в помешательстве отчаяния упасть на землю, не давал потерять себя.
– Мы обязательно убежим, – шептал Славка в ответ, судорожно озираясь. Он понимал, как глупы его слова, но не мог перестать повторять их словно заклинание.
К ним приблизилась группа бешено орущих, подобно дикарям, полицаев с дубинками и загнала в следующую десятку. Все внутри у Славки онемело, он даже не почувствовал боли от ударов, единственное, что ощущал – как Розка держит его за руку, и ему это почему-то казалось очень важным – не выпустить ее. Вокруг поднялись песчаные склоны, люди позади, подгоняемые полицаями, напирали, и Славку с Розкой вытолкали на небольшой уступ над оврагом: высоченные склоны уходили почти отвесно вниз, должно быть, это было самое глубокое место во всем Яре. Внизу расстилалось что-то белое и красное, Славка пока еще не понял, что именно, не осознал.
Уступ был очень узким, люди жались к песчаной стене, цепляясь друг за друга, а задние всё напирали, подгоняемые градом ударов. На противоположной стороне оврага Славка увидел несколько пулеметов. Они пока молчали. Немецкие солдаты возле них лениво ходили, потягивались, что-то ели. Небо над яром показалось Славке огромным: пустое, безоблачное, отливающее кровавой медью, вечереющее (оказывается, уже целый день прошел, но это не ощущалось, не было ни голода, ни жажды). Один из немцев, почесываясь, неторопливо подошел к крайнему пулемету. Славка же наконец осознал, что было на дне оврага: там лежали горы человеческих тел. Бледные, в светлом белье тела, перемазанные кровью. Застывшее красно-белое море человеческой плоти.
Славка мельком глянул на Розку. Та смотрела вниз расширенными глазами и мелко-мелко дышала.
Ударил пулемет – здесь, с эхом от стен оврага, очередь была оглушительной, один лишь звук будто уже простреливал насквозь. Кто-то с краю вытянувшейся вдоль стены неровной шеренги полетел в овраг. Аккуратный немец вел огонь слева направо, будто вычеркивая людей из мира живых.
Славка снова посмотрел на Розку. Кажется, она поняла его без слов, но все же он крепче сжал ее руку и сказал:
– Прыгай!
И они шагнули прямо и вниз. В этот миг Славка ничего не слышал – ни просвистевших прямо над головой пуль, ни грохота пулемета, ни собственного крика – кажется, он что-то кричал. Падать было высоко, но боли он не почувствовал тоже, хотя локоть и колено ударились обо что-то очень твердое, подобное камню. В лицо Славке брызнуло горячее, металлически-соленое на вкус. Казалось, будто он упал в гигантский чан со свежей убоиной. Кровь была повсюду, он почти плавал в крови – ею было пропитано белье и волосы тех, кто лежал под ним. И все под ним ходило ходуном, выло, плакало, стонало, икало – оставалось очень много еще живых, раненых. Пахло экскрементами, но все забивал кровяной запах: чудилось, от него слипались ноздри и глотка.
Славка не знал, сколько пролежал вот так, без малейшего движения, не чувствуя себя, на чавкающем кровью шевелящемся месиве из человеческих тел. Наверное, на время он потерял сознание, потому что, кажется, был период какого-то выпадения в пустое темное пространство, где ничего не было, кроме липкого запаха свежей крови. Теперь же зрение и способность осознавать понемногу возвращались. Прямо на него смотрел вытаращенный мертвый глаз какой-то женщины, рядом умирающая от ранений в грудь молодуха со стонами рожала – и Славка совсем рядом увидел шевелящегося младенца между ее вымазанных слизью и кровью бедер – а потом немцы прокричали что-то сверху, раздалась очередь, и копошение прекратилось. Одна из пуль прошила чью-то плоть в паре сантиметров от Славкиного носа. Ему в лицо брызнуло кровью. С потусторонней отстраненностью подумалось, что, может, он тоже ранен и умирает вместе со всеми, но пока из-за шока не чувствует боли.
Вдруг Славка вспомнил о Розке. Его рука по-прежнему сжимала ее пальцы. Он осторожно повернул голову и увидел, что Розка, неузнаваемая, вся в крови, с облепившими голову окровавленными волосами, дико смотрит на него.
– Ты живой, – сказала она, плача. – Я думала, тебя убили.
– Лежи тихо, – прошептал он. – Стемнеет, и мы выберемся отсюда.
Действительно, уже темнело, в овраг опускался сумрак, тела кругом еще белели призрачно, затем понемногу стали тонуть во мгле. Немцы расстреляли еще сколько-то – пулеметные очереди несколько раз возобновлялись, сверху тяжело падали люди, один раз Славку чуть не зашиб здоровенный мужчина, уже мертвый. Вместе с телами сверху сыпалось немного песка и камней. Острый булыжник упал Славке точно на руку, ссадив кожу на костяшках, подлетел и снова упал совсем рядом. Славка медленно взял его свободной рукой и сжал в кулаке. Будет чем выцарапывать ступеньки в почти отвесном склоне оврага, чтобы выбраться. Они с Розкой, по-прежнему держась друг за друга, тихо-тихо, по сантиметру, отползли в сторону по шевелящейся, утробно вздыхающей массе тел; теперь справа высилась гора убитых и раненых, частично скрывшая немцев, которые ходили по краю обрыва, светили вниз фонариками, иногда постреливая вниз, в живых. Потом пулеметная стрельба прекратилась. Вверху включили прожектор, в сумерках его безжизненный белый свет обшаривал дно оврага, и Славка с Розкой надолго замерли без движения, почти не дыша. Все под ними беспорядочно двигалось, оседало, приподнималось – внизу кто-то безуспешно пытался выбраться из-под завала тел. Кое-кто из немцев и полицаев спустился в овраг, и это было страшнее всего: они ходили везде, прямо по телам, по еще живым и уже умершим, и слышались одиночные выстрелы: добивали тех, кто шевелился. Славка увидел, как солдат спокойно и деловито застрелил ребенка лет семи, пытавшегося спрятаться под убитыми, затем наклонился, снимая кольца с пухлой женской руки, торчащей из-под тел прямо вверх, подобно кошмарному растению. Появился офицер. Он что-то недовольно выговорил солдату и указал на полицаев, увлеченно выдиравших серьги из ушей женщин, убитых и еще живых. В голосе офицера явственно слышалась брезгливость.