У парнишки едва видны тоненькие нити вен на тощей руке. Попасть иглой в такие и набрать кровь сможет далеко не каждый. Инъекционным наркоманам в терапии даже иногда позволяют делать уколы себе самостоятельно – они это умеют лучше персонала. Но Наташа справляется. Обычно она относит пробирки в лабораторию на пятый этаж, но сейчас я решаю сделать это сам. Откровенно говоря, я крайне заинтригован.
За дверями, на одном из драных дерматиновых кресел, у ворсистой от облущенной краски стены сидит, закрыв лицо руками, спутница парнишки с «бегающими» пятнами под кожей. С ней тихо беседует Таня-Танк, едва втиснувшая свои необъятные телеса в соседнее кресло. Несмотря на крутой бронетанковый нрав, когда нужно, она может быть и неплохим психологом. Реанимация и этому учит.
Нажимаю кнопку вызова лифта, но без особой надежды. Лифты в больнице управляются изнутри бабками-лифтершами, которым поступает сигнал от нажатой кнопки. Но сейчас они наверняка спят у себя внизу в каморке, третий час ночи… Можно позвонить по телефону и разбудить, но я решаю подняться пешком: подъем по лестницам может немного взбодрить. На вторых подряд сутках от недосыпа все вокруг будто теряет привычную жесткость, материальность и незыблемость, превращается в податливое желе, расползается…
С каждым шагом по ступенькам пробирка с темной кровью в руке мелко подрагивает. Иногда – немного сильнее, если в густой жидкости мелькает что-то похожее на движущиеся силуэты, вроде тех, что виднелись под кожей у донора этой крови. Я мельком думаю о том, не является ли эта болезнь заразной. Какое-то неизвестное науке новое смертельное заболевание, порожденное самим разлагающимся нутром этого погибающего места… Если и так, то мне плевать. К угрозе заражения какой-то дрянью на такой работе постепенно привыкаешь, а перспектива загнуться меня не то чтобы слишком пугает. После нескольких лестничных пролетов сердце в груди колотится, словно желая вырваться наружу и бежать прочь из отравленного никотином и алкоголем тела. Сигареты и пойло, да… Но и эта проклятая работа тоже. Работа, которой нужно скормить себя всего без остатка, если желаешь делать ее хорошо.
Но зачем? Сколько ни старайся, городу все равно не помочь. Здесь все разрушается, увядает, возвращается в толщу бескрайней степи, растворяется в этой земляной глади, которую когда-то посмели нарушить строители комбината и поселка. Все, кто может, уезжают. Почему же я до сих пор здесь?
Эти мысли уже который год постоянно гудят в моей голове, как рой насекомых над падалью, усиливаясь в часы особенной усталости. С этим гулом я и прихожу в лабораторию, не встретив по пути ни единой живой души. Оставив образец и на всякий случай кратко описав лаборантке симптомы, возвращаюсь обратно. Девушка и Таня все еще сидят у входа в отделение. Кроме них, в длинном коридоре никого. У девчонки уже не такое бледное лицо, а глаза хоть и блестят от слез, но обрели мало-мальски осмысленное выражение. Киваю Тане, и она, облегченно вздохнув, возвращается в отделение. Девушка отводит от лица фиолетовую прядь, всхлипывает и смотрит на меня.
– Расскажите, пожалуйста, максимально подробно, что произошло, – говорю я как можно мягче. Впрочем, изо рта все равно доносится какое-то хриплое, дребезжащее карканье. От работы здесь голос с годами словно дубеет и растрескивается, становится жестким, как старая резина.
– Мы… мы пошли в дом…
Она кивает куда-то в сторону, уставившись в пол – нервно и боязливо, словно даже смотреть боится в направлении того места, о котором говорит. Голос тонкий, осипший, прерывающийся… Девушка кутается в тонкую куртку, пытаясь сдержать крупную дрожь.
Подхожу к автомату у стены напротив, бросаю монеты. Там есть дрянная субстанция под названием «чай» – вкусом это пойло больше напоминает какую-то бытовую химию с цитрусовым ароматом, но зато оно горячее, и в большом стакане. Девушка принимает напиток, обхватывает ладонями – взгляд все такой же затравленный, но как будто немного теплее.
– Какой именно дом?
Знать мне это незачем, но я давно заметил, что любые несложные вопросы всегда странным образом успокаивают собеседника.
– Дом со львами, знаете? На углу с…
Я киваю. Конечно же, я знаю дом со львами. Городские старожилы порой еще называют этот двухэтажный особняк домом Кристера. Чуть ли не единственное дореволюционное здание в городе, сумевшее пережить и две войны, и расчистку от старых построек в годы возведения металлургического комбината, до революции оно принадлежало Федору Кристеру, основателю чугуноплавильного завода, который и стал родоначальником советского промышленного гиганта. Впрочем, внушительная по меркам города история не мешала особняку Кристера стоять заброшенным, как и добрая половина остальных городских строений. Причем старинный дом был заколоченным и пустым задолго до того, как завод накрылся.
– Мы с ребятами пошли туда… ну, как проверка на смелость, понимаете? Вы же знаете эти истории?
Истории я, конечно, знал. Мы в детстве тоже лазили в эти развалины. Помню, как пробирались внутрь через выбитое окно… Как в нос ударяли запахи гнили и застарелой мочи в пустых, облезлых комнатах… Мы с пацанами поднимались наверх, на второй этаж, к двери кабинета Кристера.
И вот тут-то начиналось самое интересное. По легендам, которые пересказывали друг другу все городские мальчишки, Кристер на старости лет увлекся едва ли не черной магией и сидел безвылазно в своем кабинете, где не было ни единого окна и всегда царил мрак. Он якобы строго-настрого запретил кому-либо туда входить, и… никто не входил. Аж с тех самых дореволюционных пор. В байках порой мелькали разного рода нарушители, которые ухитрялись проникнуть в кабинет – с неизменно трагическим финалом. Вариантов было много – то Кристер оказывался упырем и вампиром, то кем-то вроде зомби… Или просто привидением… В общем, типичная детская ерунда, вроде той, что рассказывают после отбоя в пионерском лагере. Но вот что интересно – никто и никогда не говорил, что сам бывал внутри. А уж до чего мальчишки охочий до хвастовства народ… И все равно, даже те, кто летал на боевых вертолетах, пускал ракеты с подлодок и вместе с Шварцем сражался в джунглях с «Хищником», – даже они в кабинет Кристера не заходили.
Зато у двери бывал, наверное, каждый пацан в городе. И каждый участвовал в игре – после считалки в духе «шышел-мышел» или там «эники-бэники» невезучий бедолага должен был засунуть палец в огромную замочную скважину высокой двери и досчитать до трех.
Легенды гласили, что мертвый Кристер по ту сторону двери может отгрызть палец. Конечно же, у каждого был друг, с двоюродным братом троюродной сестры которого именно это и случилось. В старших классах ходили истории о некоем Игорьке-дурачке, который вместо пальца просунул в замочную скважину кое-что другое, но с тем же итогом. Иногда палец не отгрызали, но он чернел и отваливался сам или в него вселялось зло, как в руку Эша из фильма «Зловещие мертвецы-2», который мы смотрели в видеосалоне… Якобы кому-то такой палец даже выколол глаза…
Короче говоря, я знаю об историях. Но не знал, что они продолжают жить. И тем более не понимаю, при чем тут…
– В общем, мы подошли к двери. А там такая… такая прорезь для почты, знаете? – продолжает девушка, силясь унять дрожь в голосе. Отпивает глоток чая, проливает немного на колено, не замечает… Ее продолжает колотить дрожь, словно она трясется в вагоне поезда.
Судя по всему, теперь внутрь не забираются, а для игр используют входную дверь.
– В общем, Паша, он поспорил с пацанами на две банки пива, что… что…
– Палец туда воткнет? – заканчиваю я за нее, пытаясь понять, зачем все это слушаю. Конечно, я сам попросил максимально подробно описать случившееся, но имел в виду все, что могло пролить свет на симптомы, а не всякую там детскую…
Она смотрит на меня немного удивленно.
– Нет. Втянуть воздух. Как будто… поцеловать эту железку, и втянуть оттуда воздух.
Ага. Судя по всему, «правила» теперь изменились. Стали еще более идиотскими.
– И что же случилось?
Девушка смотрит на меня как на придурка, снова смахивает прядь волос с лица и говорит:
– Что? Да вот это и случилось, разве не понятно?! Он, блин, присосался к этой щели на секунду, все ржали, а потом… потом упал и… Все, на хрен, убежали, а я…
Она снова затряслась, слова утонули в плаче.
– Давай вызову тебе такси, или родителям…
Девушка отмахивается, опрокинув с подлокотника пустой чайный стакан. Смотрит на него, будто видит впервые, потом глубоко вдыхает и осторожно, словно откусывая и выплевывая каждое слово, говорит:
– Не. Надо. Я. Посижу. Здесь. Все. Нормально. Помогите. Ему.
Я киваю и захожу в отделение. Собираюсь идти в палату, проверить парнишку, но чувствую запах дешевого табака.
Сергей Фомич, чтоб его черти драли.
Если в нашем городе и есть вторая достопримечательность и памятник старины, кроме дома Кристера, то это Сергей Фомич – он же Сталевар, Клыкач, и еще целая уйма прозвищ и кличек. Когда-то он действительно работал на заводе – хотя никаким сталеваром, конечно, не был, а заведовал какой-то партийной ячейкой, комитетом или еще чем-то подобным. Но потом грянули девяностые, и город стал ареной грандиозных сражений между всевозможными бандами за контроль над производством. Именно тогда-то и возвысился бывший партийный функционер, превратившись в наводившего ужас криминального босса. Сергею Фомичу приписывали такие ужасные деяния, что даже зомби-Кристер в своем темном кабинете поежился бы от ужаса.
Но время шло вперед и никого не щадило. Бои отгремели, завод обратился в руины, и Сталевар тоже одряхлел, превратился в старика, медленно умирающего от сердечной недостаточности. Впрочем, пока еще заработанные упорным, пусть и не особенно честным трудом сбережения позволяли Фомичу проходить несколько раз в год курс лечения и снимать тяжелые отеки, вызванные слабостью сердечной мышцы. Более того, в больницу старик заезжал, будто в гостиницу – на VIP-условиях. Например, в отделении существовал так называемый реанимационный зал – специальная палата для проведения неотложных мероприятий по спасению поступившего пациента. На деле же эти мероприятия проводятся в обычных палатах, а «рензал» используется как своего рода номер люкс для различных городских шишек. Сейчас Сергей Фомич стоит в халате на пороге «рензала» и занимается строго запрещенным в больнице делом – курит.