– Один попался на приманку, их осталось трое, – пробурчал он, подперев голову руками. – А все-таки жаль, что эта дурища не сгорела.
Меня не поразили его слова: чего не брякнешь в запале? Стрижка была самым добрым существом на свете, но ее выходки довели бы кого угодно. Огонь влек ее, как мотылька, поджог она устраивала не впервые. Чуть что не по ней – начинала выть и биться головой об стену. А эти ее танцы под музыку, во время которых она запросто могла стащить с себя платье и трусики – чтоб ничто не стесняло! Когда мы гоняли пластинки на «Ригонде», доставшейся Мартыну от беглого папаши, у него дома, это было еще ничего; но если Стрижка слышала музыку во время прогулки, то устраивала стриптиз прямо посреди двора. Пацаны гоготали, Стрижка, видя их радость, тоже смеялась, а бедняга Мартын скрипел зубами, не зная, куда провалиться.
А еще она обожала обниматься, даже с незнакомыми людьми, отчего прослыла у взрослых эдакой святой, блаженненькой. Говорили, будто достаточно ей обнять страждущего, чтобы отступила любая хворь. (Это лишний раз доказывает, что медики порядком недооценивают эффект плацебо.) К Мартыновым зачастили на поклон древние бабки с дедками и мамаши с чахлыми отпрысками. Даже деньги иногда предлагали, но тетя Зина, женщина рабоче-крестьянского склада, не брала из принципа: помощь, мол, должна быть бескорыстной.
Словом, жизнь у Мартына была не сахар. Неудивительно, что, кроме нас, он ни с кем не водился.
– Между прочим, у президента Кеннеди была слабоумная сестра, – просветил нас Валька, оторвавшись от своих латышей.
– А отец от него тоже ушел? – в голосе Мартына звенела сталь. – Его тоже сделали нянькой? Всю жизнь мне испоганила. Если б я мог убить ее так, чтобы никто не догадался, точно бы убил. – Он снес мою ладью конем. – Шах и мат!
– Я мать свою зарезал, отца я зарубил… – проникновенно затянул Цыган.
– Сестренку-идиотку в сортире утопил… – подхватил я.
– Сижу я за решеткой и думаю о том, как дядю-часового ударить кирпичом! – закончили мы хором и дружно расхохотались.
Да, времечко было и впрямь веселое. А злополучных «Негритят» мы все равно потом посмотрели – ровно десять раз.
2004
– Идеальное убийство, – прервал мои воспоминания голос Цыгана. – Вот откуда идейка-то…
– С меня хватит убийств, – отрезал я. – У меня жене скоро рожать, и я не хочу, чтобы она носила мне передачи.
– Это хорошо, что ты заботишься о жене, – каким-то странным голосом сказал Цыган. – Молодую мамочку нужно беречь. Кто-то может ненароком столкнуть ее с крыльца, двинуть в живот… Собачий мир.
Я достал сотовый.
– Все, поговорили. Я звоню в милицию.
Он нехорошо ухмыльнулся:
– Знаешь, какое чтиво охотней всего выдают в тюремной библиотеке? Уголовный кодекс Российской Федерации. В моих словах нет состава преступления. Я просто говорю, что дерьмо случается.
Сейчас я на него кинусь. И плевать на заточку.
– С твоим багажом тебя и слушать не станут. – Телефон я, однако, убрал. От бессильной злости к горлу подкатывала тошнота.
– Тринадцать лет прошло. Давно все забыли Кровавых мальчиков, и Стрижку тоже забыли. Кроме нас с тобой и Мартына, конечно. До сих пор дрочит, небось, вспоминая об этом. Под Глорию.
– Слушай, граф Монте-Кристо, – начал я. – Если с Лелей что-то случится, я тебе знаешь что сделаю?
– Страшнее участи тюремной шлюхи? Ну рассказывай. Я весь внимание.
Он достал из-за пазухи помятую фотографию и шлепнул на стол.
– Вот он. Снято во время второй чеченской. Рисуется, как всегда.
На фото ухмыляющийся Мартын в компании еще двух бойцов позировал с автоматом на плече, всем своим видом олицетворяя пословицу «Кому война, а кому мать родна».
– Воевал он по контракту. Нашел, типа, применение своим талантам. Один из его товарищей, – костлявый палец Цыгана уперся в снимок, – стуканул командованию: дескать, рядовой Мартынов позволяет себе лишнего в отношении мирного населения, в особенности девушек. Принципиальный солдатик попался, не то что… некоторые. И почему-то именно этого принципиального солдатика вскоре нашли на окраине аула с отрезанной головой и кишками наружу. Официальная версия – чехи, но осадочек остался, и многие бойцы после этого от Мартына шарахались. Тут как раз тетю Зину хватил кондрашка, и командование не упустило случая сплавить его домой. На выручку он приобрел себе и матери халупу неподалеку отсюда. Туда-то мы сегодня с тобой и наведаемся… А двухэтажку их снесли. Деловой центр собираются строить.
Я подумал, что если призраки действительно прикованы к месту своей смерти, то бедная Стрижка будет бесплотным духом блуждать по бесконечным офисным лабиринтам, не понимая, что стало с ее домом. Придет же в голову…
Я предпринял еще одну попытку:
– У него военная подготовка. А ты просто зэк-доходяга. Он раздавит тебя как клопа.
Цыган похлопал по карману, где лежала заточка.
– А нам не страшен серый волк! Своя подготовка имеется. У нас там натурально «петушиные бои» проводились…
– Смотрю, ты прямо рвешься обратно.
– Туда-сюда-обратно, пацанам приятно. – Он поднялся из-за стола. – Ну что, погнали?
Октябрьская хмарь приятно освежила мое разгоряченное лицо. Зябко вздернув плечи, Цыган выудил из кармана побитую молью шапчонку и натянул на плешивую голову. Было в этом что-то настолько жалкое, что у меня защемило сердце.
– Где ты живешь? – спросил я.
– Мой адрес не дом и не улица, мой адрес – Советский Союз…
– Тринадцать лет как нету.
– Очень ты наблюдательный.
– Бомжуешь, значит?
– Иду за цыганской звездой кочевой. А что, приютить хочешь?
– Чтобы тебе легче было добраться до моей жены?
Дальше шли в молчании.
Дома закончились. Теперь наш путь лежал вдоль трассы, пролегавшей через лесополосу. Деревья дрожали на пронизывающем ветру, отпуская в последний полет пожухлые листья, которые желтыми лодочками планировали к нашим ногам. Дождь припустил сильнее.
Осень, доползем ли, долетим ли до рассвета?..
Я огляделся, убеждаясь, что нас никто не видит, и сунул руку в карман.
– Стрижка каждую ночь снится, – нарушил молчание Цыган. – Сначала тюрьма, рожи эти, мерзкий их гогот… Но она приходит и обнимает меня. И все заканчивается. Понимаешь? Она правда была святой. Единственным лучиком света в нашей поганой жизни. А мы… что же мы наделали, Господи!
Он вдруг порывисто обнял меня, уткнувшись мокрым лицом мне в щеку, и завыл – глухо, безнадежно. Растерянный, я положил руку ему на спину, чувствуя, как вздрагивают худые лопатки. В тот момент я почти готов был простить ему то, что он сделал… но не то, что он грозился сделать с моей женой.
Я представил себе Лелю. Ее вздернутый носик, забавную челку, лукавую улыбку. Как впервые увидел ее на сцене маленького театра, где она играла Полианну; как дожидался у гримерки с цветами; как она, привыкшая, что никто не воспринимает ее всерьез, краснела, принимая мои знаки внимания; как встречала меня на пороге, с визгом повисая на шее, пока беременность не сделала это невозможным; как заботливо придерживала рукой живот, когда мы занимались любовью…
– Прости, Цыган, – сказал я, упер шокер ему в шею и дал разряд.
Цыган с криком отпрянул, будто ошпаренный кот, глядя на меня с изумлением, словно не мог поверить, что я снова предал его. Потом на его губах проступила горькая усмешка.
– Ах ты гнида, – бросил он почти ласково, и в его руке внезапно оказалась заточка.
Я отпрянул, но недостаточно быстро. Узкое лезвие вспороло рукав куртки, бицепс ожгла резкая боль. Шокер упал на землю. Цыган отшвырнул его ногой и шагнул ко мне, перебрасывая заточку из руки в руку.
Взгляд мой был прикован к мелькающему лезвию, и удар кулаком застиг меня врасплох. Из глаз брызнули искры, я пошатнулся, и тут меня настигла заточка, угодив в ребро. Острая боль пронзила бок, отдавшись в подмышку. Я упал на колени, чувствуя, как струйка крови бежит под толстовкой.
Цыган небрежно сплюнул. И будто это послужило сигналом, за поворотом взревел мотор, и два яростных огня прожгли свинцовую тьму.
У Цыгана не было ни единого шанса. Он успел только развернуться навстречу машине – и тут же взлетел, вращаясь, подброшенный страшным ударом. Заточка вылетела из его руки и зазвенела по асфальту, а следом грянулся и Цыган, покатился по дороге, точно куль с тряпьем, и застыл у обочины, разметав руки и ноги.
Автомобиль, подмигнув габаритными огоньками, унесся в дождь. В ушах у меня до сих пор звучал глухой звук удара и треск костей.
Зажимая рукою кровоточащий бок, я на четвереньках подполз к Цыгану. Он мелко дрожал, запрокинув к небу лицо – кровавую маску, размываемую дождем. Холодные капли шлепались в невидящие глаза, в широко раскрытый рот. Из пробитого затылка расползалась темная лужа.
– Цыган… – выдохнул я. – Цыган?
В горле у него заклокотало. Он выгнулся всем своим изувеченным телом, взметнув руку с растопыренными пальцами. Не знаю, хотел он уцепиться за меня в свой последний миг или схватить за глотку.
Потом его тело обмякло. Осеннюю свежесть омрачила вонь опорожнившегося кишечника.
Налетевший ветер хлестнул по глазам мерзкой изморосью. Темнота подступала со всех сторон, скрадывая очертания деревьев, и в ней неожиданно снова вспыхнули огни.
Я обмер, словно кролик, ослепленный светом фар, а машина уже вырастала из мглы. Я не мог разглядеть водителя – лишь темный силуэт, склонившийся над рулем, – но прекрасно знал, кто это.
Он собирался сбить меня, снести с доски, как сносил мои шахматные фигурки.
В последний момент я шарахнулся в сторону. Автомобиль пролетел мимо, окатив меня фонтаном брызг, и развернулся, прошипев покрышками. Над заляпанными грязью номерами железным оскалом сверкала окровавленная решетка радиатора.
Распахнулась дверца. Водитель шагнул под дождь, рука в черной перчатке легла на капот. Ветер шевелил его густые темные волосы.
«Рисуется, как всегда», – прозвучал в голове голос мертвого Цыгана.