Смех. Мужской смех. Знакомый, хотя, когда я в последний раз слышал его, он звучал на октаву выше.
Нет, это все еще кошмар. Леля мило болтает с Мартыном?..
Открыл глаза. Леля сидела на краешке моей постели, и Мартын тоже был тут как тут, и его рука лежала у нее на плече. Он по-прежнему походил на Алена Делона, только уже не слишком юного. Под глазами темнели круги, словно он не спал ночами, а в волосах пробивалась ранняя седина. Да и брюшко наметилось… Ален Делон для бедных.
– Очнулся! – воскликнула Леля. – Горе ты мое! – И расплакалась.
– А с чего бы ему не очнуться? – сказал Мартын. – Я даже «скорую» вызывать не стал. Царапина.
– Не обращайте внимания, – всхлипнула Леля. – Я из-за беременности жутко плаксивая. И кушаю всякую гадость. Как только Сашка меня терпит?
– Вы прелесть, Леля. Саша, можно я ее у тебя отобью?
– Ты… убил… – прошептал я.
– Ну ладно, уж сразу «убил». Так, проучил слегка. – Его рука слегка сжала хрупкое плечико Лели. Нежно, но с явным намеком: следи за словами.
Мой взгляд обежал комнату. Желтые, пузырящиеся обои, плешивый ковер на стене, ветхая этажерка, облезлое кресло. Среди этого убожества неуместно смотрелся изящный кофейный столик, на котором стояли чашки, блюдца и пузатый заварник. А с подоконника таращила на меня осуждающие глазищи армия лысых кукол. Вспомнилась песенка из жутковатого советского мультика, который пугал меня в детстве: «Девочка уходит, кукла остается…»
Леля помогла мне сесть, сунула в руки чашку. Чай обжег рот, я закашлялся, пролив немного на майку, и сдавленно прошептал:
– Что ты здесь делаешь?
– Он нашел наш телефон в твоем мобильнике и позвонил мне. Я примчалась на первой электричке. Боялась, там прямо и рожу. Разве так можно?
– Извини, не знал, что она, гм, в интересном положении, – сказал Мартын. Не знай я, с кем имею дело, мог бы подумать, что он действительно сожалеет.
– А что мне, с ума дома сходить? Как это вообще получилось? Кто это сделал?
– Человек, убивший мою сестру, – сказал Мартын. – Наш бывший товарищ. Сашка свидетельствовал против него, и он решил отомстить. Кстати, эти куклы, – он кивнул в сторону окна, – память о ней.
– Ой, какие чудные! – Подойдя к окну, Леля взяла одну из кукол и засмеялась, когда та пропищала «ма-ма».
– И хозяйка была такая же, – усмехнулся Мартын. – Сказать по правде, она сводила меня с ума. Но я все равно любил ее.
Лжешь, подумал я, оглядывая тоскливую обстановку. Ты никогда никого не любил. Но притворялся здорово. А сейчас гниешь в этой дыре, один как перст, и скажи-ка, сволочь: оно того стоило?
Словно услышав мои мысли, Мартын со вздохом упал в кресло. Жалобно взвизгнули пружины. Когда он снова заговорил, в его голосе звучала горечь.
– Нам было по шестнадцать. Мы тогда здорово набрались. Сами понимаете, ветер в голове, гормоны играют…
Я закрыл глаза. Не хотелось слушать, как он будет лгать о том, что на самом деле произошло тем страшным летом 1991 года…
1991
Наверное, все случилось из-за того, что мы привыкли видеть в Стрижке ходячее недоразумение, мишень для шуток, но не человека, живого и чувствующего. А может, из-за коньяка. Обыкновенного коньяка, целый ящик которого подарил Валькиному папаше-хирургу кто-то из благодарных пациентов, а Мартын без труда уломал Вальку пару бутылок скоммуниздить. Или из-за нашего затянувшегося романа с Дуней Кулаковой. Или из-за электричества в воздухе. Или из-за всего сразу.
…Весь день стоит лютый, выжигающий мозги зной, а ближе к вечеру город накрывает лиловая пелена. И ни ветерка, хотя вдалеке мрачно погромыхивает. Едкий пот сочится у нас изо всех пор, белье липнет к разгоряченному телу. Коньяк не только не освежает, он разжигает жар иного толка. Все наши мысли вертятся вокруг секса и тут же бесстыдно озвучиваются.
Увы, все, что нам остается, – это похабные разговорчики. Цыган, правда, гуляет с нашей одноклассницей Ингой, но она жестоко его динамит.
Нас не смущает присутствие Стрижки, которая угрюмо сидит на диване, выдирая волосы у новой куклы. После каждой пряди кукла жалобно пищит «мама», но Стрижка неумолима. Она тоже становится взрослой. Не способная понять, что с ней происходит, она сделалась плаксивой и раздражительной.
– Короче, пацаны, мысль такая, – говорит Валька, обильно потея. – Предлагаю скинуться и… это… снять девку…
И тогда-то Мартын подает голос:
– Предлагаю бюджетный вариант: моя сестренка. У нее давно уже зудит.
– Э, да ты, вашбродь, нарезался! – говорю я, хотя «вашбродь» только пару раз пригубил и в сравнении с нами – как стеклышко.
– Нет, правда, – улыбается Мартын. – Она аж трется.
– В смысле, трется? – спрашивает Валька.
– В том самом. Задерет платье и трется о подлокотники. Как собачка об ногу. Святая Стрижка! Мама уже и обниматься ей не дает. От греха подальше.
Мы покатываемся со смеху. За окном подмигивает зарница, свет в комнате тоже мигает. Воздух насыщен электричеством и вожделением.
– Не, чувак, – подает голос Цыган. Он сидит без рубашки, поджарое тело лоснится от пота. – Это ваши дела, семейные. Помоги сестренке сам.
– Мамке своей помоги, – парирует Мартын. – А то я могу.
– Ну попробуй. Мой батя тебе живо помогалку отстрелит.
Теперь мы уже просто корчимся от хохота. Потом Валька предлагает:
– Давайте лучше подыщем Стрижке молодого интересного дебила. Вроде Цыгана.
– Зачем «вроде», когда есть настоящий? – вставляю я.
Цыган прикол оценивает. От крепкого леща я чуть не влетаю лбом в черно-белый телик Мартыновых.
– Лови момент, Цыганище, – говорит Валька. – Стрижка добрая, не то что твоя динамо-машина.
Разговор этот нравится мне все меньше. Скорей бы хлынул дождь и остудил нашу горячку…
– Фу, – кривится Цыган, глотнув из бутылки. – Не, пацаны, вам лечиться надо.
– Я те дам «фу», – театрально обижается Мартын. – Она пусть дура, но красивая. Ты красивая, Стрижка?
– Я красивая, – отзывается она, продолжая терзать злосчастную куклу.
– Она не красивая, – говорю я. – Она Стрижка.
Стрижка вдруг бросает куклу и поворачивается к нам.
– Я красивая! – Ее губы дрожат, в глазах слезы. А правда ведь красивая, думаю я. Вылитая Ния из фильма «Через тернии к звездам». Тонкие черты лица, чистая кожа и эти большие печальные глазищи…
– Сними платье, сестренка, – нежно говорит Мартын. – Покажи этим мудакам, какая ты.
– Охренел совсем? – шипит Цыган.
Но она, заведя руки за спину, уже расстегивает пуговки линялого платьица и стаскивает его через голову. Трусов на ней нет. Затаив дыхание, мы созерцаем острые грудки с торчащими сосками, чашечку пупка и кустик волос внизу, а под ним… Нам не раз случалось видеть ее голой, но тогда она еще не начала превращаться из девочки в женщину. И слова Мартына о том, что она «трется», тоже свою роль играют. Цыган судорожно сглатывает и облизывает губы. Глаза у них с Валькой блестят, да и у меня, наверное. Один Мартын сохраняет хладнокровие.
– А теперь… – Он нажимает кнопку «Ригонды». – Три-два-один!
Звучит фортепианный аккорд, и сильный голос Глории Гейнор заполняет комнату, кипя обжигающей дерзостью. И хотя поет Глория отнюдь не о сексе, наши распаленные алкоголем умы и тела отзываются на ее страстный вызов. А Стрижка поднимает тонкие, гибкие руки над головой и начинает танцевать. Ее бедра выписывают восьмерки, в глазах бесенята, а на губах играет загадочная улыбка – и этот контраст между наивностью и бесстыдством распаляет еще сильней. Наши взгляды прикованы к ее дергающемуся лобку. Мы не видим в ней сестру нашего друга, нам плевать, что она не в себе, перед нами девчонка – голая девчонка! – только это сейчас имеет значение.
Не помню, кто из нас первым начал ее лапать, да и какая разница? Вскоре мы набросились на нее втроем. Если бы она сразу закричала, может, это бы отрезвило нас; но она только хихикает и лезет обниматься, прижимаясь гладким горячим телом…
Только когда Цыган валит Стрижку на пол, мусоля губами ее лицо, я понимаю, что происходит. Она уже не смеется, а испуганно хнычет, пытаясь его оттолкнуть. Одной рукой он приспускает штаны вместе с плавками. От сознания того, что сейчас произойдет, на меня накатывает такая волна дурноты, что я почти теряю сознание, но тонкий, мучительный крик возвращает меня к реальности. Ужасной, невообразимой реальности. Стрижка орет в голос, пытаясь перекричать Глорию.
Я бросаюсь к ним, потому что так неправильно, потому что мои друзья не могут так поступать, потому что не должна дурочка, никому на свете не причинившая зла, кричать, словно зверек в капкане. Смуглая задница Цыгана ритмично дергается между ее раскинутых ног. Я хватаю его за скользкую от пота шею, но тут дохляк Валька так заряжает мне кулаком в скулу, что из глаз вместе с искрами выплескиваются жгучие слезы. Отлетев, я опрокидываю «Ригонду», Глория, взвыв ошпаренной кошкой, затыкается на полуслове, но Стрижка продолжает кричать.
– С-сука, руки ей держи! – Слышится звонкая оплеуха, крики Стрижки переходят в жалобный скулеж.
Я падаю на колени, упершись рукой в прохладный ворс ковра. Краем глаза вижу, как Мартын спокойно обходит извивающиеся тела, направляясь к двери. Выпростав руку, Стрижка пытается поймать его за штанину в надежде, что старший брат, как всегда, придет ей на выручку. Но Мартын уклоняется и исчезает в коридоре.
Это сон, просто кошмарный сон.
Я хочу помочь Стрижке, должен помочь, обязательно помогу, как только комната перестанет вращаться, как только пройдет одуряющая тошнота. А тем временем Цыган запрокидывает перекошенное лицо и с ревом изливается в Стрижку, стискивая побелевшими пальцами ее маленькие грудки. Отваливается, тяжело дыша… уступая место Вальке. Тот переворачивает ее на живот, чтобы не видеть искаженного мукой лица. И снова крики, больше не заглушаемые музыкой, сопение, стоны и эти ритмичные, сырые шлепки…
Когда все закончено, Валька с Цыганом, не потрудившись даже натянуть штаны, раскидываются на ковре. У Цыгана расцарапана щека. Стрижка свернулась калачиком, подтянув коленки к груди, бедра измазаны кровью и спермой. Она тянет на одной тонкой надрывной ноте – «у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у-у!» – и страдальческий ее голос вонзается мне в сердце тупой иглой.