Леля ежилась в инвалидном кресле, дрожа всем телом.
– Если будешь тянуть, я вспорю ей живот, – сказал Мартын. – Как боженька завещал: богу – богово, а Полианне – кесарево. Она еще успеет увидеть, как ваш ребенок превращается в золу.
Леля жалобно замычала. В ее карих глазах над затянутой в перчатку рукой плескался ужас.
– Ты все равно убьешь нас, – сказал я.
– Ясен пень. – Он поднес нож к ее глазу. Она зажмурилась. – Залезай.
Он не оставит свидетельницу, это я понимал. Но и видеть, как он вонзит в нее нож, не мог. А потому влез на колоду и дрожащими руками взялся за петлю.
Острие ножа коснулось Лелиного века.
Я накинул петлю на голову. Ноги подкашивались, колода угрожающе зашаталась.
– Затяни вот так. – Мартын покрутил головой. Я последовал указанию. Петля мягко обжала шею. Пока еще мягко.
– Мы же были друзьями! – Не знаю, зачем я это сказал. Слепая надежда, порожденная отчаянием.
– Не надо ля-ля, – улыбнулся Мартын. – Вы бы первые меня сдали, и тогда не Цыгана с Валькой, а меня жарили бы в пердак.
Он отпустил Лелю. Она со всхлипом втянула в себя воздух.
– Хочешь, чтобы твой муж жил? – Леля горячо закивала. – Вставай.
Она попыталась, но ноги не слушались ее. Мартын рывком вздернул ее на ноги и толкнул ко мне.
– Ты действительно его любишь?
– Да… – прошептала она одними губами.
– Не слышу?
– Люблю! Люблю! – закричала Леля. – Умоляю, не надо!
– Любовь, как говорится, зла. – Он пощекотал ей ножом пупок. Леля жалобно пискнула. – Кто там, мальчик или девочка?
– Девочка! – Внезапно Леля схватила его за руку, положила себе на живот и улыбнулась сквозь слезы: – Чувствуете? Ножками толкается. Мы очень хотим жить.
Мартын вытаращился на нее. И расхохотался. Леля захохотала тоже, срываясь на рыдания.
Хорошая попытка, подумал я. Только таких не разжалобишь. Такие давят людей как муравьишек.
– Твоей девочке нужен отец, верно? – Глаза Мартына сияли. – Я рос без отца, и посмотри, что получилось. Не хочешь, чтобы твой ребенок стал такой же дрянью?
– Нет… ой, простите! – Леля испуганно зажала рот ладошкой.
– Ты хочешь быть поддержкой и опорой для своего мужа?
– Да! Да!
– Как хочешь, – улыбнулся он. И ногой вытолкнул из-под меня колоду.
Веревка врезалась в горло, отсекая кислород, язык перекрыл гортань. Я услышал собственный хрип, перед глазами поплыли огненные круги, в голове загрохотали невидимые барабаны.
Потом петля ослабла. Сладкий, чудесный воздух ворвался в горящие легкие. Кто-то со стоном толкал меня вверх. Я пытался ухватиться за петлю, но руки будто налились свинцом. Постепенно проступили очертания комнаты, и я снова увидел Мартына. Он наблюдал за Лелей, которая, обхватив меня за пояс, ценой неимоверных усилий не давала мне повиснуть в петле.
– Пожалуйста! – простонала она. – Помогите… Мне нельзя… я потеряю ребенка…
– Ты не смотрела фильм «Однажды на Диком Западе»? – небрежно осведомился он. – Нет? Вот такое кино! Если выживешь – обязательно посмотри.
Отчаяние придало мне неожиданные силы. Обеими руками я сумел вцепиться в петлю и начал вытаскивать голову.
– А вот этого не надо, – покачал головою Мартын.
– Леля!.. – просипел я, дергая головой. – Тяни меня вниз! Повисни на мне!
– Нет! – Он рванулся к нам, но было уже поздно. Леля, моя умница, обхватила меня покрепче и оттолкнулась ногами от пола.
Веревка сдавила мне череп. Если бы я не держался за нее руками, мне бы наверняка оторвало голову. Но в итоге случилось то, что и должно было случиться. Не выдержав веса сразу двух тел – трех, считая ребенка! – крюк со звоном выскочил из потолка. Мы обрушились на пол в облаке известковой пыли.
Я пытался содрать с головы петлю, но одеревенелые руки не слушались.
Верхняя губа Мартына вздернулась в волчьем оскале. Он налетел на Лелю и стал остервенело пинать в грудь, в бок, в живот… Она кричала, подтягивая колени к животу в тщетной попытке защитить ребенка.
Судорожно хрипя, я полз к ним, понимая, что уже опоздал, что не смогу спасти ее, как не смог спасти Стрижку.
Удар ногой угодил мне в челюсть. В голове будто бомба взорвалась. Я опрокинулся на спину, а Мартын оседлал меня и, схватив за волосы, поднес нож к горлу.
– Ну что, – выдохнул он, – теперь тебе не все равно?
Позади него скулила на полу Леля.
Я рванулся, но его пальцы были словно из железа отлиты. Холодное лезвие взрезало мою кожу.
– Раз, – сказал он.
Леля с трудом вставала. Ее лицо было искажено болью, но она поднималась, поднималась!
– Два…
На счет «три» я плюнул ему в лицо собственными зубами. Разбитый рот отозвался ледяной болью, но ничто в жизни не доставляло мне большего удовольствия. Вскрикнув, Мартын отпрянул. И тогда Леля врезала ему по физиономии кулаком, из которого выглядывал винт потолочного крюка.
Витой болт пробил левый глаз Мартына. От его вопля, казалось, содрогнулись стены подвала. Его кулак достал Лелю в живот, и она отлетела, выдернув болт с отвратительным чмоканьем.
Но главное – Мартын выронил нож. Это была первая его ошибка, и она же стала последней. Когда он снова повернулся ко мне, зажимая рукой истекающую кровавой слизью глазницу, я встретил его ножом.
За Лелю! За Стрижку! За тетю Зину! За Цыгана с Валькой! За всех и за каждого!
Я бил в правую часть живота, стараясь попасть в печень, чувствуя, как бежит по руке горячая кровь. Мартын перехватил мое запястье, но от крови оно стало скользким, и я высвободился, раскроив ему пальцы до кости вместе с перчаткой. Тогда он вцепился мне в глотку другой рукой, и перед моими глазами опять заплясали огненные мухи…
– Мразь! – прорычала Леля зверенышем и, обхватив Мартына за плечи, несколько раз воткнула винт ему в горло. С хрипом он рухнул вперед, насадившись грудью на нож. Кровь выплеснулась у него изо рта, окропив мне лицо.
Леля повалилась на колени, судорожно всхлипывая.
Мартын придавил меня мертвым грузом. Его голова лежала у меня на груди, пропитывая кровью майку. В уцелевшем глазу застыло почти детское удивление.
Должно быть, он в какой-то момент уверовал в свою неуязвимость. Возомнил, будто страдать и истекать кровью могут все, кроме него.
– Шах и мат, – просипел я.
2019
«Николай Юрьевич Мартынов (14 апреля 1975—19 октября 2004) – советский и российский серийный убийца. Первое преступление совершил в возрасте 16 лет, жертвой стала его 14-летняя сестра Татьяна, страдавшая отставанием в развитии. Перед убийством он подбил своих приятелей изнасиловать беспомощную девочку, что позволило ему свалить все на них…»
Так начинается статья о Мартыне в «Википедии» – и так заканчивается история Кровавых мальчиков. Я остался последний. Мальчик, который выжил.
После больницы мне предстояло судебное разбирательство. Прокурор требовал вкатить мне пять лет за «недопустимое превышение самообороны», упирая на то, что я не испытываю ни малейшего раскаянья. Столько и дали – условно.
Должно быть, некоторые служители закона считают, что миру не обойтись без таких, как Мартын. Или даже чувствуют глубокое внутреннее родство с ними.
Хотя в одном он прав. Раскаиваюсь я лишь в том, что не сделал этого раньше. Не потому, что мы едва не стали последними жертвами Мартына (кстати, точное их число не установлено до сих пор), не потому, что наша дочь выжила лишь чудом, а Леля больше не сможет иметь детей. Просто таких, как он, не должно быть на свете.
Кошмары до сих пор мучают меня, хотя с той октябрьской ночи прошло уже пятнадцать лет. В следующем году наша Таня заканчивает школу.
Та, в честь кого мы ее назвали, до сих пор является мне по ночам, когда я задыхаюсь во сне от ужаса. Муравьишки, великие труженики, всюду сопровождают свою королеву, неистребимые в своем извечном, упорном стремлении к жизни.
Стрижка обнимает меня крепко-крепко и шепчет: «Ничего не бойся, мальчик».
И кошмары отступают.
Оксана ВетловскаяЗемля медузы
И небо, и океан были цвета медицинской нержавеющей стали – именно того бесстрастно-серого, безупречно строгого оттенка, который ни с чем не спутать. Вода сдержанно поблескивала, будто привычный инструмент в опытной руке. Горизонт был ровен и тонок, как режущая кромка.
По правую сторону, вроде бы далеко, ворчали волны: небольшие и обманчиво смирные, они поджидали зазевавшихся водителей. Путь пролегал «по отливу» – то есть прямо по океанскому дну в те часы, когда вода отступала на восток, открывая у подножия скал нализанный пляж из вулканического черного песка, тяжелого, плотного, спрессованного настолько, что порой казалось, что автомобиль едет по асфальту. Иногда водитель резко выворачивал вправо, объезжая устья рек: тогда старый японский внедорожник долго шелестел шинами по мелкой воде, сильно забирая в океан, и если тут прощелкать клювом и заехать слишком далеко, то запросто можно было утопить машину в набежавшей волне. А то и самому утонуть. Это еще отец объяснял. С отцом Родион лет с семи стал ездить «по отливу» в «центр» – единственный город на острове. Прочие места людского обитания тут – небольшие поселки и военные базы посреди непроходимых лесов. Нигде больше Родион не видел настолько непролазных зарослей. Подлесок из низкого, но густого курильского бамбука превращал здешнюю чащу в сущие дебри. На северной оконечности в них водились медведи; перед поездкой Родион вычитал в Сети, что в последние годы хищники обнаглели и разбрелись по всему острову, а все потому, что много поселений теперь стояли заброшенными. Природа жадно забирала назад то, что некогда отвоевал у нее человек.
Родион помнил, что «по отливу» в поселок ездили все лето. По единственной дороге, мощенной плитами «стратегичке», можно было проехать только зимой, когда снег прочно становился, потому что по разбитым непогодой и землетрясениями бетонным глыбищам проползла бы разве что гусеничная техника. Здесь случались сильнейшие шторма, когда две бесконечности на востоке – небо и вода – темнели, сливаясь друг с другом в озверелую сизую мглу, Тихий океан бесновался, бросаясь на скалы, и тогда поселок по несколько дней бывал отрезан от мира. Именно в такой штормовой день, по семейному преданию, и появился на свет Родион. До городской больницы было ехать далеко, хотя «стратегичка» тогда была еще вполне сносной дорогой, и мать рожала его в поселковом медпункте. В те времена, в середине восьмидесятых, военный поселок был образцом чистоты и порядка: нарядные клумбы вместо вездесущего бамбука и травы по пояс, дома в свежей штукатурке, и даже белье на балконах запрещалось вешать… ну, так рассказывал отец, сам Родион все это наверняка видел, но не помнил. Его память начиналась уже только с девяностых, когда дома поселка стали стремительно пустеть: жители, военные и геологи – кто мог – покидали остров, отправлялись на «большую землю», а кто-то и вовсе прочь из огромной рассыпающейся страны.