– Саныч.
– А?
– Кто у вас тут поделками увлекается?
– А хрен его знает, – пожал плечами старик. – Так сразу в голову и не приходит. Раньше, может, и мастерил кто, а сейчас кому нужно? Кто не спился, тот детям все, что надо, в городе купит.
– А кто спился?
– А кто спился, тому и на детей ложить.
– Логично, – кивнул я, чувствуя, как страх постепенно отступает. На его место возвращался азарт.
Обойдя колыбель по кругу, я осмотрелся. Трава вокруг не примята. Значит, кроватка висит здесь как минимум со вчерашнего дня.
– Слушай, Саныч, у тебя газета есть?
– Не-а. На кой мне в лесу газета?
– Жаль.
– Приспичило, что ли, начальник?
– Изъять ее надо. Завернуть в бумагу.
Глаза старика округлились, и он вытаращился на меня, как на лешего.
– Ты это, начальник… Ты брось.
– Чего?
– Да ничего. Не трогай ее. Ну на хрен!
– Успокойся. На ней должны быть следы.
– Ты брось, начальник…
– Нужно посмотреть отпечатки. Если нет, возьмем смывы и отправим в город, вдруг потожир стрельнет. Сам говоришь, такое уже случалось.
– Ты это! Послушай! – перебил старик. – Ты, Мишаня, дрянь эту ко мне домой не тащи! Вообще не вздумай ее трогать.
– Не фамильярничай.
– А ты все равно не тащи.
– Успокойся, говорю тебе. Это лишь чья-то больная фантазия, не больше. Мне нужно знать, чья именно.
Старик потянул меня за рукав и сказал полушепотом:
– Начальник, сам подумай. Никто из наших ребенка бы не тронул. По мелочовке у соседа подрезать – да. Морду начистить по синьке – тоже первое дело. Но чтоб ребенка? Брось, никто из местных на такое не подпишется. А кроме местных, сам знаешь, никого тут не бывает.
– Ты это к чему?
– К тому, что не найдешь ты ни хрена на чертовой зыбке. Никакого пота. Оно ведь, чтобы потеть, надо живым быть.
Я сощурился от табачного дыма и окинул старика взглядом. «Может, все-таки он?» – мелькнула мысль. Такая уж была привычка – проверять каждого, кто интересуется делом. Даже Саныч, в избушке которого я жил почти неделю, до сих пор был под подозрением.
«С другой стороны, – подумал я, – на кой черт ему сдалась бы чужая дочь?» Мысль была убедительной. Но за ней неизбежно следовала другая: «Ну хорошо, допустим. А кому вообще нужен чужой ребенок?»
Дурацкое дело. Страшное, непонятное и оттого дурацкое. В таком деле мотивов днем с огнем не сыщешь. По сути, тут и гадать особо не над чем – только коли всех подряд да жди, пока кто-нибудь не проговорится по пьянке. Этим я и занимался последние восемь дней – с момента, как приехал в Ярки с кинологом и двумя операми. Всю деревню мы допросили в первые сутки и тут же пошли по новой. Пока ребята из розыска одного за другим кололи местных, мы с кинологом заходили в каждый дом, осматривали глухую деревню сантиметр за сантиметром. Служебная овчарка, обученная на поиск трупов, откопала на свалке двух мертвых щенков и нашла в огороде дохлую мышь. На этом ее успехи закончились. Труп пропавшей девочки мы так и не отыскали.
«Дурацкое дело», – вновь подумал я, глядя на зыбку.
Все запуталось с самого начала. С первого допроса матери. По словам этой алкоголички, трехмесячная Настя пропала в ночь на субботу – прямо из колыбели. Ни следов взлома, ни чужих отпечатков в доме не было, но мать упрямо клялась, будто видела, как ее ребенка похитили. Якобы в три часа ночи она встала с кровати и услышала, как в детской кто-то быстро и неразборчиво шепчет. Потом разглядела женщину, пролетевшую по дому с младенцем в руках. Одетая в белую сорочку, гостья что-то прошептала и…
– В смысле в печку?
– Запрыгнула на нее! Стояла и смеялась мне в лицо! А потом ногами прямо туда! В огонь! Вместе с Настенькой!
Я отложил протокол.
– Миш, – позвал меня опер. – Можно тебя на пару слов?
– Скоро вернусь, – сказал я женщине и вместе с оперативником вышел во двор.
На улице было зябко. Октябрьский ветер шелестел жухлым бурьяном, качал кроны деревьев. Воздух пах сыростью и тайгой.
Мы с опером закурили. Затянувшись, мой друг произнес:
– Надо крутить.
– Думаешь, она?
– А кому еще? Либо приспала, либо уронила по синьке.
Я покачал головой.
– Не торопись, Макс. Честно говоря, не похоже, что врет.
– Ты же видишь, у нее фляга свистит. Может, вообще не помнит, как убила.
Я промолчал. Версия друга звучала трезво, но принимать ее не хотелось. Развернувшись, я взглянул на печную трубу, из которой в небо тянулся дым.
– Надо печку проверить. И в доме, и в бане.
– Проверим, – кивнул Максим. – Одна беда: костей могло не остаться. Месячный младенец, много жара не нужно. Да и вычистила золу мамаша, наверняка.
– Если так, хрен мы закрепимся.
Опер посмотрел на меня, чуть прищурив глаза. Видимо, ждал, что я предложу сам. Я промолчал.
Тогда Макс не выдержал:
– Давай тряпку подбросим?
– А у тебя уверенность есть, что она?
– А у тебя нет?
– Ну смотри…. – сказал я. – Если разобраться, на девочку ни документов, ни хрена нет. Хочешь избавиться, придуши по-тихому и все. Никто никогда не спросит. А если и спросит, то соврать не трудно – болезнь, мол, захворала, умерла. Но нет же. Мамаша за каким-то хреном едет за двести километров, пишет заявление.
Опер усмехнулся. Плюнув на истлевшую сигарету, он бросил бычок на землю и долго топтал его ботинком. Я знал, что Макс делает так, когда злится. Когда он вновь заговорил, стало ясно, что я не ошибся.
– Послушай… – сказал опер, не скрывая раздражения. – Ты же знаешь, что люди вытворяют под белочкой. Говорю тебе, она сама ни хрена не помнит. В горячке что-то привиделось, убила, а когда отошла, давай ребенка искать.
– Не торопись, Макс. Не торопись… Пойдем лучше послушаем, что отец скажет.
– Да ни хрена он не скажет.
– Все равно пойдем.
Уже развернувшись к дверям, я вдруг вспомнил:
– И это… еще момент. Они ведь наверняка у печки курят? Пока я допрашиваю, не забудь там поставить… – я показал пальцем на ухо. – Ну, в общем, ты понял.
Максим кивнул. Похлопал себя по карману.
– Конечно. Сделаем.
После промозглой тайги изба казалась непривычно сухой и жаркой.
– Ох пропадем, начальник, ох пропадем.
– Хорош причитать. Помоги лучше. Убери со стола.
Саныч, не разуваясь, проскочил в кухню. Он что-то невнятно бормотал, пока сгребал оставшуюся с вечера посуду. Затем бросил все в таз с мутной мыльной водой, протер скатерть и вновь забурчал себе под нос.
– Это тоже убери, – кивнул я в сторону бутылки с водкой. – Не дай бог, упадет, прольется.
– Согласен. Наш ты человек, начальник.
– В смысле на вещдок прольется.
Старик хмыкнул и спрятал бутылку. Затем неодобрительно покачал головой, глядя, как я водружаю колыбель на обеденный стол.
– Руками только не трогай, – сказал я, снимая перчатки. – И свет зажги везде. Нужны четкие фотографии.
– Ты ее фотить, что ли, собрался?
– Ага. Фотить. Отойди чуть в сторону, тень падает.
Камера в телефоне защелкала. Раз. Два. Три. Теперь сверху. В косом свете…
Отсняв колыбель, я проверил получившиеся снимки.
– Порядок. Теперь давай игрушки. Здесь где-то линейка была, не видел? Черно-белая такая, бумажная… Саныч?
Старик не слушал меня – смотрел в окно.
– Саныч? – переспросил я.
– Тихо!
Он приложил палец к губам. Затем кивнул в сторону перекрестья оконной рамы, за которой ни черта не было видно.
– Алтай скулит, – сказал старик шепотом, словно боялся, что его услышат с улицы.
– Кто? Алтай? – я растерялся на пару секунд, пока не вспомнил, что Алтаем зовут дворового пса. – А-а… Ну подумаешь. Может, суку хочет.
Старик не ответил. Он подошел ближе к окну, всмотрелся во мрак и что-то беззвучно прошептал.
– Фонарь надо включить, – произнес он, наконец, вслух. – Будь здесь, никуда не уходи. Я мигом.
Старик шмыгнул в сени, громко хлопнув за собой дверью.
– Да я вроде как никуда и не собирался…
Пожав плечами, я нацепил перчатки и разложил игрушки на столе. Три соломенные куклы и козлик. Кривой, на деревянных колесиках. Я чуть толкнул игрушку пальцем. Она не покатилась, а завалилась набок.
– Ме-е-е… – зачем-то изобразил я козлиное блеяние.
Козлик не ответил.
«А ты думал, он тебе на копытцах станцует? Кажется, ты и сам с ума сходишь, Миша».
Обшарив кухню, я все-таки нашел линейку: она завалилась под стол. Прикладывая ее к игрушкам, сфотографировал улики одну за другой. «Теперь пора искать отпечатки».
Уже достав из чемоданчика пузырек с купоросом, я вдруг засомневался и, поразмыслив немного, решил не портить следы порошком. Биология все равно даст больше. Пусть эксперты берут смывы, а я просто взгляну в косом свете.
Корячась вокруг стола, я посветил фонариком под разными углами. Ничего. Колыбель оказалась чиста.
– Обидно, однако, – сказал я, цыкнув языком.
В этот момент что-то брякнуло за окном. До меня вдруг дошло, что Саныча нет уж минут как десять. Я не слышал его на улице, пока копался с уликами. Да и фонарь во дворе так и не загорелся.
– Где тебя черти носят? – буркнул я. Подойдя к окну, постучал по грязным стеклам.
Пару секунд я вслушивался в тишину. Потом что-то щелкнуло под крышей, и за окном вспыхнул свет. Саныч стоял возле столба. Махал мне рукой, мол, все в порядке.
– Че ты там телишься? – крикнул я.
Он сказал что-то в ответ, но из-за двойной оконной рамы я ничего не расслышал.
– Иди сюда! Хорош бродить.
Старик кивнул. Затем поднял ладонь в знак того, что скоро будет, и выключил фонарь.
Не понимая, что происходит, я смотрел в черные прямоугольники стекол, и вдруг услышал в темноте быстрый топот. Кто-то пробежал по двору. Прямо под окном. На мгновение мелькнул силуэт – маленький, угловатый, словно лысая кошка.
– Ме-е-е… – раздалось блеяние с улицы.
Я вздрогнул, захотел выругаться, но не смог. Звуки замерли на губах, когда из печки вдруг донесся шепот. Быстрый, съедающий слова шепот: