Внизу вопил сын.
– Я скоро, котик мой. Я очень-очень скоро, – крикнула в пустоту Катя, а сама подумала: – Назойливый, как папаша. Достаточно чуть-чуть не уделить им внимания, и все, начали выпендриваться…
Поразмыслив, она содрала с форточек сетки от мух и поняла – нужно начинать стирку. Организм отказывался функционировать в том же режиме. В голове появилась предобморочная легкость.
Только бы не выронить таз…
Чудом сохраняя баланс, гора белья в тазике тянулась к потолку. Катя напоминала индийских торговцев кувшинами. Тех, что таскают по Бомбею десятка два экземпляров своего товара, умудряясь взгромоздить их друг на друга и всю конструкцию водрузить на голову.
Катя водрузила таз на грудь, решив, что, если постоять так часок, все обвиснет, как у столетней бабульки.
Лестница в подвал выглядела опаснее горнолыжной трассы.
– Не оступись, чистюля, – прошептала Катя. Она напомнила себе, что следует постараться не наступить на сына.
Мелькнула мысль: почему Женечка молчит? Он же вопил все это время. Мысль тут же куда-то пропала.
Когда-то Катя смотрела старый фильм. Там герой, страдающий боязнью высоты, вынужденно пробирался между окнами по карнизу небоскреба. Каждый шаг был преисполнен напряжения и какой-то жуткой обреченности.
Схождение в подвал стало почти таким же, правда, закончилось гораздо быстрее.
Задев верхом лампочку, в мельтешении света гора тряпок провалилась в люк.
– Да! – Катя радостно вытерла пот, размазав по лицу пыль и перья из распоротых подушек. Оставалось немного места. Можно было бы запускать стирку, но тут Катя кое-что вспомнила.
Футболка, джинсы, носки – она сбрасывала одежду. Показалось, будто белье в барабане шевельнулось. Игра света – решила Катя.
Скинув трусики, жалобно затрещавшие на бедрах, Катя осталась в чем мать родила. Она выглядела странно и сексуально.
Последний штришок – резинка с волос – и стеклянная пасть с щелчком захлопнулась.
Захлюпало, будто гигантский рот сквозь соломинку втягивал бурлящий коктейль. Вспыхнули зеленые точки индикаторов.
Катя села на пол, привалилась спиной к стиралке и зажмурилась от удовольствия. Машинка гудела. Стенки мягко вибрировали, запуская в тело теплые волны.
Отдыхай, солнышко. Прижмись ко мне и отдыхай. Ты сегодня хорошо поработала. А когда ты отдохнешь и поймешь, что твердо стоишь на ногах, я отблагодарю тебя за все это белье. Отблагодарю так, как твой муженек не будет способен никогда. Просто нужно прижаться ко мне своим потаенным местечком….
Стиралка разговаривала…
Не было слышно слов, но каким-то образом умиротворяющее гудение проникало в голову, наполняя мысли сладкими, порочными образами.
– Я уже отдохнула, – шепнула Катя, поднимаясь. Она почти не удивилась тому, что общалась со стиральной машиной.
Внезапно истому как ветром сдуло. С той стороны люка на мать смотрел Женечка.
Его голова торчала из тряпичного месива, глаза моргали, губы беззвучно кривились. Он пытался кричать, но грязная вода заливала рот. Ссадина на лбу после ударов о стекло напоминала бабочку с оторванным крылом.
От удушья и вращения глаза сына почти вылезли из орбит. Казалось, в личико кто-то запихнул пару покрытых прожилками куриных яиц.
– Ой господи! Женя! – Катя заколотила в стекло, потянула дверцу, ударила по кнопкам, но с тем же успехом можно было пытаться взломать сейф. Машинка продолжала заниматься тем, для чего была создана, попутно совершая детоубийство.
Катя бросилась к розетке. Вызвав сполох искр, рванула провод. На мгновение жужжание мотора прекратилось.
– Пожалуйста, пусть он будет жив! Пожалуйста… – взмолилась Катя.
Но какой-то частью сознания она понимала несколько вещей.
Во-первых, ее ребенок уже не будет жив. Никогда.
Во-вторых – то, что происходит сейчас и происходило в последние дни, кроме как безумием не назовешь. Но почему-то до сих пор все происходящее казалось ей естественным.
В-третьих, даже после того, как ток перестал поступать, ничего еще не прекратилось… Ничегошеньки.
Соглашаясь, машинка забурчала. Игнорируя отсутствие электричества, возобновился режим интенсивной стирки. Обратный отсчет на электронном табло показывал восемьдесят минут.
Катя упала на колени, разбивая кулаки о стекло. Не помог и молоток из ящика с Сашиными инструментами.
– Женя, Женечка! Не надо! Я прошу. Он же…. Он же маленький, – молила Катя своего стирального идола.
Детское личико превратилось в обмякшую пластилиновую маску. Катя рыдала. В голове набатом гремело: «он же маленький» и «что я скажу Саше?».
Словно прочтя мысли, стиралка ободряюще загудела. В звуке вдруг не стало ничего механического. Возможно, так напело бы мотив песни какое-нибудь инопланетное существо.
– Пожалуйста! – Как в миску, Катя ткнулась лицом в изогнутое стекло и завизжала. Женечкин глаз лопнул. Содержимое смешалось с водой, окрасив ее в розовый.
Машинка жужжала. Так учитель вздыхает, глядя на ученика, умоляющего простить и не говорить родителям о шалости.
Я могу все исправить, девочка. Только я знаю, как это сделать.
Катя не была уверена, правда ли сквозь шум доносятся слова, но тем не менее ответила.
– Сделай! Сделай! Умоляю тебя, сделай!
Но ты должна сказать. Что именно ты хочешь, чтобы было сделано?
Катя не понимала.
У каждого есть выбор, девочка. У каждого. Я даю тебе его, а взамен ты будешь просто приносить мне то, что нужно стирать. Когда я попрошу. И что я попрошу.
– Я согласна! Я хочу выбор! Дай мне этот сраный выбор! – Катя чувствовала, что еще чуть-чуть, и ее вырвет от созерцания личика в стиралке.
Потом она лишится чувств.
Выбирай. Я открою дверцу, и ты вытащишь своего мальчика. Он не будет таким, как прежде, уже никогда. И не станет таким, как все. Это называется асфиксия. Ты знаешь, что происходит с мозгом без кислорода? Он будет овощем. Вонючим, срущимся овощем, вечно глядящим на тебя единственным глазом. И где-то в закоулках его памяти всегда будет жив этот день.
– Хватит! – взвизгнула Катя. По бедрам потекли горячие струйки, но она не почувствовала, как обмочилась. Лицо, описывающее круг за кругом, будто ухмылялось ей.
Или дверца останется закрытой. Так будет лучше, девочка. Поверь мне, так будет лучше.
– Я не могу! Не могу… – простонала Катя.
В воображении возникло реалистичное видение. Она достает из барабана тряпье, заполняющее подвал до потолка, и где-то между кошачьим ковриком и рваной обивкой дивана находит вымокший детский трупик.
Это закон стиральной машины. Закон бога из стиральной машины. Или демона – как тебе угодно. Если бросаешь в барабан что-то маленькое, будь готов, что оно исчезнет навсегда.
С тобой такое случилось. Со всеми случалось. Кто-то закладывает два носка, а получает один. Кто-то запирает в стиральной машине одного ребенка и не находит потом ни одного…
Катя вспомнила невероятное количество белья, которое, по логике, никак не могло бы влезть в машинку подобных размеров. Которое не уместилось бы в любой существующей на свете стиралке. Чтобы его вместить, внутри должно быть место. Очень много места. Возможно, не в этом мире.
Она представила, как блестящий барабан странным образом деформируется, превращаясь в бесконечный стальной коридор с грязной водой оттенка крови. Где-то там, в конце, живет бог из стиральной машины. Или демон – как ей угодно. Если она захочет, трупик Женечки останется там навсегда.
– Нет, – всхлипнула Катя. – Не могу. Я его люблю.
Ее кожа покрылась мурашками. Катя запнулась, поняв, что, несмотря на свои слова, она очень даже может. И в этот самый момент совсем не любит сына.
Бог из стиральной машины удовлетворенно загудел мотором.
– Я не могу так. – Катя отвернулась от лица, торчавшего из мокрых тряпок. – Я не хотела.
В мыслях ее было: «Только бы он не заставил меня. Не заставил сказать вслух, что я хочу оставить Женечку там. Навсегда».
Но он (или она, ведь все-таки это была стиральная машина) не заставил. Барабан продолжал вращаться. Насос с хлюпаньем перекачивал воду, а табло показывало оставшиеся семьдесят три минуты.
Кто-то закладывает два носка, а получает один. Кто-то запирает одного ребенка и не находит ни одного, – проговорило нечто из стиральной машины.
Послышался стук, будто забытая в джинсах монетка вывалилась из кармана и врезалась в стекло. Или вместо монетки была костяшка пальца на крошечной ручке. Катя вздрогнула. Подняв взгляд, она увидела мертвое детское лицо с налипшим поверх вытекшего глаза одиноким носком.
Бельевая масса ожила, встопорщилась, забурлила, и в какой-то миг Женечки не стало.
Дело шло к вечеру. Машинка закончила стирку и самостоятельно запустилась вновь. Катя скрючилась на резиновом коврике, обхватив колени руками. Тело закоченело, но она не делала попыток подняться. Тем более все, во что можно было одеться, крутилось в барабане.
Понимая, что перед смертью сын чувствовал такой же сковывающий, подвальный холод, Катя ощутила желание умереть самой.
Что, если он заполз внутрь, чтобы согреться в тряпье? Думать об этом было невыносимо.
Она с ненавистью глядела в бельевой круговорот. Вода отсвечивала розовым, и Катя осознала, что все еще высматривает трупик Женечки. Изуродованное лицо или ладошку, скребущую по стеклу кругами.
Страха не было. Внутри кипело отчаяние, и кое-что более жуткое, нежели страх. Имя этому чувству было сомнение.
Если ничего не было? Если это безумие? Если она просто позволила сыну заползти внутрь и включила стиралку? И заполз ли он туда?
Может, она просто сунула Женечку в бак, потому что он был в дерьме, а у нее не нашлось времени его искупать?
Обесточенная машинка накручивала обороты. На пыльном бетоне провод напоминал тонкую кобру.
Это не безумие – успокаивала себя Катя. Я не сумасшедшая, раз вижу это.