Тарас открыл глаза. Шторы не были задернуты, и света уличного фонаря, стоящего метрах в пяти-шести от дома, вполне хватало, чтобы рассмотреть-узнать потолок своей комнаты, обклеенный сероватой пенопластовой плиткой с абстрактным узором.
И тут же ощутил новый прилив страха, услышав негромкий, прерывистый хрип. Тот звучал отголоском рева из сна, непонятно как проникшим в другую реальность. А через секунду до Тягачева дошло, что это – его собственное дыхание, вырывающееся сквозь сжатые зубы.
«Греб всех чтоб… – он заставил себя дышать медленнее, спокойнее. Слегка повернул голову вправо, влево, убеждаясь, что точно находится дома. – Так, а какое сегодня? Двадцать пятое? Или двадцать четвертое еще?»
Он пошарил рукой в изголовье, вслепую отыскивая лежащую на боковине дивана пачку «Альянса». Нашел, вытащил из нее зажигалку, сигарету, прикурил. Щербатая суповая тарелка, заменявшая пепельницу, стояла на полу, и Тарас лег на бок, чтобы удобнее было сбрасывать пепел.
Курил жадно, стараясь как можно быстрее притупить «послевкусие» сна и зная наперед, что старания напрасны. Ни разу не получалось добиться облегчения за считаные минуты, сон всегда напоминал о себе самое малое часа полтора, назойливо всплывая в памяти эпизодами разной длины. Чаще всего – самыми отталкивающими, жуткими…
За первой сигаретой без перерыва последовала вторая, за ней – третья. Тягачева мутило даже не от «послевкусия», а оттого, что он никак не мог привыкнуть к кошмарам. Тарас знал, что после передышки в месяц-полтора обязательно приснится законченная чертовщина, ничуть не похожая на предыдущие, но тесно связанная с новогодними праздниками. Знал, старался настроить себя на неизбежное, и все шло насмарку: кошмары курочили его восприятие как в первый раз, страх от них всегда оставался пронзительным, безрассудным…
Но самым худшим было то, что они играли второстепенную роль – оставались довеском, фоном того, что Тягачеву приходилось делать наяву. Потустороннее без устали держало на коротком поводке, время от времени бесцеремонно стучась в его реальность кошмарами-напоминалочками: «Тук-тук! Ничего не изменилось. Тук-тук! Мы ближе, чем ты думаешь. Тук-тук! Мы не перестаем помнить о тебе».
В последнее время Тарас начал подумывать о том, чтобы свести счеты с жизнью. Шаг за черту не давала сделать мысль, что вскрытые вены или петля не гарантируют избавление, что те, кому он задолжал, дотянутся до него где угодно. Только платить за попытку «соскочить с гнилой темы» придется с неподъемными процентами…
Прикончив третью сигарету, Тягачев помедлил, но все-таки достал из-под подушки мобильный. Посмотрел на дату и тоскливо выматерился.
Слабая надежда на то, что он запутался в числах и у него есть в запасе день или даже два, разбилась вдребезги. На экране было двадцать пятое, половина шестого утра.
Неделя до Нового года.
Время разносить подарки.
«С-сука, хоть бы не как в прошлый год… Поменьше, ну хоть немного». – Тягачеву вдруг захотелось с головой нырнуть под одеяло, как будто оно могло защитить от неизбежного. А еще лучше – отмотать время назад. Набрехать Колкому и Градусу, что подхватил простуду, сломал обе ноги, валяется при смерти… что угодно, лишь бы никуда не ходить с ними в тот вечер.
В этот раз даже не хотелось утешать себя тем, что удалось пережить приятелей на пять лет. Что надо потерпеть всего неделю, семь нещадно долбаных дней, а потом наступит почти нормальная жизнь…
Тарас лег на спину и уставился в потолок, физически чувствуя, как уходят секунды и приближается момент, когда в прихожей появится чертов костюм Деда Мороза и мешок с первым подарком. Из ниоткуда, сука, появится и в никуда, тварь, за минуту до боя курантов сгинет без следа. Но останется ощущение, что в жизни не было и не будет ничего – кроме него. Ни матери, ни отчима, ни сводной сестры, ни друзей-приятелей – только мешок, валенки, тулуп, рукавицы, шапка и накладная борода с усами…
В памяти без спроса и предупреждения возникли Градус и Колкий. Первый – высокий, тощий, узкие покатые плечи и лысая пулевидная голова в шапочке-«пидорке». Второй – пониже и покрепче, верткий, похожий на Квентина Тарантино в молодости, отрастившего шкиперскую бородку и волосы до плеч.
Потом кинопленка воспоминания распалась на кадры, и они хаотично запорхали в голове – объемные, четкие, со звуком…
– Дядя, э, пацанам подарочка зажал? Слышь, куда намылился? Сюда встал, э…
Сухой, звучный щелчок выкидухи и тусклый блеск лезвия, торчащего из кулака Колкого…
– Ребята, не надо. Всем только хуже будет.
Снежная крупка, усыпающая разбитый, обледеневший тротуар…
– Э, клоун, ты фанат радио «Дерзим-плюс», как я врубаюсь… Не? А с какого хрена тогда позитивно разбежаться не хочешь? Людям настроение на ночь глядя паскудишь. Вежливости мама не учила? Я могу краткий курс провести.
Неяркие огни многоэтажек в отдалении…
– Ребята, дайте пройти.
– Не, ты не фанат – ты ведущий, в натуре… Тяга, Колкий, верняк же?
Его собственный кивок, хищная ухмылка Колкого…
– Ты, клоун, пацанам в детство вернуться не даешь. А это – святое, а ты на него ссышь.
Алый как кровь и почти пустой мешок на плече человека в костюме Деда Мороза. Его неуклюжая попытка убежать, стремительный прыжок и подножка Градуса, ватный звук упавшего тела…
– Ребята, зря!
Квадратный носок ботинка Градуса, расплющивший губы незнакомца.
– Глохни, падла! Братва, топчи ушлепка!
Две фигуры, остервенело пинающие лежащего, который даже не пробовал подтянуть колени к груди, закрыться руками, словно ему было все равно, что с ним происходит. И он сам, опасливо обшаривающий пьяноватым взглядом окрестности в поисках случайных свидетелей…
Назойливый иллюзорно-целлулоидный рой в голове наконец-то исчез. Тягачев остался лежать в прежней позе, глядя в потолок и монотонно повторяя про себя: «Неделя… Неделя…»
Костюм все так же вызывал у Тараса страх, густо приправленный отвращением. Тот, как и мешок, был сделан из материала, очень напоминавшего кожу – прочную, но удивительно мягкую, бархатистую. Тягачев как-то сразу вбил себе в голову и до сих пор не мог отделаться от впечатления, что она – человеческая. Изрядная – с кожуру грейпфрута – толщина его убеждения не поколебала. «Несколько слоев скрепили, мразоты».
Но страшно, большей частью, Тягачеву было не от этого. Ему неотвязно казалось, что наряд – живой. Что-то наподобие организма, зачем-то принявшего именно такой вид.
По правде говоря, за то время, что выпадало носить его, Тарас не заметил ничего, способного расставить жирные точки над «ё»: «Ты не попутался, братуха. Эта хрень – не палец в жопе: здесь все мутно и стремно, в натуре». Костюм как костюм. Мешок как мешок.
И все же ерзала в подсознании паскудная заноза, упорно не позволявшая даже предположить, что это – просто костюм. Пару раз Тягачев пытался избавиться от нее, упорно вдалбливая себе, что человеческая кожа – это одно, а неизвестный организм – другое, и уживаться в одном флаконе они попросту не могут, но помогало слабо и ненадолго. Иногда отчаянно хотелось верить, что к имеющимся трудностям попросту прицепилась шизофрения или паранойя, но эта «палочка-выручалочка» ломалась к чертовой матери сразу же после того, как Тягачеву приходило время влезать в красно-белое одеяние…
Он всегда надевал под него штаны, рубашку, свитер, носки потолще, даже шапку и рукавицы натягивал на подшлемник и нитяные перчатки, чтобы избежать прикосновения к коже. И все равно – никак не хотело умирать ощущение, что он – человек, который позволяет пчелам облеплять себя. Только у его «пчел» не было названия, они старательно и успешно притворялись неживыми, и Тягачев не знал, на что они способны.
Вот и сейчас ему дико хотелось открыть входную дверь и пинком отправить аккуратную стопку одежды, мешок и валенки на площадку. Он глухо зарычал сквозь зубы и начал натягивать штаны, твердя, как заевшая пластинка:
– Носи, или будет хуже… Носи, или будет хуже…
Память вновь проколола пласты дней. Эту встречу Тягачев хотел забыть еще сильнее, чем Колкого с Градусом, вошедших в раж и поочередно прыгающих неподвижно лежащему человеку на голову и грудь.
Его окликнули сзади – негромко, равнодушно:
– Тяга!
Тарас машинально повернулся. Спустя секунду нахлынуло ощущение, что вместо мышц под кожу утрамбовали мелкого, покрытого изморозью щебня, и тело стало непослушным, чужим.
Фигура в костюме Деда Мороза замерла шагах в трех. Огромная, невероятно длиннорукая, казалось – она могла дотянуться до Тягачева, не сходя с места. Пустой на три четверти мешок лежал на земле, и Тарас подумал, что сейчас гигант схватит его за ноги, за руки, сломает пополам и затолкает в темное, выстуженное тридцатиградусным морозом нутро, к сверткам и коробочкам.
Лица Тягачев не видел, фигура почти заслоняла собой ближайший фонарь, а два следующих светили еле-еле, часто мерцая и грозя погаснуть в любой миг. Из-за этого у Тараса возникло ощущение, что между воротом тулупа и шапкой нет ничего, кроме непроницаемо-темной пустоты.
– Если хочешь жить – слушай, – так же равнодушно донеслось из нее. – Уйдешь – скоро умрешь. Как твои приятели.
Свой ответ, писклявый и заискивающий до омерзения, Тягачев услышал будто со стороны:
– Непоняточка вылезла… Не при делах я.
Шапка еле заметно качнулась, и в уши Тарасу вонзился крик: надсадный, захлебывающийся. Он тут же оборвался, но затишье было недолгим. Потом зазвучал шепот – срывающийся, полубезумный, и Тягачев с ужасом узнал голос Колкого. «Не надо… Нет, нет, не хочу…» Слова быстро сменились бессвязным бормотанием, в него тут же вплелось частое, беспорядочное постукивание, как будто на стекло пригоршнями кидали крупный сушеный горох, и приятель закричал снова, еще страшнее.
Он быстро смолк, и Тарас услышал, как орет Градус. Громче, чем надрывался лет семь назад, когда опрокинул себе на босые ноги только что вскипевший чайник без крышки. Судя по всему, сейчас Градуса жрали заживо. А может, тянули за яйца, одновременно полосуя их тупым ножом. Или… дальше Тягачев даже не хотел представлять.