В отдалении щелкнул замок. Послышались торопливые шаги, Тягачева кто-то поднял, куда-то понес.
Снова щелкнул замок. Еще несколько секунд неизвестности, и Тараса положили на что-то твердое, гладкое.
– Здравствуй, братишка…
Шапку потянули вверх, и она легко сползла с головы. Тягачев увидел лицо Светки – поразительно крупное, как будто он смотрел на нее через увеличительное стекло. Длинные, чуть вьющиеся волосы пропали бесследно, голова сводной сестры напоминала коленку кинозвезды, обработанную в «Фотошопе». Светка широко улыбалась, но небесная голубизна глаз заметно поблекла и теперь напоминала тонкий лед озера с темной водой – озера, в котором нет жизни.
Тягачев быстро мазнул взглядом влево, вправо в поисках ответа на вопрос, что произошло со Светкой. Долго ломать голову не пришлось. Все, что он увидел в квартире, было таким же великанским. А значит, уменьшился он сам…
Следом Тягачев сделал еще одно открытие. Он не мог пошевелиться, хотя чувствовал свое тело, но как-то иначе. И эти ощущения были неправильными, пугающими.
– Помнишь, братишка, как волк в «Ну, погоди!» пел? – улыбка Светки стала еще шире, а взгляд – совсем стылым. – «Наконец сбываются все мечты: лучший мой подарочек – это ты!» Сейчас я тебя раздену, погоди…
Она повертела перед глазами Тараса узкими блестящими ножницами.
– Чик-чик, Тарасик. Фу-у-у… А во рту у тебя что за гадость?
Она потянула за бороду, вытаскивая ее – медленно, напоказ, так, чтобы Тягачев видел. Когда рот освободился, Тараса вытошнило. Недавний кляп теперь выглядел клубком паутины, в котором запуталось множество крупных дохлых мух.
– Ничего-ничего, братишка! – Светка перевернула его на бок, чтобы он не захлебнулся. – Все уберу, не переживай… У меня сегодня много уборки будет. Очень хочется побыть неаккуратной…
Тягачев хотел спросить у нее, что происходит, но вместо внятной речи изо рта вырвался тонкий, мышиный писк.
Сводная сестра восторженно хихикнула:
– Какая прелесть! – и тут же помертвела лицом, понизила голос до злого, срывающегося шепота. – Я так понимаю, братишка, ты спросить хотел, что за херня творится? А херня называется «В гостях у темного ангела». Раньше сраный был, да весь вышел…
Светка замолчала и приблизила ножницы к его шее. Тарас снова пискнул и зажмурился, ожидая боли, но она не пришла. Сталь еле слышно терлась о сталь, Тягачев ощутил прохладу: Светка срезала с него одежду. Ее губы странно дергались, как будто сводная сестра не знала, что хочет – улыбнуться или заплакать, но глаза оставались прежними.
Наконец она отложила ножницы.
– Смотри, Тарасик, в каком ты говне ходил… С другой стороны – по человеку и одежка.
То, что свисало из ее кулачка, больше всего напоминало старую половую тряпку – темную, заскорузлую, в частых прорехах. Сейчас Тягачев понимал, что чутье его не подвело, костюм действительно был с двойным дном, с поганым секретом. Его бывший наряд изменился до неузнаваемости, выполнив свое скрытое до поры предназначение – изменить своего владельца, когда понадобится…
Светка отбросила «тряпку» в сторону, и Тягачев почувствовал ее ладони на своей коже.
– Зато, смотри, какой ты смешной стал. Чудо-юдо, ути-пути…
Сводная сестра подхватила его как младенца – под затылок и ягодицы, повернулась. Зеркальная створка шкафа-купе находилась в двух шагах, и Тарас снова запищал – истошно, как никогда в жизни…
Тягачев был величиной со среднего плюшевого мишку, но напугало его совсем не это. Перемены не затронули лицо, черты остались теми же, разве что стали чуть острее. А остальное выглядело жутко – кривые опухшие ножки, левая пятка наполовину вросла в правую голень чуть выше щиколотки. Вместо члена и мошонки свисало что-то похожее то ли на огромную соплю, то ли – на посеревший яичный желток, украшенный полудюжиной крупных багровых бородавок.
Выпирающий бугристый, как будто на нем было с десяток пупков, живот. Узкая, впалая грудь, к которой целиком приросла согнутая в локте левая рука, напоминающая ветку, худющая, со скрюченными и растопыренными пальцами разной длины. Правая выглядела нормальной, но болталась веревкой, а вместо кисти было что-то вроде уродливого птичьего клюва, словно Тарас сложил пальцы щепотью и не смог разъединить их.
– Как тебе? – Светка подошла вплотную к зеркалу. – От восторга пищишь? Да, Тарасик?
Она снова улыбнулась, повернула Тягачева боком, давая рассмотреть кривые стежки безобразно выпирающего позвоночника, перекошенные лопатки, ягодицы, одна из которых была вдвое крупнее другой…
– Знаешь, братишка, а мне папа всегда вдалбливал, что зла в душе держать не надо. Вообще ни на кого. Говорил – за все добром платить нужно, а чтобы чего-то плохого – ни-ни… Даже в мыслях нельзя держать. Вот вылили на тебя цистерну помоев и еще блеванули сверху, а ты утрись и лучи добра рассылай, мир лучше делай. Альтруизм на грани безумия. Я, Тарасик, папу очень любила, и где-то он был прямо идеалом-идеалом, но вот тут – мудак слабоумный… К людям надо относиться так, как они к тебе. Правда ведь, Тарасик? Жаль, не сразу я это поняла, папу слушала, рот раскрыв: папа же авторитет непререкаемый, он лучше знает, как жизнь устроена… А хочешь, братишка, я милосердие проявлю – головой тебя об угол стола шарахну? Чтобы, оп – и все? Пискни, если одобряешь…
Тарас сжал зубы, затаил дыхание, боясь, что любой случайный звук Светка истолкует как согласие. Он боялся даже предположить, какие у сводной сестры были планы насчет него, но отчаянно надеялся, что Светка передумает. А дальше – будет видно…
– Знаешь, что мне мой бывший сказал, когда разбегались? Что таких, как я, жизнь всегда трахала и трахать будет. Во все дыхательные-пихательные, без перерыва, и с каждым разом елда все толще и длиннее… Злее, говорил, надо быть, зубастее. Лучше мелким, но – хищником, чем большим травоядным. Я ведь ему все загулы прощала, а он как узнал, что у меня рак – сразу вещички собрал и свалил. Вот такая надежда и опора… Интересно, если бы он знал, что я его через пару лет в те же дыхательные-пихательные буду напильником, и не только, до издыхания трахать, вел бы себя по-другому? А ты, братишка, подумал бы, прежде чем мне гадости делать. Веришь, нет, я их все запомнила, как будто вчера были. Вот дала же природа память… Раскаиваешься, небось, Тарасик? Это правильно, но – поздно, увы… А я ведь какое-то время планы мести строила, прямо как в кино. Думала, карате обучусь, в тир пойду, еще что-нибудь придумаю: Чудо-женщина отдыхает… А потом начну всем, кто из меня сраного ангела делал, жизнь портить. Только все проще оказалось, веришь, нет? Иногда достаточно просто очень хотеть, и тебе обязательно помогут… Никаких ритуалов не надо, никаких демонов призывать не пришлось. Даже чуть обидно было, что так все буднично: на улице встретили, поговорили, убедили, что это не розыгрыш… Не за просто так, само собой, но меня цена устроила. Скажем так, получилась полная гармония с новыми жизненными приоритетами. Мы же все разные, Тарасик. С кем-то темная сторона никаким местом не состыкуется, а лично на меня – села как влитая. Вот так, братишка, темные ангелы и рождаются…
Светка отошла от зеркала, положила Тягачева обратно на застеленный полиэтиленовой пленкой стол.
– Надеешься, что передумаю? Нет, Тарасик, такой буквы в этом слове… У меня рецидив пошел, врачи от силы год дают. А я выход нашла, представляешь? Твое место займу, все уже решено-обговорено, и даже кровью ничего подписывать не пришлось. Сколько буду подарки разносить, столько и жить буду. И что-то мне подсказывает, что до-о-олго еще проживу, спрос на такие радости всегда есть. А уж я работать буду на совесть, хватит с меня добра и терпения…
Сводная сестра замолчала, куда-то ушла. Вернулась быстро, принеся с собой небольшой эмалированный таз. Несколько раз встряхнула его, внимательно наблюдая за Тягачевым. Судя по звукам, в тазу лежало множество небольших твердых, скорее всего, металлических предметов.
– Это наши с тобой игрушки на сегодня, братишка, – Светка поставила таз на край стола. – Честно говоря, не хотела я этих рассуждений, объяснений. В прошлые разы душу излила. Больно уж хреновыми романчиками отдает, но, видать, как раз они-то с жизни и писаны…
Она наклонилась над тазом, достала из него маленькие кусачки. Левую руку дважды окунуло в боль, Тягачев отчаянно запищал, а через пару секунд Светка покачала перед его лицом отрезанным, скрюченным пальцем. Певуче протянула:
– Фак юшечки-и-и…
Кусачки с бряканьем упали обратно в таз, а сводная сестра достала канцелярский нож. Медленно выдвинула лезвие на пару делений, и Тягачев почувствовал прикосновение острия к верхней губе – пока еще легкое, безболезненное. Другая ладонь легла на лоб, надавила, фиксируя.
– С наступающим, братишка. Да, порадуй меня напоследок – пищи погромче.
Боль вгрызлась в десну, поползла вправо. Светка медленно отреза́ла Тарасу губу, зрачки сводной сестры были расширены, как у наркомана под кайфом. Тягачев закрыл глаза, сжал зубы и терпел назло Светке, глухо мыча в бешеной надежде, что вот-вот придет беспамятство или сердце не выдержит и остановится прежде, чем он покажет, как ему больно…
Светка замерла, не закончив начатое. В ее глазах бушевали ярость и досада. Она отбросила нож, сжала отрезанную на две трети губу пальцами и потянула на отрыв, пристально глядя Тягачеву в лицо.
– Пищи, тварь!
И он запищал – обреченно, исступленно…
Елена ЩетининаМать сырой земли
Шрапнель рвется пачками – по четыре. Тах! Тах! Тах! Трах! Осколки звенят – будто болотные комары в июле. Воздух дрожит, как густой кисель, нашпигованный металлом.
Тах! Тах! Тах! Трах!
Глаз успевает уловить только стремительные черные тени, которые проносятся мимо – слева, справа, над. Словно гигантская напившаяся крови мошкара мечется вокруг добычи.
Тах! Тах! Тах! Трах!
Иногда осколки взвизгивают совсем у виска – сердце, сжавшись, ухает вниз – и впиваются в глину окопа за спиной, исходя паром. Кто-то из солдат лихо пытается запалить о горячий металл кривую самокрутку – и издает возмущенный вопль, когда следующий осколок, жужжа, на излете щелкает его по каске.