– Отче! – Матвейка ухватился за гвоздь, потянул изо всех сил.
– Ты, Матвейка? Значит, живой, – священник открыл затуманенные болью глаза. – Не трожь, не осилишь. А мне все одно смерть.
– Да как же, как же… – Матвейка обнял сухое, костистое тело, сотрясаясь в рыданиях. – Отче, не оставляй!
Сергий затих. Мертвый священник и мертвая церковь. Разоренная земля без надежды на возрождение. Наказание Божье за наши грехи. Матвейка выбрел на улицу и завыл, упав на четвереньки в маслянистую грязь. Одинокий, напуганный, обезумевший. Казалось, что хуже быть уже не могло.
Матвейка ошибся. В оглушительном раскате грома и отсветах ветвящихся молний дождь породил неясные тени. Они приближались. Августовский вечер вместо грозовой свежести смердел кровью, копотью и дерьмом. Заскулив побитым щенком, Матвейка попятился, елозя костлявым задом по грязной жиже. Тени следовали за ним. От страха перехватило дух, закололо в сердце. Отползая от страшных теней, он крепко приложился головой о стену церкви и заверещал от ужаса. Выблеснула молния; в ее свете Матвейке показалось, что тени метнулись в его сторону, сжимая в руках узкие полоски стали.
– Не надо! – закричал он, выставив перед собой дрожащие ладони. Глаза сами собой зажмурились в ожидании удара.
– Ну чего орешь? – спросил по-русски незнакомый голос. – Не татары мы.
С трудом разлепив веки, Матвейка увидел перед собой две мужские фигуры. Не басурмане – свои, православные. Переведя дух, Матвейка сел, подогнув под себя ноги. С головой накрыла волна стыда: за то, что одурел от страха и вывалялся в грязи.
– Живые есть еще кто?
Матвейка мотнул головой:
– Н-не знаю… Я…
Перед глазами тут же всплыли картинки: лаз в тесное подполье, пожар, девка с младенцем… Мягкое тело со свертком в руках среди пепелища… Грех он взял на душу, грех тяжкий, страшный. Такой, что не искупить, не отмолить, хоть лоб перед иконами расшиби.
– Схоронился, значит? – договорил за него мужик. – Добро.
Матвейка разглядел пришлых людей. Оба бородатые, в промокших до нитки кафтанах, штанах и сапогах, за кушаки заткнуты рукояти ножей и жуткого вида кистени. У старшего на лице широкий рубленый шрам, наполовину скрытый густой бородой. Второй, парень лет восемнадцати, имел неуловимое сходство с первым. Взгляд у младшего был недобрый, с прищуром.
– Кто такой? – спросил старший.
– М-матвейка я. Преображенского монастыря послушник.
– Попенок никонианский! – с непонятной злобой процедил младший.
– Окстись! – приструнил его старший. – Я Прокл, а это Савва. Сколько татар было – не ведаешь?
Матвейка покачал головой. Может, сотня, а может, всего два десятка. У страха глаза велики, да и много ли надо на одну деревню?
– Пойдем, отец, – сплюнув в жидкую грязь, Савва тронул спутника за плечо. – Сколько бы их ни было – все наши.
Прокл, подумав, кивнул. Сунув руку за пазуху, мужик достал три медяка и бросил Матвейке.
– Держи. Поутру вертайся в монастырь – здесь пропадешь.
Мужики повернулись и шагнули в темноту. Какое-то время Матвейка глядел им вослед, пока не почувствовал, как холодная ладонь страха коснулась груди, сжав сердце. До монастыря без малого тридцать верст, да и доберется ли он туда по разоренной земле, ежечасно рискуя наткнуться на татарский разъезд? Пережидать ночь в мертвом селе среди трупов и обугленных изб хотелось еще меньше, чем возвращаться в Саратов. А если и нет вовсе Саратова? Если сожгли?
Савва и Прокл растворились в дожде. Матвейка бросился следом, увязая в грязи и спотыкаясь о трупы сельчан. Услышав за спиной торопливые шаги и хлюпанье луж, мужики остановились.
– Ну чего еще? – проронил Савва, положив руку на рукоять кистеня.
– Возьмите с собой, Христом Богом прошу! – взмолился Матвейка. – Боязно одному.
– На кой ты нам сдался?
– Пускай идет, – разрешил Прокл. – Толку от него мало, но и вред никакой. А в пути кто знает, что может приключиться? Авось душу свою спасет, и Бог его к себе на небесах приблизит.
Слова Прокла о Боге и душе показались Матвейке странными, но думать о том было недосуг. Как бы не передумали мужики!
– А я, а я… а татары! – он заполошно взмахнул руками. – Как налетят! Давай рубить! А отца Сергия в церкви распяли!
– Туда и дорога, – фыркнул Савва.
– Уймись, – обрезал Прокл и хмуро глянул Матвейке в глаза. – Людишек побили, угнали в полон, а ты, значит, живой?
– Живой, – смешался Матвейка. Надо же, от нехристей утек, а ставят в укор. – Я везучий!
– Везучий, хрен сучий, – ухмыльнулся в бороду Прокл. – Мы вон тоже везучие. Поехали в Хвалынск за товаром, до Никольского не добрались, слух тревожный прошел – татары с Вороны-реки набегом пришли, уж вроде под Саратовом видели. Вернулись, а от деревни пепелище одно, домашних с собой увели: супругу Авдотью, дочь Марию и Савки, сына мово, молодую жену, Евдокию, уволокли. А она на сносях, вскорости должна разродиться. От домов головешки одни. Жить-то ради чего? Вот и идем за погаными, своих вызволять.
Матвейка поперхнулся. Из огня да в полымя угодил! Думал от татар подальше сбежать, а оказалось, прямиком в руки к ним приплывет. И осторожно спросил:
– Пешим конного-то разве догнать?
– Два дня наверстали, – откликнулся Прокл. – Татарин полоном и добычей оброс, а мы налегке. Бог даст, завтра к вечеру и догоним.
– Вдвоем на орду? – взвился Матвейка. – Да то верная смерть!
– Все умрем. И почему вдвоем? Трое теперича нас, ты вон глянь, какой богатырь. Неужели не хочешь за землю русскую постоять?
– Дюже хочу, – соврал Матвейка, подумывая сигануть в степь. – Я бы им показал! Только мало нас! В Саратов надо бежать, там солдаты, пушки, казаки! Им с татарами и воевать!
– Ты дурак? – фыркнул, не выдержав, Савва. – Оглянись, много видишь солдат? Вон там, в ковыле, не пушка стоит? А, нет, показалось. У татар на то и расчет: пока войско соберется да решит, чего делать, поганые за Дон успеют уйти, а там ищи ветра в поле. Если сами родных не освободим, никто не освободит. Понял?
– Понял, – кивнул Матвейка, вжимая голову в плечи. Освободители выискались, ну-ну. Для себя твердо решил – при первой возможности деру задать, пусть сами геройствуют, нам такого не надо. Эх, если б попалось на дороге какое село! В степь, где среди безликих каменных идолов рыскали призраки, утекать было боязно. Кто его знает, что поджидало там, в стремительно густеющей темноте. Дождь кончился, грозовые тучи иссякли и ползли худыми, рваными лохмами. Огромное, багровое от пролитой крови солнце свалилось за край. От прогретой за день земли поднимался летучий, белесый туман.
– Заночуем, иначе во мраке след потеряем, – сказал Прокл, и по намокшему ковылю соскользнул в неприметную балку. – Завтра день трудный, выспаться надо.
Выбрав место посуше, мужики чинно расселись. На расстеленной льняной тряпице появилась ржаная коврига, жирная сушеная рыбина с пастью, полной мелких зубов, луковицы и несколько подтекающих сладким соком пареных реп. Матвейка, не жравший с заутрени, утробно сглотнул.
– На тебя не припасено, – ощерился Савва.
– Брюхо сводит, – пожаловался Матвейка.
– Не замай парня, – велел сыну Прокл. – С нас не убудет.
Бородатый отрезал скрой хлеба ножом на себя, прижимая краюху к груди, отломил рыбий хвост, подумав, добавил луковку и кинул Матвейке, словно приблудному псу. А тот и рад, хоть бы и в свиное корыто плеснули бурды. Жизнь приучила нос от подачек не воротить. Курочка по зернышку клюет и сыта бывает. Он потянул еду в рот и тут же осекся, увидев, как нахмурился Прокл.
– Молитву перед трапезой не читаешь? – подозрительно спросил бородач.
– Забыл! – признался Матвейка.
– «Забыл», – передразнил Прокл. – Истинно святой отец наш Стефан говорил: вера у вас бесовская, оттого миру погибель и есть. Я читать буду, а ты шепотом повторяй.
Прокл низким, грудным голосом прочитал «Отче наш». Матвейка старательно шевелил губами. Вдруг не угодишь, и жрать не дадут, экие скопидомы.
– Боже, милостив буде мне грешному.
Создавый мя, Господи, и помилуй мя.
Без числа согреших, Господи, помилуй и прости мя грешнаго. Аминь.
Прокл закончил благоговейно и нараспев, и оба они, и отец, и сын, к вящему Матвейкиному ужасу, размашисто перекрестились двумя перстами. Матвейка и раньше догадывался, что по жизни ему не везло, но оказаться в степи с двумя раскольниками было уже чересчур. Во угораздило! Связался с еретиками, от святой церкви отлученными и проклятыми во веки веков. За такое батогами могут до смерти засечь, и поди докажи, кто виноват, а кто нет. Царь Петр раскольникам послабление дал, вот они и вылезли из тайных скитов, пошли народ мутить и на восстание подбивать. Матвейку пробил колючий озноб.
– Ты вроде голодный, – прищурился Прокл.
– Уж больно молитва хорошая, о Боге задумался, – заискивающе улыбнулся Матвейка и захрустел горькой луковкой. Оставалось одно – бежать, куда ноги поволокут. Якшаться с еретиками – самый лютый из всех лютейших грехов. За такое анафема и в ад прямиком, к бесам на раскаленную сковороду.
На небе высыпали блеклые звезды, темнота окутала землю, растеклась по оврагам и ямам. Раскольники улеглись на подстеленные зипуны и захрапели. Матвейка выждал немного и, цепляясь за траву, потянулся из балки наверх. В висках застучала вскипевшая кровь, рот пересох. Сейчас змеей в заросли – и стрекача…
– Ты куда? – окликнул Прокл.
– До ветру, – у Матвейки чуть сердце не вырвалось из груди.
– Здесь пруди, неча шлёндать.
Матвейка едва не расплакался. До свободы осталась пара вершков. Он поднял голову из овражка и оглянулся вокруг. В степи колыхалась непроглядная чернь, тоскливо и обреченно выло волчье, окоем тлел пламенем далеких пожарищ. Матвейка сполз обратно и свернулся калачиком, чувствуя на губах соленый привкус пролитых слез. Было жалко себя, отца Сергия, убитых и полоненных людей. Смерть позади и смерть впереди. Глаза закрылись сами собой.