– Обезьяна… – с улыбкой выдохнул Игорь. – Сучья ты обезьяна.
Он сунул руку в карман абсолютно сухой, почти горячей, Тошиной флиски, откуда торчал пакет с пачкой сигарет. Посмотрел вниз, на сломанное тело монстра. Достал зажигалку. Та плевалась дохлыми искрами, но огня не давала. Игорь непослушным пальцем крутил колесико, вкладывая в движение всю накопившуюся в душе злость, и, когда огонек задрожал, втянул его в сигарету. Откинулся на камни, втягивая вязкий дым. Уставился в небо.
В тумане проступила далекая вершина. Ветер чуть притих, будто впечатленный случившимся внизу.
Игорь смотрел ввысь, понимая, что уже не встанет. Вяло пыхтя сигаретой, он наблюдал за несущимися там облаками. Голубые пятна неба, прорывающиеся сквозь хмарь, оставили его равнодушным.
Когда окурок ожег губы, Игорь вяло сплюнул его и закрыл глаза. Тело теряло чувствительность. Плохой признак.
Но хотя бы не холодно.
Глаза сомкнулись сами собой.
– Стасик! – вскрикнула Юля, проснувшись. – Стасик?!
Перед глазами таял розовый свет, вымывая из памяти что-то важное. Что-то необычное. Девушка потрясла головой. Пещера?! Как она очутилась в пещере?! Юля поднялась на ноги, слушая влажный метроном подземных капель.
– Стасик?
– А, – отозвался муж сонным голосом. Через миг дрема в нем уже исчезла:
– Юля? Где мы?
– В пещере, – чувствуя себя полной дурой, ответила девушка. Под ногами сухо зашуршало. Песок? Слева виднелся просвет.
– Я тебя не вижу, – сказал Стас. Он был совсем рядом. Юля полезла в карман штанов, где лежал перочинный нож со встроенным фонариком. Слабенький луч света скользнул по влажным стенам. Выдернул из темноты белое лицо Стаса.
– Что за пещера?! – закрылся тот рукой.
Пол был покрыт скелетиками. Крошечные черепа, тонкие косточки.
– Ой, – сказала Юля.
– Чье-то логово, – успокоил Стас, оглядываясь. – Мелкий хищник. Леммингов жрет. Крупных костей нет, не бойся.
Юля медленно пошла в сторону просвета, морщась от хруста под ногами. Осторожно выглянула наружу. Широкая расщелина вела куда-то наверх, где по синему небу неторопливо плыли облака.
Последнее, что она помнила, – это как их накрыла непогода. Стас пробовал найти прямой путь, не возвращаясь к перевалу, но они вышли к скальным отвесам. Затем отправились по компасу южнее, надеясь найти спуск. Насквозь промокли. На коже от воспоминаний о страшном холоде высыпали мурашки.
Она потрогала себя – одежда сухая. Да как это вообще возможно?
А потом Стас сорвался. Точно. Сорвался. Она отчетливо помнила рыжее пятно на камнях, где он лежал. Помнила, как звала его. Как искала путь вниз.
И все. Больше ничего.
– Стасик?! Ты цел.
– Голова болит, – ответил муж. Он встал рядом с ней, на лбу багровела шишка. – А где моя куртка?
Они выползли из расщелины и оказались на плато. Потеплело. Ветер ласково касался волос, будто знал о чем-то. Будто пытался поддержать. У входа стояли их рюкзаки. Мокрые насквозь.
Рядом кто-то собрал пирамиду из камней. Такая же тура стояла метрах в пятидесяти правее.
– Как ты меня туда затащила-то? – сказал Стас. Приобнял супругу, чмокнул в щеку. – Спасительница!
– Это не я… – сдавленно произнесла Юля.
– Тогда кто? – удивился он.
В небе, словно смеясь, закричала птица.
Юрий Погуляй
Медовое
Зажигать лучину не стал, пробирался к сеням на ощупь. Остальные спали, и до рассвета Федор не хотел их трогать. Все одно на столе будет котелок с проваренной березовой корой и ведро кипятку с хвоей. От такого завтрака разве что снова пронесет.
Федор подбросил поленьев в печь, крюком сдвинул волок с оконца, выпуская на волю дым. Вздохнул. Одно хорошо – дров полно. Соратники, перед тем как двинуть к правому притоку Лозьвы, накололи полнехонькую поленницу.
Уходить из тепла не хотелось.
В сенях на ворохе травы, перемешанной с тряпьем, спал старый пес. Подергивал лапами во сне, урчал; не иначе, снилась молодость. Это знакомо – сны о молодости.
Крыльцо разбухло от дождей и сырости, в воздухе стоял запах дыма, смолы и мокрой древесины. Сходни не скрипели под подошвами стоптанных сапог, а чавкали жадно, словно дом не собирался отпускать старого стрельца.
Крепко моросило. Капли срывались с пихтовых и сосновых иголок, превращая почву в месиво из палой хвои, грязи и жирного мха.
Федор проверил пищальный чехол и пошел по едва различимой тропке. Минул кривой плетень, опасливо обогнул рядок крестов, глянул на просевшие земляные холмики и перекрестился.
Он бы не вышел из дому таким утром, не оставил больных и раненых без присмотра, но голод дожимал. Измученным людям требовалась горячая и сытная пища.
Чужой лес выглядел неприветливым и мрачным, будто застыл в тоске.
Пихтач перемежался голыми, сбросившими медную листву стволами берез, осин и буков. Некогда богатый покров кис на промокшей земле, наполняя воздух терпким запахом тлена. Наточенные ветром и дождями камни изгибали зубчатые спины, напоминая о близости суровых гор.
Этот край еще не дождался снега, хотя белому одеялу надлежало накрыть землю три-четыре седмицы назад. Туман, будто зачарованный, клочьями парил над землей, застревал в ветвях и редком кустарнике. Ветер носил морось, крутил, вминал в землю; норовил забраться под плащ или стянуть его с худых плеч старого стрельца. От сильных порывов трещали и скрипели стволы деревьев, шумно падали сухие ветви.
– Неча гневаться, – пропыхтел Федор в черную с проседью бороду, – человек вперед всего.
Квелое солнце не смогло проклюнуться сквозь тучи и лишь немного подрумянило небо на востоке, когда в лесу, тянущемся на многие версты, рявкнул первый выстрел. За ним второй, третий. Эхо укатилось вдаль и там испуганно умолкло.
– Живой зато будешь. – Федор бросил глухариную голень в подсоленную воду и вытер окровавленные пальцы.
Мишка, баюкая культю, покачал головой. Кудри давно просили ножа и елового щелока, но стрелец противился. Боялся смыть крохи здоровья.
– Так сказано ж было…
– Как сказано, так и забыто! – Федор лихо перерубил хрящ и отправил в котелок птичье крыло. – Глянь-ся в лохань – морда белее снега! Сколько раз Пауревич дурное мясо с культи твоей срезал? Сколько рану прижигали? То-то и оно. Без доброй еды все загнемся, и ты, Мишук, быстрее других. Лес нам тоже рубить не велели, а посмотри на печь! Как полыхает! Не валежник трухлявый!
С ним спорили, но без охотки. Да и самый горластый, Павлушка, лежал, уткнувшись мордой в стену, и постанывал от жара.
В конце лета сотник отсеял от основных сил десяток стрельцов: кого в последней стычке с вогулами ранили, кто лихоманкой мучился. К зиме их осталось пятеро. Один Федор был здоров, да костоправ Пауревич – белохорват, который по-русски разговаривал с трудом.
Был еще пес мертвого пушкаря, который, видимо не дождавшись миски с потрохами, ушел вслед за Федором на добычу в лес, да так и не воротился.
Похлебка получилась жирной, пахучей: с местными травами, что выменяли у отшельника, ни чеснок, ни лук не нужен.
Федор поставил котелок на грубо сколоченный стол. Служивые косились на парующее варево, облизывали покусанные от боли и потрескавшиеся от жара губы.
– Пауревич!
Костоправ расставил долбленые миски, потянулся за черпаком.
– Вот что. – Федор упер кулаки в столешницу. – Отшельник нам не командир и не батька родной. Пусть полынь жрет и волчьим молоком запивает, а мы не станем.
Он первый ухватил миску и припал к краю. Похлебка обожгла горло и губы, но Федор стерпел. Выудил кусок темного мяса и показал подранкам.
– Вот где жизнь.
Остальные сдались.
На другое утро Федор снова взял пищаль, надел берендейку через плечо и отправился в лес.
Остановившись перед кедром, заломил шапку на затылок и оглядел дерево. Сказочно широкий ствол украшали фигурки животных, цветные лоскутики и плетеная лоза. На ветвях неподвижно сидели жирные ленивые глухари.
Федор, до того как подсесть на стрелецкий харч, бил зайцев и уток. Но здесь, далеко за Камнем и еще дальше от дома, раз за разом возвращался с пустыми руками. Ни лес, ни река не хотели кормить чужаков.
Он перегнал с зуба на зуб хвойную иголку.
Перед ним возникло бледное лицо отшельника. Косые глаза, жидкая бороденка. Дикий мужик, менявший на заставе на Лозьве ягоды и лечебные травы на перевар соль, отвел стрельцов к избе, которую давным-давно сложили то ли строгановские торгаши, то ли старообрядцы, потянувшиеся следом за казаками и государевыми стрельцами на дикие земли. Получил за это пару бутылей перевара и малую пищаль, но взял слово с урядника, что никто не притронется ни к старому кедру, ни к глухарям на ветвях, ни к любому другому зверю в лесу. И лес рубить для обогрева не станет – только валежник собирать. Взамен вогулич пообещал научить, как добраться до правого притока Лозьвы, на берегу которого надлежало заложить острог.
Яро говорил, аж щеки раскраснелись.
– Это почему еще зверье бить нельзя? – изумился тогда сотник. – Запасов с гулькин хер осталось.
– В тебе – мало. – Вогулич приложил растопыренную пятерню к его груди, потом к своей. – Во мне – мало. В нас всех мало, мы – чужие лесу.
Затем указал на кедры, камни, траву, небо.
– А в этом – много. Сила. – Сжал костлявый кулак. – Лес не звал вас. Не гневи, не тронь его. Он хозяин. Дорого с чужаков спросит.
Сотник махнул рукой, дал слово – и был таков.
Боров проклятый! Что ему стрелецкие беды? Наверное, даже в этом краю ложился спать сытым, грел бока у костра и нюхал табак. Такому слово дать – что в лужу плюнуть. По пути, небось, не гнушался стрелять зверя, а им, раненым и хворым, запретил.
Глухари сидели тихо, почти не шевелясь. На пороге леса, где хватало новых поселений и казацких укреплений, птицы так и шныряли в траве, выискивая ягоды и орехи. А эти словно приросли к ветвям.
Федор поднял пищаль, выцеливая глухаря пожирнее.