Саша шептала молитвы, пока слова не начали путаться и язык не пересох. Тогда она решила проникнуть в лазарет училища и выяснить, что же случилось с Шиловой. Если классную даму и впрямь, как Аделю, настигло страшное пожелание из тетради, тогда… Тогда трое суток были на исходе. Следовало отдать долг, пока не случилось что-нибудь совсем ужасное.
Против ожидания, в лазарет Саша попала без труда – двери не запирали и нянечки не было на своем месте; в последние дни строгая дисциплина училища рассыпалась в прах. Еще в коридоре Саша услышала дикие крики. Едва переставляя непослушные ноги, она завернула за угол. Двери отделения для инфекционных больных (четыре года тому назад Саша сама лежала тут со скарлатиной) стояли нараспашку. Палата ярко освещена, за спинами нянечек и докторов виднелось что-то белое… сплошь обмотанный бинтами человек. Саша как во сне не могла отвести взгляда. Только по черным с проседью космам было ясно, что несчастное существо в бинтах – несносная классная дама Шилова, которую воспитанницы так ненавидели. Теперь она вызывала лишь жалость напополам с ужасом. Бинты намокли от густо-кровавых пятен, женщина то и дело дергалась, как от сильных ударов, извивалась на койке и беспрерывно кричала неузнаваемым сорванным голосом.
«Чтоб тебя черти шилом до смерти тыкали».
Саша стремительно проваливалась в бесчувствие, будто в ледяное болото. Ноги еще держали ее, когда появилась одна из нянечек.
– Господи, спаси и помилуй! Девонька, ты зачем сюда? Пойдем, пойдем, нельзя тут, такие страсти…
Тьма прильнула к окнам, пялилась из углов, щерилась из-под кроватей. В дортуаре было так тихо, будто все умерли. Саша лежала, ждала. Ногти она приготовила еще с вечера. Срезала собственные на руках до мяса. Оставалось надеяться, что тому, кто… выставил ей счет… сойдут обрезки ногтей, а не ногтевые пластины целиком. Стакан и острый мясницкий нож она стянула, прокравшись на кухню. Сложнее всего было с волосами. Сашина скромная коса до лопаток не насчитывала двух локтей. Зато у Маруси коса была богатой, длиннющей, одной из самых длинных в училище, и, что важно, Маруся всегда спала как убитая и всегда на правом боку.
Саша тихо поднялась, достала из-под подушки заточенные ножницы, огляделась. Все кругом спали. Страшно: вдруг кто проснется – но делать нечего.
– Прости меня, – беззвучно прошептала Саша и завела ножницы под основание тщательно заплетенной на ночь толстой косы подруги. Никогда бы она не подумала, что человеческие волосы резать так тяжело и так долго. Несколько раз Саша уже впадала в отчаяние, ей беспрестанно казалось, что кто-то следит за ней – хотя кругом виднелись лишь спины да затылки спящих. Но вот дело сделано. Саша обмотала чужую косу вокруг шеи, взяла платок с ногтями, стакан, нож, свечу, полотенце и направилась в умывальню.
Там она спряталась за ширмой и прежде всего крепко замотала себе рот полотенцем, чтобы не кричать. Лезвие ножа жадно ловило отблеск свечи. Ну же… надо сделать это быстро. Саша глотала слезы. Недаром ходят анекдоты про институток, зло думала она, раззадоривая себя. Будто образованные барышни падают в обморок от любой мелочи и вообще ни к чему не пригодны, кроме как болтать по-французски и танцевать. «Сама заварила кашу – сама и расхлебывай!»
Зажмурившись, она так полоснула ножом по предплечью, что сразу закапало. Только подставляй стакан. Потом капать стало медленнее, кровь сворачивалась, закрывая рану, и пришлось, превозмогая дурноту, выдавливать капли, долго, муторно, затем сделать еще один надрез. Главное – завтра не попасться, думала Саша, ведь съемные рукавчики форменного платья такие чистые, белые… Перевязав руку полотенцем, она выскользнула в коридор, держа перед собой стакан с кровью, во мраке наполовину черный, и молилась Богу, быть может давно отвернувшемуся от нее, чтобы подвал оказался не заперт. «Под землю» можно было попасть только так.
Бог – или кто-то другой – ее услышал. Спустившись по скрипучей лестнице, Саша заозиралась, ища, где бы оставить свою плату. Подсвечник дрожал в ее руках, по каменным стенам метались тени от наваленной как попало ветхой мебели, пахло мышами. По училищным легендам, якобы здесь видели каких-то «черных человечков», но как же безобидны теперь казались детские страшилки… Подношение Саша оставила в самом темном углу, под лестницей. Хотела сразу уйти, но падучей звездой мелькнула надежда: а вдруг все-таки чья-то шутка? Подождать до утра, посмотреть?
Огонек свечи съежился, едва не погас. И в почти кромешной тьме Саше почудилось, будто стена шевельнулась, прямо из камня высунулись некие тени, чернее, чем сама чернота; у них были плоские треугольные, будто рыбьи, головы, широкие рты и смутно светящиеся, подобно гнилушкам, круглые мертвые глаза. Гибкими очертаниями твари напоминали угрей. Звонко лопнуло стекло стакана. Послышалось шуршание: отрезанная коса исчезала в пасти самой большой рыбины. Саша почувствовала, как по изнанке бедер текут теплые струйки: она обмочилась от ужаса.
Она не помнила, как добралась до дортуара. Очнулась утром в своей кровати за несколько минут до шести часов, когда обычно все вставали по будням. Лихорадочно проверила: нож, ножницы – все под подушкой, подсвечник с огарком свечи в тумбе, рука тщательно замотана полотенцем. Надо сменить повязку, как-то отстраненно подумала Саша, и тут совсем рядом на одной высокой нестерпимой ноте закричала Мару-ся, ощупывая свою коротко стриженную голову.
Лишь спустя несколько дней Саша осмелилась заглянуть в проклятую тетрадь. Все это время она провела будто в полусне: принимала пищу, присутствовала на уроках, вроде даже учила что-то, спокойно лгала в ответ на вопросы классных дам, искавших ту негодницу, которая обрезала косу Марусе (как Марусина подруга, Саша осталась вне подозрений). Произносила положенные по времени суток молитвы – пустые, тщетные слова, которые даже она сама не слышала, не говоря уж о том, к кому они были обращены… В один из этих дней молились за упокой души рабы Божьей Настасьи. Настасья Петровна Шилова умерла в одну из минувших ночей – как шепотом передавали друг другу воспитанницы, «в великих муках».
Рисунки и надписи с пожеланиями исчезли, исчез и выставленный за исполнение пожеланий счет. Тетрадь была чиста, как в тот день, когда Саша впервые открыла ее. Что это значило? Принята ли плата? Страх за будущее был сильнее страха вновь спуститься в подвал, и после обеда Саше удалось улучить несколько свободных минут, когда никого не было поблизости. Днем, скупо освещенное расположенными под самым потолком маленькими окошками, помещение не казалось столь зловещим. Под лестницей было пусто. Лишь лежали осколки стекла, припорошенные тонким слоем… пыли? Нет, пепла.
Неведомые твари – хозяева страшной тетради – плату приняли.
Письмо Саше передала живущая при училище девушка-сирота из прислуги, что убиралась в классных комнатах.
– Один господин велел отыскать вас и передать это. – Девица протянула чистый конверт, запаянный сургучом.
Саша сразу поняла, от кого может быть это письмо.
– Тебя никто не видел?
– Богом клянусь, никто, барышня. Тот господин сказал, что заплатит мне втрое больше прежнего, если получит от вас ответ.
– Ответ будет завтра, ступай.
«Милостивая государыня! (зачеркнуто)
Милая, дорогая Саша!
До меня дошли слухи, будто в N-ском училище происходят события пугающие и необычайные, оттого я сразу понял, что вы не только нашли мою потерянную тетрадь, но и каким-то образом поняли, для чего она предназначена. Только вы из всех моих тамошних учениц умеете хорошо рисовать; и я видел, как вы подбирали что-то в классе, но даже помыслить тогда не смел, что из всей стопки моих книг и тетрадей к вам улетела именно эта. Я был в неописуемом ужасе, когда обнаружил, что из всех моих вещей остался в классе именно этот предмет, но меня уже изгнали из училища, и никакими доводами и хитростями я не сумел попасть обратно. Мне оставалось лишь надеяться, что нашедший тетрадь будет применять ее обычным способом, т. е. для записей, уроков, эскизов, и что тетрадь выполняет свое предназначение только в моих руках… да что теперь говорить.
Если вы записали в тетради пожелания – а вы наверняка это сделали, – но еще не оплатили выставленный вам счет, поспешите это сделать, иначе вас ждут истязания и смерть. Оплаченные пожелания в тетради исчезают. Исчезают и те, которые вы по каким-либо причинам не успели дописать. После того как заплатите по счетам, закопайте тетрадь где-нибудь в дальнем углу сада. Полагаю, вы уже поняли всю силу этого предмета. Уничтожить ее, увы, невозможно, а спрятать так, чтобы никто не нашел, – наверняка удастся.
Тетрадь сия – ужасный плод моего легкомыслия. Учась в Петербургской Академии художеств, я беспрестанно сравнивал себя с другими, более успешными художниками, и тем самым отравил себе душу настолько, что в конце концов не смог работать, скатился в жизнь самую разгульную и однажды так проигрался, что мне пришлось продать не только все свои картины, но и холст, и краски, и вовсе остаться без угла. В довершение всего меня исключили из Академии, и я бы, верно, бросился с моста, если бы один из моих тогдашних сомнительных приятелей не подсказал мне способ избавления от моих бед. Следовало всего-то явиться к одному старцу в окрестностях Петербурга, жившему в погоревшем скиту, и принести с собой какой-нибудь важный предмет, без которого не мыслишь свою жизнь.
Я отважился прийти, но с порога сказал, что мне нечем платить и я готов отдать долг позже. «Всенепременно отдашь», – сказал старец. С виду он был обычный отшельник, избравший себе жильем полусгоревшую халупу. Внутри скита было голо, черно, воняло застарелой гарью, пылал очаг, над которым была изображена зубастая рыбина вроде щуки. Старец взял то, что я принес, – тетрадь для эскизов, потому что именно такая вещь художнику важнее всего. Старец бросил ее в огонь очага, что-то пробормотал над ней, вернул мне